я и уда

Слеза бежит по щеке, смывает смешанную с пылью кровь и впитывается в сухую землю. Маленький мокрый островок среди пустыни. Чимин смотрит на хмурое небо с плывущими темно-синими тучами, пытается увидеть Бога, но видит только разбивающиеся о его голую кожу капли. Может быть, это ангелы плачут вместе с ним? Оплакивают растерзанную душу и не менее растерзанную плоть? Парень улыбается уголком губ, едва найдя в себе силы — засохшая корочка на ранке лопается, кровь стекает с аккуратных губ. Дождь смывает с окровавленного тела остатки минувшего вечера, а Чимин желает раствориться в этой земле, впитаться, как та слеза, сорвавшаяся с его глаз цвета топленого шоколада. Чимин смеется и плачет, протягивает слабую ладонь навстречу несуществующему Богу и молит о помощи. Если бы он только мог возвращаться вспять, его ангелов можно было бы спасти. А если он умрет, с кем они останутся? Наркотик притупляет боль от лезвия и крепких кулаков, но бровь то и дело дергается от пережитого. Чимин содрогается, вспоминая, как его трясло в конвульсиях и он едва удерживал свой скромный ужин в желудке. Он совершенно голый внутри и снаружи. И ангелы к нему спускаются, словно жалеют свое дитя — над его лицом вырастает другое, смутно знакомое, и кожаная куртка накрывает избитое тело. Джей-Хоуп прижимает неожиданно легкого Чимина к себе, целует волосы, что цвета солнца были когда-то, а сейчас — грозовое кровавое небо. Парень на его руках едва живой и дышит через раз, лишь иногда опаляя призрачным жаром его оголенную шею. Он бережно укладывает Чимина на заднее сидение подержанного порше, выпрошенного у Агуста едва ли не на коленях, и жмет на газ, вдавливая педаль в пол. Плевать на брошенные в спину проклятия и на то, что права могут отобрать, тоже плевать. Джей-Хоуп никогда не даст ему умереть. — Какого хера ты притащил его сюда? — вклинивается Юнги, подрываясь с места. В противоречие своим словам, он постелил на старенький скрипучий диван свою куртку, чтобы пружина не впивалась в спину, и вытащил припрятанный плед. — Я не могу отвезти его в больницу, — рыкает Хоуп, подкладывая под чиминову голову протертую до дыр подушку. — Я не позволю упечь его за решетку, — он мотает головой и опускается на колени, поглаживая рыжего парня по рассеченному лбу. — Ведь Притон — это место, где никто не останется без помощи, верно? — его голос срывается. Юнги молча смотрит на бессознательного парня и убаюкивающего его, словно младенца, рэпера. Холодный ночной ветер неприятно кусает голые плечи, и хоуповские фонарики вспыхивают и гаснут в темноте. — Верно, — тихо говорит Юнги. Он покидает свой импровизированный кабинет и спускается на первый этаж, туда, где обычно складывали общую еду, типа обычных снэков и заветренных бутербродов и даже какие-никакие медикаменты. Для себя и Хоупа он прихватил по бутылке пива, а для парня — аптечку. Похлопав себя по карманам, Юнги с грустью осознает, что вся пачка сигарет осталась в куртке, на которой лежит парень. Он опускается со вздохом на вторую ступеньку, ставит рядом с собой бутылки и аптечку, подтягивает колени к груди и смотрит. На людей, чьи жизни он взял на себя. Притон — он в самом деле Притон. Нельзя в него прийти, когда тебе того захочется, ты либо с ним, либо вне его. Юнги с ним, спит на все том же диванчике и кутается в колючий плед, но у него есть квартира, которую можется, но не хочется продавать — типа, семейная ценность, а семья у него небольшая — он, да кот. Но раньше было не так, был не только кот, которого так и зовут, был и папа, и мама тоже была. Да где только это теперь? Юнги ухмыляется, зачесывая пятерней отросшие волосы. Уже как… сколько? Пять, десять, пятнадцать? Он не помнит, сколько прошло, помнит только вечные долги и нехватку работы, а после и смерть, которую маленький мальчик выносил на своих плечах. Некоторые лежат на старых матрасах, кутаясь в засаленные одеяла, некоторые греются у горящей бочки, некоторые тянут из таких же зеленых, как у Юнги, бутылок пиво и тихо смеются над шутками, понятными им одним. Все они — обездоленные. Притон подбирает их, обогревает, кормит, а они платят чем могут — в основном впахивают по две-три смены, чтобы хотя бы еду на что-то купить. Юнги не против принимать и тех, кто, вообще-то, устроен по жизни, но запутан в паутине собственных неоправданных надежд, но Притон, как самый мудрый дух — не обманешь и не обведешь вокруг пальца. Такие обычно не задерживались здесь надолго. А если смотреть правде в глаза — они просто кучка социального мусора, спрятавшегося в заброшенной библиотеке и скалящегося на остальных людей в попытке отвоевать место под солнцем, которого нет. Тяжелая рука опускается на юнгиево плечо. — Мысли — похуже трупных червей, — улыбается Кафка, плюхаясь на ступеньку рядом и оттесняя Юнги к шатающимся периллам. Этот парень с квадратным лицом и кустистыми бровями был одним из тех, кто поднимал Притон из пепла, хотя Юнги и не очень нравилась подобная аллегория. — По крайней мере я чувствую себя живым, — отвечает Мин и вновь обнимает собственные острые колени. Пока он еще может чувствовать себя живым. Кафка улыбается по-доброму, подпирая большим кулаком щеку, и щурится, словно сканирует, но, не найдя ничего для себя полезного, спрашивает: — Что с этим пареньком? — он указывает большим пальцем за спину, говоря о ноше Джей-Хоупа. Юнги пожимает плечами — он действительно не знает. — Надеюсь, он поправится. Я вижу его здесь порой. — Возможно, — рассеянно роняет Юнги, заставляя Кафку рассмеяться. — Если бы ты видел дальше собственного носа, может, ты бы его тоже замечал. До второй ступеньки едва ли могут долететь обрывки фраз, сказанных нарочно или нечаянно, с романтичным или дружелюбным посылом, но зато ветер, гуляющий между голых стен с редкими разбитыми картинами, приносил чистый искренний смех, и у Юнги становилось как-то легче на душе. — Что будет дальше? — спрашивает Юнги больше у себя, чем у собеседника. — Ну, если сегодня воскресенье, то дальше понедельник, если сейчас девять вечера, дальше будет десять, если тебе двадцать четыре, то дальше двадцать пять. Смотря о чем ты спрашиваешь, — с неизменной улыбкой отвечает парень. Юнги ухмыляется, качая головой. — Почему именно Кафка? — Мы же на руинах знаний! Между прочим, если очень хорошо поискать, можно найти много крутых книг. Так вот Кафка был тем, кто попадался мне чаще всего. Наверное, это была судьба или стечение обстоятельств, может, реальности как-то наслоились друг на друга, но моим первым писателем стал именно он, — парень поднимается с колен и отряхивает осевшую пыль. — Ну и, конечно, потому, что этот чувак реально убивает радость. Не советую читать, если ты шибко впечатлительный. Он ушел, не сказав, что дальше. Дальше, конечно, понедельник, десять вечера и Юнги стукнет двадцать пять, но что дальше с Притоном и людьми, которые на него полагаются — неизвестно. Юнги поднимается следом, цепляет холодными пальцами бутылки и аптечку. Джей-Хоуп все так же сидит над парнем и гладит его мокрые волосы. За окном бушует стихия. Фонарики вспыхивают и гаснут. Юнги зажигает масляную лампу — то еще старье, но иногда без нее как без рук, и садится рядом с парнем на диван, отозвавшийся тихим скрипом. — Кто он такой? — спрашивает Мин, смачивая кусочек тряпки в воде и протирая лицо с едва подрагивающими ресницами. — Чимин. Он… он мой друг, — говорит Джей-Хоуп, поднимаясь с колен. — Почему он в таком виде? — протерев рану на лбу спиртом, боясь, что подхватит инфекцию, Юнги заклеивает ее пластырем. Чимин морщит нос, но не просыпается. — У него опасная работа, — Хоуп ловит вопросительный взгляд и поджимает губы. — Он продает свое тело. — То есть он — шлюха? — Не смей называть его так, — пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Хоупа так и подмывает ляпнуть что-то о Тэхене, но он прикусывает щеку изнутри. — Ему нужны деньги. — Почему бы не пойти на нормальную работу? — искренне удивляется Юнги, хотя сам некогда готов был податься в проституцию. Вообще-то, он так и планирует сделать, если не найдет деньги за месяц. — Денег нужно много и в короткий срок, — Джей-Хоуп открывает бутылку об угол юнгиева стола и делает жадный глоток. Он ненавидит говорить такие вещи о Чимине, он и думать о них не хочет. Образ похабно стонущей под чьим-то телом шлюхи не вяжется со смешными хвостиками, которые Чимин делает после похода в душ — Хоуп знает об этом из личного опыта; с веточками сакуры на письменном столе и искренней улыбкой, когда он видит хоуповы руки с зажившими давным-давно шрамами. — И зачем ему столько, чтобы быть шлюхой? — Мин вздернул бровь, забавно играя тенью в свете лампы. — Это не моя тайна и не твое дело. — Этот пацан заставляет тебя быть грубым, — ухмыляется Юнги. — Значит, клиент его так разукрасил? — У него нет сутенера, — Хоупа уже раздражает этот разговор. — Но я найду эту суку. Я не оставлю это так просто. — Довольно безрассудный поступок, — Мин качает головой. — Подержи его, — кивает он на спящего мальчика. Джей-Хоуп аккуратно, даже, кажется, задержав дыхание, приподнимает чиминову голову и гладит волосы. Чимин дрожит и его явно лихорадит, а холодный ветер только косточки внутри считает. Юнги пихает в приоткрытые губы анальгетик и заставляет, как может, запить водой, вытирая после мокрый подбородок и шею. Мин поднимается с нагретого места и захлопывает крышку аптечки, откладывая ее на стол, так, на крайний случай, если пацаненку совсем поплохеет. Хоуп хватается за бутылку и вновь пьет, одержимый жаждой мести уроду, посмевшему причинить боль тому, что дорого его больному сердцу, а Мин видит новый рубец, полоснувший сетчатку. Юнги хватает тонкое запястье и отводит в сторону, сжимая. — Что это? — хмыкает он. — А тебя разве ебет? — огрызается Хоуп, отдергивая руку, как от удара электрическим током. — Я не хочу вновь вытаскивать тебя из петли, — хоупова спина врезается в холодную стену, заставляя того прошипеть. — Никто не просил тебя, — стушевался парень, прижимая исполосованную руку к груди. — А вообще… иди нахуй, знаешь. Вместе с Тэхеном. Юнги улыбается уголком обветренных губ и чувствует сбитое дыхание на коже. Джей-Хоуп зажмурился, словно ожидая ответа — пощечины. Между губами — миллиметр расстояния, мята смешивается с алкоголем и бьет куда-то в нос. Он знает — Хоуп хочет дернуться вперед, впиться губами в нежеланные губы поцелуем как в последний раз и задохнуться к черту. Смерть, которую он бы предпочел. Юнги сжимает чужие запястья над головой и обжигает своим дыханием. — Можешь остаться сегодня тут. И уходит. Руки безвольно падают вдоль тела, и предательская влага скапливается в уголках глаз. Невозможно сильный и до безобразия слабый, Хоуп смотрит, как юнгиева спина уходит из круга света и скрывается в темноте, а на диване лежит трясущийся Чимин. Он подходит к нему на негнущихся ногах, ложится рядом и прижимает к своему телу так крепко, насколько это возможно. Аккуратными губами целует края разбитых губ и гладит волосы цвета мрачного неба. Лампа потухла. А фонарики то вспыхивают, то гаснут. Тэхен наклоняется к зеркалу, смазывая тинт, вылезший за границы губ. Он мысленно ухмыляется про себя — тоже мне стилисты. Сейчас ему не хватает его нуны, которая работает над ним при каждой фотосессии, терпит приказы и громкие недовольства. Ынха стоит на входе, переминается с ноги на ногу и не держит в привычной манере в длинных пальцах эспрессо. Ее волосы цвета спелой пшеницы убраны в строгий пучок и она, кажется, нервничает даже больше, чем сам Тэхен. «Боюсь ударить лицом в грязь» — так она сказала накануне. Мальчик лишь посмеялся, отвечая, что в грязь ударить невозможно, когда лицо принадлежит ему. На нем почти нет косметики, разве что все тот же неуклюжий тинт. На его плечах — полупрозрачная белая рубашка, заправленная в строгие черные штаны и волосы уложены, открывая лоб. Даже синяки под глазами не замазали тоналкой. Непривычно быть на фотосъемке и не видеть в отражении фарфоровую куклу. Внезапно черная атласная ткань легла на его горло. Чонгук улыбнулся ему в отражении, затягивая своеобразный чокер потуже. — Ну вот, — шепнул он на ухо мальчику, — последний штрих. Он отошел на пару шагов, кидая оценивающий взгляд на товар. Тэхен хмыкнул под нос, но ничего не сказал, продолжая все так же стоять спиной к клиенту. Чонгук скользил взглядом по выпирающим позвонкам и подтянутым округлым ягодицам. Язык прошелся по ледяным губам, и возбуждение прокатилось электрическим током в пах. — Почему ночью? — задает вопрос Тэхен. — Потому что ночью особая атмосфера, — улыбается мужчина и вновь подходит к нему, прижимается грудью к чужой спине и чувствует обрубленные крылья. Тэхен молча кивает, и разворачивается в кольце сильных рук. На его губах заиграла улыбка с легким прищуром. Он оперся ладонями о косметический столик и подался назад, отстраняясь от запаха дорогого одеколона и мятной жвачки. — Что-то не замечаю на себе Вашего бренда, мистер Чон Чонгук, — Тэхен выгибает бровь. Он думает, что вся эта фотосессия и договор — обычный фарс, а ему уготована роль подстилки для богатого папочки, но занавес почему-то все не опускается и актеры играют свои роли. — Хм, — улыбается мужчина, скользя мозолистыми пальцами по легкой ткани, очерчивая бусинки сосков и впалый живот. Мальчик ниже почти на голову, смотрит в его глаза без толики страха или играет слишком хорошо, опаляет кусочек голой чонгуковой груди сбитым дыханием и едва не давится воздухом, когда тот хватает его за ремень и притягивает к себе, вжимаясь своей накаченной грудью в него. Чонгук улыбается, приближаясь к чужим губам. — А это, по-твоему, что? Кожаный ремень, который скоро выйдет в продажу, — ухмыляется мужчина, жадно вдыхая цветочный аромат мальчишки. Тэхен сжимает пальцами края столешницы, отчетливо чувствуя, как возбуждение упирается ему в живот, и тянет губы в самодовольной ухмылке. Его хотят, приятно теша самолюбие. Ему кажется, что папик сломается, подастся вперед, вгрызаясь наверняка сладкими губами в его, накрашенные, и вытрахает всю душу прямо на этом столе, но он лишь отстраняется, а у Тэхена с лица сползает улыбка. Он хмыкает, оглядывая ремень, за который Чонгук его держал. — Безвкусная вещица. Ты их выпускаешь для престарелых аджосси? — Тэхен запрыгнул на стол и, закинув ногу на ногу, начал качать носком отполированного туфля в воздухе. — Я их выпускаю для того, чтобы придушивать таких наглых шлюшек, как ты, во время минета, — улыбается-скалится Чонгук, раздвигая чужие ноги и хватает за шею, притягивая к себе. Он облизывается — дикий зверь — жадно впитывая образ падшего ангела. — А ты будешь прекрасно смотреться с моим членом во рту, — шепчет Чонгук на ухо хрипло, вызывая мурашки по замерзшему телу. Тэхен сглатывает. — Ты наверняка уже готов раздвинуть свои чудесные ножки, малыш, — мужчина проводит широкой ладонью по мальчишечьему бедру, сжимает ягодицу и трется своим пахом о тэхенов. — Я не боюсь тебя, — улыбается Тэхен в его ухо, с громким клацаньем зубов открывает рот и жадно лижет по мочке с серебряной серьгой, оттягивает, прикусывает и слышит хриплый смех. Тэхен отстраняется, сжимая зубы. Чонгук смеется над ним зло, словно гиена над жалким олененком. Мальчик поднимает руку в попытке отвесить звонкую пощечину, но его запястье — слишком маленькое для такой руки — перехватывают и смех внезапно стихает. Мужчина смотрит в его глаза с неприкрытым интересом, тянет губы в оскале и, склонив голову вбок, говорит: — Как много ошибок ты делаешь, маленький дикарченок, так много выпадет на твою долю, — Чонгук проводит большим пальцем по нижней губе, размазывая тинт по подбородку и щекам, едва сдерживаясь, чтобы не слизать вишневый вкус. Он отстраняется так же резко, как и появляется. Каблуки его оксфордов громко стучат, отзываясь эхом от стен, и в голове, под пеленой алкоголя и героиновых рек, все еще звучит его голос, а к мокрой спине все жмется чужая грудь. — Я помню тебя, — громко говорит Тэхен. Чонгук останавливается, поворачивает голову к плечу и будто ждет продолжения. — Я запомнил. Как ты и приказал. Мужчина ухмыляется — Тэхен ловит тень, мелькнувшую на его лице, а после уходит. Ким сползает со столика и одергивает рубашку, подобранную по размеру больше, заправляет ее в строгие штаны и глядит в свое отражение. Скромный мейкап безжалостно размазан по лицу, но он не собирается что-то менять — к черту, его это не заботит. Бляшка ремня поблескивает в свете одинокого светильника. «ДжейКей» — ухмыляется Тэхен, «как же», поправляет атласную ткань на своей шее и идет в темноту неосвещенной студии.