Волшебный кулон Птицы

Конечно же, волшебного кулона в том переулке не оказалось — хоть черепашки-ниндзя и обследовали там каждый дюйм, а содержимое мусорного бака вытряхнули и переворошили. И тогда шестеро друзей — черепашки, Сплинтер и Эйприл — сосредоточили, как могли, силы на дальнейших поисках украшения. В том, чтобы Эйприл заявила в полицию о пропаже, смысла не было: там обязательно потребовали бы хоть какую-то бумажку, доказывающую, что драгоценность действительно принадлежит ей. И поэтому она предложила распечатать и расклеить по всему городу объявление со словами в конце «просьба вернуть за вознаграждение». Сумма не была указана — решили отдать «кто сколько сможет», что было, как ни крути, немного. Покончив с расклейкой объявлений на досках и столбах Нью-Йорка, черепашки решили продолжать действовать. Трое из них, чтобы накопить денег для вознаграждения, устроились на работу: Леонардо — точильщиком ножей, Донателло — помощником мастера в телеателье, Микеланджело — как и при последней попытке найти работу, разносчиком пиццы. Рафаэлю же, поскольку из четверых черепашек-ниндзя у него был лучше всех «подвешен язык», поручили самую трудную — да ещё и неоплачиваемую — работу. Состояла она в том, чтобы, замаскировавшись под человека, внимательно рассматривать на вечеринках или просто на улице дам с украшениями на шее. И если найдётся вдруг что-то похожее на заветный кулон — завязать с его хозяйкой беседу и «невзначай» выяснить, где она его взяла. А в случае совпадения убедить её отдать украшение «законной владелице», то есть Эйприл. Телефон в объявлении журналистка указала свой — вернее, своего мужа. Они с Ирвингом решили не откладывать свадьбу, но никаких торжеств не устраивать — просто расписаться. А после этого Эйприл переехала к мужу, а свою съёмную квартиру, за которую было уплачено до конца месяца, оставила пока что Саки и Мирре. Что касается бывшего Шредера — журналистка рассказала мужу о его болезни. И доктор Кайндхарт позаботился о том, чтобы Саки, несмотря на отсутствие у него документов, сделали МРТ. Результаты оказались печальными: опухоль в голове ниндзя, во-первых, располагалась на таком участке мозга, который чрезвычайно опасно оперировать. А во-вторых — она уже сильно разрослась. Саки, мужественно приняв эту страшную весть, сказал: мол, если кулон так и не найдётся — лучше уж быстро умереть, чем лечь под нож с мизерными шансами на успех и в лучшем случае стать идиотом или превратиться в «овощ», а в худшем — хотя… в худшем ли? — всё равно умереть. Ну, а после этих слов добавил, что денег на такую операцию у него всё равно нет и не будет. А если бы и были, он не стал бы тратить их на такое безнадёжное дело, а отдал на операцию для кого-то из больных раком детей, у которых шансы выжить есть, а денег у родителей нет. Итак, черепашки искали кулон и работали, Эйприл и её муж принимали звонки по объявлению (хотя было их за те крайне напряжённые две недели всего три, и все, как сказал бы Микеланджело, «мимо»), а Мирра ухаживала за Саки, чьё состояние постепенно ухудшалось. Когда Эйприл дала ей немного денег (объяснить, что это такое и для чего нужно, оказалось весьма непросто) и поводила по ближайшим к дому продуктовым магазинчикам, а также научила пользоваться газовой плитой, она стала вести хозяйство. Также в её обязанности входило следить, чтобы Саки вовремя принимал таблетки и другие лекарства, которые купили для него Ирвинг и Эйприл. Медикаменты эти, правда, могли только немного ослабить боль и замедлить прогресс болезни. Но это всё же было лучше, чем ничего. В тот день (календарный месяц уже подходил к концу, и надо было потихоньку готовиться к возвращению в черепашье логово — больше вариантов не было) Саки, как обычно в последнее время, провалялся всё утро с адской головной болью. А потом заснул, обессиленный, под тихое пение Мирры. Проснувшись, он ждал, что у него, как это бывало уже ежедневно, отнимется правая нога или рука (правое ухо на протяжении последних нескольких дней вообще редко «включалось»). Но, вопреки этим невесёлым ожиданиям, в тот вечер он чувствовал себя совсем здоровым — если не считать слепоты. Выйдя из душа, он ощутил прилив бодрости, что уже превратилось для него в кажущееся неизмеримо далёким воспоминание. И довольно уверенно зашагал на кухню, откуда доносился аппетитный запах ужина, который приготовила Мирра. Трапеза получилась весёлой — почти такой, как если бы Саки был здоров, а Мирра не мучилась от пребывания в совершенно чужом ей мире. А потом она, взяв любимого под руку, отвела к кровати. Но когда хотела уже помочь ему лечь и укрыться, он остановил её. — Мирра… — негромко и как-то по-особому ласково сказал Саки. — Родная моя Мирра… Мы не знаем, найдётся ли вообще твой кулон. И неизвестно, что будет со мной… даже завтра. И я хочу… побыть сейчас с тобой… почувствовать тепло твоего тела… пока мне легче. Пока у нас есть ещё время… Рука Саки, которая гладила щёку молодой женщины, переместилась ниже — на шею. Потом — ещё чуть ниже… — Ай! — тоненько, словно маленькая-маленькая птичка, пискнула Мирра. Затем Саки услышал судорожные всхлипывания… — Прости… Прости меня, идиота… — пробормотал он, мигом отдёрнув руку. — Всего две недели прошло… а я… — Это ты меня прости. Я… боюсь. Не тебя — их. Хотя они уже давно мертвы… Я… не могу. Мне страшно… Саки… — Не плачь. Только не плачь… Видишь — я убрал руку. И не дотронусь до твоего тела, пока ты не позволишь. Если не успеем — так и будет… А теперь не страшно? С этими словами Саки провёл ладонью по её волосам — мягким, как шёрстка белой кошки Мицуко. Он ведь помнит… Уже четверть века прошла — а он не забыл, какой была на ощупь эта шёрстка. Его Мицуко рядом с ним. Он и так чувствует её тепло, и поэтому счастлив. — Не страшно… — ещё раз — но уже тише — всхлипнув, ответила Мирра. — Вот и хорошо. Сейчас я лягу… вот так… Посидишь рядом со мной? Или устала? — Нет-нет, совсем не устала. Тем более когда я сижу рядом с тобой — отдыхаю. И набираюсь сил… В квартирке воцарилось уютное, словно мурлыканье пригревшегося на солнышке котёнка, молчание. Саки лежал и вспоминал последние две недели, что подарили ему больше радости, чем все годы, на протяжении которых он был здоров. Вспоминал счастливые часы, когда у него ничего не болело, и Мирра вот так же сидела рядом. И расспрашивала о том, как он жил: о чём мечтал, когда был маленьким, и кем стал, когда вырос. Он рассказывал ей обо всём. О том, как любил спать звёздными летними ночами в гамаке, который покачивался на ветвях доброй Белой Сакуры. О том, как в одну из таких тёплых, ласковых ночей пришёл к Сакуре зеленоглазый белый котёнок. О страшном убийстве и Призраке. И о том, как мальчик Саки, не выдержав душевных мук и страха, рассказал всё Хамато Йоши, который утешил его в тот непереносимо тяжёлый миг. А ещё о том, как со временем стал стыдиться этого проявления «недостойной слабости». И потихоньку возненавидел учителя, который всего-то однажды увидел его слёзы. И эта ненависть, соединившись с жаждой власти, породила стремление отомстить Йоши… хотя… за что? Рассказал Саки, каким образом обычные черепашки Леонардо, Рафаэль, Донателло и Микеланджело превратились в полулюдей-получерепах. И как он уже несколько лет пытался уничтожить их, а ещё — завоевать мир. И когда он об этом говорил — все те желания, которые совсем ещё недавно владели всем его существом, казались ему бессмысленными, нелепыми. Как показались бы маленькому Саки или любому другому нормальному ребёнку. — Расскажи мне о своём мире, — нарушил наконец молчание слепой ниндзя. — Расскажи, как ты росла. — Мне… больно вспоминать о нём, Саки. Тоска по родному миру душит меня… Когда я только-только начала путешествовать — чтобы научиться выживать совсем одной, — часто плакала от тоски по Дому. И по маме с папой, которых так люблю. Мне казалось чужим всё: воздух, деревья, солнце… А когда я почти три года назад впервые пересекла Большую Пустыню и снова увидела траву, цветы и ручьи — всё это показалось мне таким же родным, как луга возле моего Дома. А здесь я задыхаюсь — во всех смыслах — так, что очень многое отдала бы, чтобы очутиться даже посреди Большой Пустыни. Тот мир — весь родной мне. Это мой Дом… Если бы не ты — я погибла бы здесь. От страха… Когда я очнулась в логове и увидела Сплинтера и черепашек — меня охватил ужас оттого лишь, что они отдалённо, но напоминают людей мужского рода. А Эйприл я боялась потому, что она мне напомнила Шеору, у которой волосы тоже рыжие. Постепенно я поняла, что все они добрые, и бояться их совершенно нечего. Но страх, который в первое время приковал меня к месту возле стены, не отпускал мою душу. И я не осмеливалась выйти оттуда. Чем дольше сидишь в клетке — тем труднее из неё выйти на волю, когда дверца уже открыта. А когда я увидела тебя — того, чьё лицо мне столько раз снилось в моём мире, — то в один миг забыла о своих страхах. И перешагнула порог клетки… Хочешь, я тебе сказку расскажу? — Какую? — Ту, которую я сочинила. Сочинила, пока сидела и тряслась от страха, наблюдая за «чудовищами», которые ходили и разговаривали рядом со мной. Эта сказка помогла мне выжить и не потерять рассудок… В древние-древние времена это случилось. Тогда в небе моего мира не было ещё всех тех созвездий, которые сияют на нём сейчас. Жила-была девочка с белыми волосами… Ох, Саки… Имя-то ей придумать я так и не смогла. Ни одно, по-моему, не подходит ей. — Мицуко… — Мицуко? Как красиво… А что это значит? — «Дитя света». — Подходит! Имя моего отца как раз означает «свет»… Значит, решено: девочку звали Мицуко. И был у неё дар — превращаться в белую Птицу. И… — Что?! Что с тобой, маленькая моя? — Прости… Я уже не плачу… о-ох… почти не плачу… Просто я вспомнила, какое это счастье — летать… быть Птицей… — Так ты… на самом деле обладаешь этим даром?! — Да… — Тогда… почему ты не превратилась, прежде чем те… чудовища схватили тебя? — Я выполняла то, что строго наказывала мне Шеора. И поэтому сама вышла им навстречу. — Что?! — Шеора сказала, что я ни в коем случае не должна превращаться в вашем мире. И ещё велела доверять здесь всем-всем, кто мне только встретится. Я не могла подумать, что человек может сделать с другим человеком… такое. Не могла знать, что на свете существуют такие муки… такой ужас… Когда я была в логове и дрожала от страха — ненавидела Шеору. Не-на-ви-де-ла человека… Это слово — «не-на-висть» — для меня новое. Его нет ни в одном из языков нашего мира — как и слова «война». Шеора всё правильно говорила: ваш мир болен. Заражён какой-то гадостью, которая заставляет людей ненавидеть, мучить и убивать друг друга. И я, вдохнув здешний воздух, тоже заразилась этим. — А я из-за этой заразы чуть было не загубил себя. Чуть не лишился души… — А знаешь, что самое удивительное и чудесное? То, что ты не только помог мне преодолеть тот чудовищный страх. Ты избавил меня от этой заразы, стоило мне лишь прикоснуться к тебе. И теперь я свободна от ненависти. Я здорова… — И я здоров. Душа моя излечилась. Ты, Мирра, исцелила её… А в вашем мире все люди умеют превращаться в Птиц? — Нет — только те, которым предначертано искать Родного Человека по всему миру. Но каждый человек у нас обладает каким-то чудесным даром. Моя мама, Тамиса, умеет лечить людей пением. Если бы кулон нашёлся и она спела для тебя — твоя болезнь исчезла бы без следа. — Правда? Это… так похоже на сказку… — Нет, это самая настоящая правда. Мой отец, Танэ, может видеть человека насквозь. Поэтому когда мама кого-то лечит — поёт до тех пор, пока папа не сделает ей знак, что всё в порядке. — Я уже люблю твой мир… Но всё же за других людей — которые летать не умеют — как-то обидно. — Так есть же ещё Крылатые Лошади. У нас дети дружат с Крылатыми Жеребятами. И учатся летать на них… Если кому-то нужно куда-то быстро добраться — даже незнакомая Крылатая Лошадь никогда не скажет «нет». — Так они… умеют разговаривать, как люди? — Нет. Мы общаемся с другими живыми существами с помощью мыслей, а не слов. — Говорят, что в нашем мире люди тоже когда-то это умели… Наверное, эта зараза отнимает все чудесные способности. — Скорее всего… — Твой мир похож на… рай. — Рай? Нет, Саки… Разве может быть раем мир, где в далёком путешествии приходится делать выбор между голодной смертью и убийством? У нас тоже есть боль и страдания. Но… по сравнению с вашим миром наш действительно напоминает рай… Я лучше буду сказку рассказывать — чтобы опять не заплакать… Так вот, жил в то время дракончик по имени Саквó. — А что это означает? — «Красный». — Значит, его чешуя была красного цвета? — Ага. — Мне что-то не нравится этот дракон. Вот если бы он был… ну, скажем, чёрным… — Нет, это никак нельзя. Если бы чешуя Сакво не была красной — Мицуко бы не заметила его, когда он попал в беду. Летела тогда Мицуко высоко в небе — искала Родного Человека. И вдруг заметила внизу большое красное пятно. Если бы дракончик был чёрный, она приняла бы его за скалу. А так — спустилась ниже. И увидела, что красное пятно — на самом деле умирающий дракон… Случилось так, что Сакво, который тоже искал свою Единственную, загнал в лапу острую занозу — вместе с грязью. Передние лапы у драконов короткие, и поэтому он не смог вытащить кусок тонкого острого пенька, на который случайно наступил, из задней лапы. Дракончик страшно мучился от боли. И понимал, что скоро умрёт: грязь попала в рану и заразила кровь. Мицуко, превратившись в человека, вытащила из драконьей лапы занозу и промыла рану. Но знала, что от заражения крови он всё равно умрёт: рядом не было никого, кто мог вылечить его пением. Вдруг она вспомнила, что высоко-высоко в горах — под снегом — растут чудесные серебристые цветы, которые могут вылечить любую болезнь. И Птица взмыла в небо, нашла высокую-превысокую гору и, чуть не замёрзнув насмерть, сумела добыть чудодейственное лекарство для красного дракончика. Она приложила волшебный цветок к его ране, и он излечился. Но ей самой скоро стало очень плохо: её начал мучить сильный-сильный кашель. И тогда дракон собрал большую-пребольшую кучу дров… а сделать это драконьими лапами — ой как непросто… и дохнул на неё. И дрова сразу зажглись. Сакво велел Мицуко крепко-крепко прижаться к его очень тёплому, как и у всех драконов, телу. А спину её прогревало тепло от костра… Вот так она и вылечилась. И поняли девочка и дракончик, что суждено им всегда-всегда быть вместе. Потому что Мицуко — его Единственная. Та, которую он так долго искал… Девочка пела дракончику чудесные песнопения, которым научили её мама с папой. И полюбил он Музыку так же сильно, как любила её Мицуко. Сакво очень захотел стать человеком — чтобы тоже петь. И писать на бумаге чудесные знаки, которые называются «ноты» и «ключи». И решили они облететь весь мир: а вдруг кто-то сможет им помочь? И вот однажды — Сакво и Мицуко к тому времени уже почти выросли — увидели они на вершине одного утёса старое дерево с огромным дуплом. И жила в том дупле Рыжая Сова… — Рыжая Сова? — фыркнул Саки. — Ну… сначала она была серо-коричневая. Но потом — когда я перестала ненавидеть Шеору… Так вот, сказала мудрая Рыжая Сова, что может помочь им. Но это будет лишь подсказка: всё придумать и сделать Сакво должен будет сам. И сказала Сова: мол, чтобы стать человеком, тебе нужно сделать что-то такое, что могут делать только люди, а драконы — вроде бы нет. Думал-думал дракон — и придумал. И сказал Мицуко, чтобы она раздобыла для него много бумаги, перьев и чернил. Дело в том, что Сакво, полюбив Музыку, сумел сочинить для своей Мицуко прекрасную Мелодию. А драконы-то не пишут Музыку… Так что ему оставалось теперь лишь записать эту Мелодию — чего драконы вроде бы не могут. Много-много бумаги он извёл. И перьев, и чернил… Но всё-таки сумел, зажав перо в передних лапах — а Мицуко в то время держала лист бумаги, чтобы он не ёрзал туда-сюда, — начертить ровные линии двух нотных станов. А потом соединил их вертикальной чертой. И, едва дыша, вывел на них Скрипичный и Басовый Ключи… И тут же налетел сильный-сильный Ветер. И вырвал он лист бумаги из рук Мицуко. А потом завертелся-закрутился вокруг красного дракона… И превратился Сакво в человека. И через несколько лет они с Мицуко поженились, и у них родились дети… Но это уже другая Сказка. А тот кусочек бумаги взлетел высоко-высоко — к самым звёздам… Вот так и появилось на небосводе нашего мира одно из самых больших и красивых созвездий — Нотный Лист.