я и уда

Хосок стряхивает снег с лавочки и садится, прикуривая сигарету. В квартире — холод и пустота. Чимин смотрел своими глазами-солнышками с фотографии, и от этого становилось еще тяжелее. Потому Хосок сидит на холоде, сжимая дрожащими ледяными пальцами фильтр сигареты. Телефон давно замолк. Он все ждет, когда хотя бы сообщение оповестит его о местонахождении Чимина, но он все не загорается, изводит хоуповы нервы черным экраном. Напряжение комком скапливается в груди, и ему не удается от него откашляться. Пальцы окоченели. Сигарета дотлела наполовину. Хосок долго смотрел на нее, прожигая взглядом, словно пытался в сизом дыме найти ответы на свои вопросы. Но никак не мог. Парень тяжело вздыхает и прикладывает фильтр к губам, затягиваясь жадно и глубоко, молясь, чтобы мерзкий комок, наконец, распался. Хосок не силен. Он рассыпается, опадает осколками на покрытый снегом тротуар и, глотая слезы, тушит сигарету о собственную ладонь. Умоляет боль дать почувствовать себя живым, но… все не выходит. Он кидает взгляд на кровавые солнечные лучи, что заходят через несколько секунд, и мир накрывает мрак, что окутывает ледяными объятиями. Он тяжело поднимается по бесконечным ступеням, игнорирует лифт, чтобы оттянуть момент встречи с пустой одинокой квартирой, где не звучит искренний заливистый смех, а вещи по-прежнему лежат на своих местах. Так, как их оставил Чимин. Трогать их — означает осквернить, очернить то единственное, что осталось после него, будто по квартире еще ходит его призрак, который Хосок никак не может увидеть, но иногда будто чувствует короткие пухлые пальцы в своих волосах. Но неожиданно останавливается возле двери. Не достает в привычной манере ключи, едва попадая в замочную скважину, а резко опускает взгляд на пол, где возле обшарпанной красной двери лежит конверт. Хосок хватает его, как утопающий — соломинку, и влетает в дом так быстро, как только может, даже не снимая ставшее мокрым пальто. Он опускается на кухонный стол и смотрит на запечатанный конверт без прямого и обратного адреса, вертит его в пальцах, перекатывает, пытаясь понять хоть что-то, не распечатывая. Невидимый призрак сжимает его ледяные пальцы, только Хосок не чувствует. Его радость, непонятно откуда взявшееся счастье от осознания, что разгадка в его руках, бурлила вскипающим гейзером в груди. Глупая улыбка не хотела сползать с осунувшегося лица. Хосок разорвал конверт, и на его ладонь упал локон. Локон рыжих волос, перевязанный атласной черной лентой. Улыбка в замедленной съемке растаяла на его лице, и губы начинают дрожать. Хосок неотрывно смотрит на локон, что покоится в его ладони. На стол, откатившись на другую сторону, упала маленькая записка. Он потянулся к ней, переворачивая негнущимися пальцами. На кончиках подушечек осталась черная краска. «ipse est apud deum». Хосок закричал, переворачивая стол. Схватив стул, он бьет его об тумбы, о стеклянные шкафчики, чувствуя, как стекло опадает к ногам, давит их подошвой старых ботинок, кричит и слезы застилают глаза. Стул ломается в его руках, разбивается на части. Хосоку рвет глотку, душит, застилает разум тупой агрессией, после — пустотой. Он откидывает оставшиеся деревяшки в сторону и смотрит на руки, что покрыты тонкой пленкой крови. Бредет в комнату в прострации, не замечая, как больно ударяется плечами о дверные косяки. В воздухе кружат пылинки, что разрывают свет одиноко горящей лампы, которую Хосок не включал. Он мажет взглядом по небрежно разбросанным вещам, каждая складочка которых хранит воспоминание о Чимине. Он с Богом. Он расправил крылья, что некогда ему оборвали, бросили на землю и оставили умирать, уничтожаться, разлагаться. Чимин мертв. Хосок сгибается пополам, прижимая окровавленные руки ко рту. В месте, где должна быть душа, зияет дыра и ошметки его собственного сердца. Он падает ничком, сотрясаясь в душащих рыданиях. В голове вспыхивает звонкий смех, детское лицо с пухлыми щеками. За окном буря. Снежинки ударяются в стекло, словно пытаются ворваться. Темнота его проглотила. Хосок не плакал, только иногда всхлипывал. В свете одинокой лампы он поднял руки, рассматривая кривые сросшиеся линии. Чимин пробегался клубничными губами по ним, скрывал боль, что плескалась на дне зрачков, когда взглядом цеплялся за новый порез, обхватывал теплыми ладонями его лицо и целовал. В кладовке лежала бечевка, которой Чимин перевязывал подарки для малышей из «луча надежды», которой больше нет. И Хосок надеется, что она окажется достаточно крепкой. Юнги, казалось, на десятом кругу, что по Данте. Его желудок вывернуло в черную раковину. Он плевался желчью и слюной, пока на глазах не выступили слезы. Перед ним лежит кусок красного мяса с прослойкой жира и тонкой пленкой крови. Он не то, что есть — смотреть на еду не может. Стоило ему только вспомнить съеденное мясо, как его рвало вновь и вновь. Юнги кричал в подушку, пока не срывал голос, плакал и жаждал мести. А теперь Чонгук вызвал его к себе, одел в костюм горничной — будто ему не хватало унижения, — и заставил готовить себе ужин. Чонгук с точностью опытного психолога создавал открытые раны, а после ворошил их, заставлял гноиться и истекать кровью. Перед Мином на столе — ноутбук, а в ноутбуке рецепт бифштекса. Юнги отплевывается в раковину, а после смывает свою слюну. Он набирает в ладони воды и окунает в нее лицо, желая остыть, размыться, стереться, а еще больше уничтожить Чонгука. Юнги упирается ладонями в раковину и низко опускает голову. Он с отвращением впивается в кусок мяса, желая запихнуть его в чонову глотку настолько глубоко, чтобы он задохнулся. Он ставит сковороду на огонь, предварительно смазав ту сливочным маслом. Сдерживая рвотные позывы и с почти закрытыми глазами режет куски говядины пластами, натирает специями, а после кидает на раскаленную сковороду. Юнги никогда раньше не готовил — не видел нужды, покупая заварной рамен упаковками, и он понимал, что если не приготовит все так, как надо — его накажут. Но Юнги плевать. Главное, чтобы Чонгук испил вино. Жареное мясо громко шкварчит на сковородке, обжигая, словно огнем, носовые рецепторы. Желудок громко урчит, но горло сковывает невозможность сглотнуть, когда в голове вспыхивает вырезанный кусок мяса из тела Чимина. Юнги зависает с лопаткой в руках, стискивая ручку до побеления костяшек. Он зажал нос ладонью. Ажурные браслеты домработницы щекочут кожу, и Юнги отдирает ладонь от лица, брезгливо кидая не прожаренные до конца куски мяса в тарелку, а после выключает плиту. Он уверен больше, чем на сто процентов, что камера включена, немигающим глазом наблюдая за каждым миновым движением — шаг влево или вправо равняется расстрелу. Мин пару раз глубоко вдыхает и выдыхает, уже более спокойно укладывая мясо, украсив его листьями базилика, кусочками помидоров черри и полив соевым соусом. Вино и бокал стояли чуть поодаль. Юнги мельком глянул в камеру, лихорадочно обдумывая, как же ему подсыпать белый порошок, что дал ему Намджун, в бокал. Он не сможет этого сделать в открытую — его тут же схватят и снесут голову с плеч. Тогда все, что сделал Тэхен и что делает теперь Юнги, было зря. Он не может уронить бокал — тот разобьется вдребезги, придется доставать новый, а ситуацию этим не исправишь. В лучшем случае. В худшем — Чонгук выйдет из себя. У Юнги слишком долгая пауза и доля секунды, чтобы провернуть это. Он берет в руки бутылку и откупоривает. Порошок в пакетике прямо в нагрудном кармане прожигает кости кислотой-ненавистью. Если Юнги не успеет, замешкается, рассыпет, если заметят его отсутствие, если бутылка разобьется — все приведет к краху. Капелька пота падает с виска. Бутылка крепче стекла, и у него есть мизерный шанс. Юнги тянет руку к бокалу и одновременно бутылка выскальзывает из его рук. Он тут же ныряет вниз, где слепое пятно для вебкамеры и, едва сдерживая рвущуюся истерику, дрожащими пальцами выдернул пакет, высыпая все до последней крошки. Ему показалось, что время растянулось, как тягучая патока, медленно опадая бесконечным ворохом к его ногам. Время тянулось так нещадно, так медленно-быстро, что юнгиево сердце готово было вырваться из груди, заляпать кровью и ошметками мышц пол. Юнги резко выпрямился, спокойно ставя бутылку на стол. Юнги перекладывает на поднос тарелку с мясом и наливает в бокал вина, ставя бутылку рядом. Ноги не слушаются, дрожат и не гнутся. Поднос едва не валится из рук, когда взгляд ледяных глаз останавливаются на нем, словно видят, что вино отравлено. Яд — оружие женщин, трусов и евнухов, но ни Намджун, ни Юнги иначе поступить не могли. Чонгук вездесущ. Он как ветер, что гуляет в стенах старого мрачного замка — знает все секреты, интриги, ему известен исход каждой битвы и, казалось, даже сейчас он его знает. — Я долго буду ждать? — холодно спрашивает Чонгук, заставляя Юнги отмереть. — Извините, — тихо говорит он, мелкой поступью приближаясь к нему, словно к краю обрыва. Чонгук неопределенно хмыкает. Юнги ставит поднос перед ним и отходит на несколько шагов-километров. На кровавых шелках лежит обнаженный Тэхен, смотрящий бесцветными глазами то на Юнги, то на Чонгука, и, кажется, ему даже это дается с огромным трудом. Мин едва сдерживает себя, чтобы не воткнуть нож, лежащий возле тарелки, Чону в грудь и не кинуться к Тэхену. Мужчина хватает пальцами бокал и крутит его в пальцах, а у Юнги сердце перестает биться. — Шуга, ты знаешь, что я делаю с плохими мальчиками? — спрашивает наконец Чонгук, перестав рассматривать кровавый мир в бликах вина. — Нет, — тихо лжет Юнги, не узнавая собственного голоса, что предательски дрожит. Юнги знает. — Я их прячу, — улыбается Чонгук, беря в руки вилку и нож, яростно отрезая кусок кровавого мяса. — Под землей, — продолжает он, откусывая клыками смачную плоть. — И очень долго с ними играю, — он впивается горящими глазами в Юнги, что старается сжаться до размера атома. Страшно. Ему от Чонгука страшно. Коленки трясутся и внутренности сворачиваются морским узлом. Мерзкий склизкий комок душит, мешает думать и ясно мыслить. Чонгук не сказал это просто так — это было даже не предупреждение, а констатация факта. Если яд не расползется отравляющими реками по его венам, не задушит в стальных тисках его горло, то Чонгук в стальных тисках задушит его. Тэхен смотрел на Чонгука, словно губка впитывая каждое слово. Затуманенный разум бил тревогу — Юнги здесь, там, где быть не должен. Чонгук резко посмотрел в ответ. — Иди ко мне, звереныш, — сказал он так, что у Мина в груди заклокотала обнаженная ярость. Тэхен с трудом поднялся на одном локте и упал лицом вниз, несколько секунд не двигаясь. Юнги сжал пальцы в кулаки, отвернув голову к окну, где вечная тьма, где вечный мрак — город, где не светит солнце, где его попросту нет. Чонгук его захватил, вырвал с неба и превратит в пепел. Вечная ночь и вечный холод, теплящийся в груди каждого из них. Тэхен закончился, как человек. Он слышал ветер, что бродит внутри его обескровленного и пустого тела, пересчитывает кости, что служат каркасом для призрака, оставшегося от некогда существовавшего Ким Тэхена. Он поднимается с третьего раза, едва отрывая тело от холодного шелка. Он, покачиваясь, бредет к размытому образу человека, что стал центром маленькой вселенной для Тэхена. Он хватается руками за его крепкую шею и знает — найдет там опору. Чонгук берет его тонкую талию пальцами, усаживая на свои колени. Мальчик льнет теплым котенком, шепчет что-то сбитое и никому не понятное, тычется носом в его щеку. Юнги дергается вперед, но взгляд Чона пригвождает к месту, придавливает бесполезной кучей мусора. Мин задыхается от злости, а мужчина смеется глазами. Тэхеновы пальцы путаются в его волосах. Чонгук отрезает маленький кусочек мяса и, проткнув вилку помидором, подносит ко рту Тэхена. Мальчик, сфокусировав взгляд на глазах Чонгука, послушно смыкает зубы на мясе и помидоре, лениво шевеля челюстями. — Господин, — шепчет Тэхен, отчего из уголка губ падает капелька сока. Чонгук смахивает ее большим пальцем, а после облизывает солоноватую кожу. — Да, звереныш, — мягко улыбается Чон, оглаживая острые черты костяшками пальцев, скользя взглядом по красивому лицу. — Господин, — вновь повторяет Тэхен, обхватывая его ладонь, которой он держит вилку. Чонгук кивает. Он вновь втыкает вилку в мясо и с противным скрежетом режет ножом, неудобно обхватив Тэхена рукой. Тэхен поднял взгляд, в котором всполохами плескалось сознание, на Юнги. — Раньше он тоже был плохим мальчиком, — говорит Чонгук, выпрямляясь и вновь кормя Тэхена с рук, как домашнего кота. Юнги до скрежета сжал зубы. — А теперь посмотри на него. Он больше не разговаривает. Единственное, что существует для него — это господин. Его господин. — Господин, — будто подтверждая, говорит Тэхен с набитым ртом. Юнги не находит, что сказать. Он опускает голову, чтобы не смотреть на Тэхена, в котором от человека осталось мало, почти ничего. Он отходит еще на несколько шагов, словно пытается отгородиться, выстроить возле себя пуленепробиваемый барьер, несломленный, непотопляемый. Юнги терпит поражение по всем фронтам. Из него вышибает дух, когда Чонгук, смотря прямо ему в глаза, скалится и наклоняется к уху Тэхена, шепча что-то, чего Мин разобрать не может. Тэхен хлопает глазами, смотрит так доверчиво на него, а после коротко кивает и берет бледными тонкими пальцами бокал с отравленным вином. Пухлые искусанные губы припадают к краю. Время пропадает, испаряется. Юнги только видит, как красная жидкость касается кромки его губ, и смаргивает наваждение, тут же кидаясь вперед и выкрикивая: — Нет! Чонгук выбил из рук Тэхена бокал, который с оглушающим треском падает на пол, разлетается острыми осколками у его ног и кровавой жидкостью по ковру. Чонгук ухмыляется, облизывая губы голодным зверем, впивается взглядом-иглами в тело Юнги, которого словно парализовало. Он склонился, упираясь ладонями в колени, и роняя слезы на паркет. Юнги не веря смотрел на свои ноги. Не получилось. Он обо всем догадался. Он все знал. Все кончено. — Ты хотел наебать меня, сука? — смеется Чонгук, поднимаясь с кресла. Тэхен испуганно схватился за его ладонь, но Чонгук тут же вырвал ее, подходя к не реагировавшему Юнги. — Хотел, чтобы я выпил отравленное вино? — по его губам ядовитой змеей расползлась улыбка. — О, как это подло, конфетка. Но я оценил попытку. Удары Чонгука — больные. Юнги лежит на полу в позе эмбриона, сплевывая свою кровь прямо на чонгуковы туфли. Дышать больно. Невозможно. На периферии, со звуком ломающихся костей, Юнги слышит крик Тэхена. Он не пытается сопротивляться. Все кончено. Одинокая слеза прячется в его мятных волосах, что впитали цвет сангина. Тэхен подрывается с кресла и падает на пол. Чонгук за волосы выволакивает Юнги из комнаты, а после и из квартиры. Тэхен плачет, беспомощно протягивая руку к двери и шепчет надломленно «Юнги», что растворяется в тишине опустевшей квартиры.