я и уда

Чимин делает шаг в темноту, вспыхивающую взрывом ближайшей звезды раз в три секунды светомузыкой. Позади Чонгук ступает по шуршащему гравию и ловко запрыгивает в оконную раму, от которой вниз проложена недлинная лестница прямо в зал. На потолке горят неоновые расписные созвездия. Парень завороженно вздохнул, влюбляясь, словно в первый раз. Притон — это то место, которое находишь не ты, это место, которое находит тебя, избитого, покалеченного, истекающего кровью душевных ран, принимает и обогревает, как родное новорожденное дитя, а Чимин не был исключением. Он помнил, как наткнулся на это место спустя недолгое время после того, как начал свою грязную работу; помнил, как радушно Притон встретил его, израненного, с кровоточащей губой, — клиент оказался моральным и конченным уродом, — и заключил в свои неизмеримые объятия. Его накормили, напоили, согрели, обработали раны и дали дом там, где Чимин совсем не ожидал его найти. Теперь он платит по счетам — часть заработанных денег на пожертвование разваливающемуся Притону, а часть… Впрочем, сейчас это было неважно. Громкие биты из старых колонок грохотали где-то внутри, сотрясая органы в неистовом бесноватом танце, и казалось, что это самое сердце Притона — бьется, отзывается, передает «привет» всем загнанным и заблудившимся. На улице — холод, а в помещении — жара сотни потных и разгоряченных тел, танцующих в унисон с сердцебиением Притона. На самодельных столиках — зеленые бутылки пива и ровные ряды белоснежной пыли, в которой утопали круглые формы колес и амфетамина. Чимин подхватил пухлыми пальцами бутылку и припал губами к горлышку, ощущая на кончике языка персиковый привкус — кто-то уже испил до него, но здесь не принято брезговать. В Притоне все — братья не по крови, но по жизни. Никто не клянется на крови в братских узах, это просто прописанный закон, как одна из Божьих заповедей. Только возглавлял их религию не Иисус, а Агуст — парень, с которым Чимин был знаком через семь рукопожатий, а точнее через болтливого и неугомонного Джей-Хоупа, и видел его только издалека. В самом Притоне действовало лишь три правила: не убей, не предай, не отрекись. Не убей то, что важно в тебе, под давлением общества. Твой нескладный характер, твои несуразные стихи, написанные под покровом мрачной ночи или твой голос, не подходящий под стандарты. Хочешь петь оды — пой, хочешь писать мемуары — пиши, хочешь рисовать красоту оголенного тела — рисуй, но не убивай в себе то, что важно притонцам; ты — важен, ты — часть механизма, ты — Притон, и без тебя его не станет. Не предай своих братьев, тех, кто принял тебя в свои распростертые объятия, тех, кто не ждет заточенного ножа в твоих окровавленных пальцах прямиком под лопатку, в сердце. Они раскрыли тебе свою душу, а ты раскрой им в ответ свою — настоящую, не допускай предательства. Не отрекись от того, во что ты веришь и того, что вложил в тебя Притон. Он — живой, все чувствует и все понимает, говорит с тобой через скрип протертого пола и стон голых стен с потрескавшейся краской; отвечай ему эхом своего тихого голоса, проси, молись, и он тебя услышит. Даже если ты уйдешь, то останешься в его бьющемся сердце навсегда. Чимин оглядывается, но не видит за собой Чонгука. Меж его бровей залегла глубокая складка. Он приподнялся на носочки, что не много помогло в силу небольшого роста и, сложив ладони рупором, выкрикнул: — Чонгук-щи! В ответ раздался гул сотни голосов и пьяный смех. Он остался в толпе один, крутящийся вокруг своей оси, словно волчок, в поисках уничтожающего взгляда, но натыкался лишь на хмельной и размытый. Чимин почувствовал себя брошенным ребенком в супермаркете, когда на самом деле потерянным ребенком должен чувствовать себя отставший Чонгук. На чиминово плечо легла теплая ладонь, заставляя дернуться от неожиданности. — Потерял кого-то, Мочи? — прокричал на ухо Хоуп, улыбаясь фирменной в тридцать два. У Чимина отлегло от души, но не совсем — Чонгука все еще хотелось найти. — Привет, Хоби-хен! — ответил Чимин, и его голос потонул в потоке музыки. Он приблизил пухлые губы к чужому лицу: — Я пришел с другом. Он такой… эм, высокий и с птичьим гнездом на голове. Ты, может, видел его? Он похож на гору мышц. И немного на кролика. — На кролика? — засмеялся Джей-Хоуп, но помотал головой, мол, не видел. — Наверное, кто-то из девчонок уже выстрелил ему в сердце, раз он «гора мышц». Не беспокойся, наверняка они уже зажимаются в каком-нибудь укромном уголке. Вернется твой друг. «Это-то и беспокоит», подумал Чимин, но только закусил щеку изнутри. В грудь неприятно кольнуло чувство ревности и яростного собственничества, однако он резко одернул себя — между ними лишь деловые отношения «клиент-шлюха», но неприятный осадок крутился где-то в желудке. — А почему ты один, хен? — вновь прокричал-пропищал Чимин, дергая отвлекшегося Хоупа за рукав худи. — Где Агуст? Старший поджал губы и равнодушно пожал плечами, вызывая у Чимина сочувствующую улыбку. Как он его понимал и как они были похожи; находились в одной яме и выбираться оттуда не знали как, но держали друг друга за руку и умирать вместе было как-то… нормально. Нет, приятно. Когда твои страдания разделяет кто-то еще, ты не чувствуешь себя таким уж и несчастным. — Он слишком занят облизыванием Тэхена, ему не до меня. Впрочем, мне и плевать, ведь ты тут. Так давай повеселимся, — говорит Хоуп, но Чимин в его голосе не слышит радости и все же кивает, разделяя чужую ложь. — Мы есть друг у друга, хен, и пусть эта ночь будет нашей, — Чимин обхватывает родное лицо с поникшей улыбкой и, оглядываясь в темноту, разрываемую светомузыкой и неоновыми звездами в последний раз, припадает своими губами к губам Джей-Хоупа. Чонгук сидит на твердом диване и всматривается, сканируя, в толпу. Где-то мелькнула рыжая макушка, на которую сейчас особенно поебать. На сцене дисят друг друга двое каких-то недорэперов, сопливых мальчишки, у которых в тексте слова «трахаться» и «хуй» встречаются в три раза чаще остальных. Чонгук хмыкает — дети, едва попробовавшие жизнь на вкус, орут в микрофон о том, какая она хуевая. Чонгук знает какая и знает, как это — жить, а мальчишки, которые могут лишь сосать дешевое пиво и курить тайно украденную у отца сигарету — нет. Ни один взрослый человек не заорет во всеуслышание, как ему тяжело — он молча утопит горе в алкоголе, продолжит жить ненавистной жизнью или повесится. Иного не дано априори, аксиома и неоспоримый факт, спросите любого взрослого. Мужчина позволяет себе лишь дорожку через одну зажатую ноздрю и таблетку в форме луны на язык, чтобы почувствовать успокоительную горчинку в тянущем ожидании. Музыка здесь не по Чонгуку, но вполне сойдет под слоем наркоты — по-подростковому грубая и взрывающая мозги изнутри битами в сто шестьдесят децибел. Может, Чонгук так сильно постарел, а может молодежь сейчас пошла такая агрессивная, но ему навязчиво хотелось сказать «Вот в мои времена…». Чон вновь хмыкает и вдыхает вторую дорожку. Краем глаза он видел какую-то телку, мелькавшую в телевизоре фоном — звезда сегодняшнего вечера, которую он обязательно отодрал бы, но здесь он не за этим; и лидера Притона — Агуста, кажется, так его звали. Чонгук ухмыльнулся, обнажая ряд ровных зубов, когда увидел реакцию хозяина андеграунд-вечеринки: в глазах блеснул секундный испуг, но тут же скрылся под напускным равнодушием — явно узнал человека, некогда давшего в долг. Вернее, нет, человека, способного убить движением пальца. В такие моменты Чонгук возносил себя не до небес, брал выше — до космоса. Бог. Кииоши. Дыхание участилось и зрачки почти доставали радужки. Ноздри распалялись, словно у быка, увидевшего красный цвет. Чонгук неотрывно смотрел на плавно скользящее в раскаленном воздухе тело — он двигался, словно был воздухом или сливался с ним воедино — плавно, с грациозностью лани или суки самой дорогой породы. Чонгук рывком поднялся с дивана; на подкорке сознания вспыхнул равнодушный взгляд. Тонкие руки со звякающими друг о друга браслетами сплетались над головой, в волосах — свежие цветы, мальчик пах дождем и свежескошенной травой, у Чонгука рябит перед глазами и руки сами тянутся к хрупкой драгоценности, что прямо перед ним танцует в прозрачной рубашке, позволяя наслаждаться эстетикой выступающих позвонков. Мальчик не отталкивает, не пугается, привык к касаниям и к тому, что его желают до боли в паху и мыслей с педофильским уклоном, ему даже в какой-то степени нравится — больной извращенец — потому он трется ягодицами о твердый член, а руки на его тонкой талии жилистые, накаченные, ладонь больше его где-то в полтора раза, и он почти кончает от контраста со своими собственными. Он чувствует учащенное дыхание у самого уха, и мурашки бегут вдоль позвоночника к рукам, оседая покалыванием на подушечках пальцев. Чонгук прижимает его к себе за бедра, чувствуя тазовые косточки с натянутой кожей, и толкается вперед, словно хочет оттрахать цветочного демона через одежду. Мужчина проводит языком по оголенному плечу и ключицам, раня язык об их остроту, и грубыми укусами поднимается по голой шее прямиком к ушной раковине, приглушенно рыча: — Вот ты какой, Ким Тэхен. У Тэхена затуманенный водкой разум и кокаин бежит по капиллярам, растворившись в крови. По несложным подсчетам он заметил — ровно два к одному, если брать в расчет количество выпитого алкоголя вперемешку с наркотиками к его крови. Ему даже стало интересно, как скоро он умрет и не то, чтобы ему хотелось действительно умереть — чистый интерес, спор с самим собой. Потому Киму абсолютно плевать, кто трется твердым членом о его хлипкую задницу — будь то сасэн или Бог, спустившийся оттрахать свое грешное дитя. Мужчина за его спиной дышит жарко, опаляя высокой температурой реагирующее на легкие касания тэхеново тело. Тэхен все танцует, сливается с сотнями, как он, цепляет пальцами хрупкие цветы в волосах и задает первый попавшийся вопрос в своей голове: — Кто Вы? Ответа не следует, но следуют гематомные поцелуи-укусы, словно хозяин помечает то, что лишь для него одного; Тэхен вроде бы и не противится, но он — для всех, у него нет хозяина и даже Юнги его не приручит. Он не цепная сука. Он танцует, танцует, танцует, вовсе забыв про собственный вопрос и не озвученный на него ответ. Сейчас это не важно — важны лишь цветы в мокрых волосах и вспыхивающая перед глазами где-то на сетчатке Андромеда. Люди вокруг — маленькие, мизерные, человек за его спиной — страстный, опьяняющий, а кокаин в его организме — дарящий целую Вселенную в его тонкие ладони, выцеловывающий запястья и отпечатанный болезненными синяками где-то вдоль ключиц. — Запомни мой голос, — шипит он, а после — пустота. Но Тэхен все еще одно целое со своей Вселенной, с каждым мизерным человеком и хрупкими цветами в мокрых волосах. Он мажет взглядом по чужим глазам — видит отражение самого себя, своих пороков и не высказанных мечт, только он тонет глубже каждого из них, а потом протягивает руку; браслеты звонко стукаются друг о друга. Звук отражается в стенках черепной коробки и бьет прямо в мозг. Ледяные пальцы хватают его, теплые, и выдергивают из толпы. Тэхен больно ударяется затылком о твердый камень, когда Юнги налегает сверху. Он с трудом пытается прочитать чужие эмоции, но видит лишь спокойствие на дне чайной радужки. Тэхен поддается первый; сталкивается с миновыми губами и терзает, терзает, терзает, пока не чувствует брызги алой крови на свои собственные губы; душит и себя, и Юнги в животном поцелуе, не позволяя вздохнуть. Диван в его «кабинете» — отстой, и пружинка неприятно колет в лопатку, но когда в тебе водка миксует с наркотиками — как-то поебать. Мин выцеловывает родинки на чужой груди, ведя дорожку от одной к другой, и рисует созвездия. Как много звезд — рябит в глазах. Тэхен под ним стонет и дышит загнанно, кусая алые припухшие губы, и вплетает пальцы в юнгиевы жесткие от постоянной перекраски волосы, а тэхеновы разметались по протертой обивке и смотрятся так неправильно — ангел на грязной Земле. Юнги снимает чужую одежду и любуется подрагивающим членом, прижатым к тэхенову плоскому животу. На кожу капает естественная смазка, и Мина как-то по-особенному ведет. Тэхен послушно сосет три пальца, не разрывая зрительного контакта. — Тэхен? — зовёт Юнги, и проталкивает первый палец. Ким дергает бедрами в попытке то ли отстраниться, то ли умоляя о большем. — Тэхен, — более грубо говорит старший. — Что? — хрипит мальчик, разводя ноги насколько позволяет растяжка. Судорожные стоны-всхлипы срываются с его искусанных губ. — Как ты отнесешься к моей смерти? — второй палец на манер ножниц, и Тэхена током прошибает. Юнги изучил чужое тело вдоль и поперек, знает слабости и недостатки, которых нет. — Н-не знаю, — Тэхен слышит рык и чувствует третий палец. — Знаешь, — басит Мин. — Л-люди всегда умирали… Мне будет, ах, все равно, — чужое тело подбрасывает электрическим разрядом и Юнги заменяет пальцы членом. У него нет настроения на долгие прелюдии и прочую хрень — ему это не нужно, а Тэхену и подавно, потому он втрахивает младшего в диван и принимает кровавые полосы на своей спине. Все равно. Именно так он и сказал. Не сказал, что будет грустить или скучать, даже не просил не говорить глупости — дал четкий и ясный ответ. У Юнги на языке крутится горькое послевкусие, и он делится им с Тэхеном, врываясь в чужой рот без спроса. Он даже не знает, чего ему хочется больше — ужраться в усмерть или посмеяться от души. Но явно не страдать от того, что его не любит малолетка, а он ее — да. Тэхен под ним выгибается, царапает спину о торчащую пружинку и впивается пальцами в подлокотник. Диван скрипит и жалобно стучится о стенку, пока Мин, стиснув зубы до игры желваков, впитывает точно губка образ греха перед ним. Тэхен такой открытый, на все готовый, способный исполнить любую прихоть — Мин ухмыляется, добавляя в голове: «За ваши деньги». Этот мальчик, наверное, больше шлюха, чем те, что продают себя на улице. Тэхен продает себя тихо, но за баснословную цену — в случае Юнги не материальную, но душевную — с корнем выдрал. Сука. Юнги чувствует себя слабаком и толкается в чужое тело несдержанно, грубо, осыпая искусанные кем-то ключицы своими засосами, отдающими небесной чернотой. Тэхен — дикий зверек, срывает голос, чтобы все слышали, и жуткий показушник, злит и упивается этим. Юнги его почти ненавидит и почти любит. Чимин кладет голову на мерно вздымающуюся грудь. Джей-Хоуп обнимает его за дрожащие плечи и гладит по рыжим — поток солнечного света — волосам. Полная луна отбрасывает тени от пышных ресниц на острые скулы, Чимин двигает губами, кажется, рассказывает что-то о конфетах и шоколадках и смеется искренне, чисто — нет в мире звука чище, а Хоуп смотрит на него и сжимает в холодных руках. Роса впиталась в одежду и велик риск подхватить пневмонию. Из Притона все еще гремит музыка, наручные часы показывают начало третьего. Чимин сжимает пухлыми пальцами хоупову руку, целует теплыми губами побелевшие рубцы и согревает дыханием. — Я с тобой, — шепот в запястье и переплетенные пальцы. — Я знаю, — отвечает Джей-Хоуп и сжимает чужие пальцы сильнее. Чонгук достает из выбоины ржавые ключи и отворяет едва поддающуюся напору дверь. В нос забился сладковатый запах разложения. Мужчина облизал холодные губы, улыбаясь широко, почти доставая уголками губ до ушей. На столе — новенькая игрушка. Чонгук закрывает дверь и берет в ладонь садовые ножницы. Он дома.