Темно-зеленый - писк сезона

Ты — первый. Один из конферансье этого безумного представления, средних лет мужчина с бегающим взглядом, который совсем недавно загорелся нескрываемым триумфом — ты стоял ближе всех, так и не успев уйти со сцены. Теперь твои глаза вряд ли что-то выражают, но, так как я не желаю этого видеть, я благодарю густую темноту, наполненную живыми шорохами и тишиной, полной отчаянного любопытства. Я не понимаю, что я делаю. Но я не могу остановиться, в голове бьет автоматной очередью лишь одна мысль: «Убей их всех, нужно убить их всех!». Нужно спасти себя. Всего этого слишком много, слишком много для одного разума, мои и чужие — страх, отчаяние, ярость, боль — все это, как нарыв доведенных до предела эмоций, выплескивается на мраморный пол чужой кровью, хлюпая под ногами, пока я иду дальше, шатаясь под грузом взятого на себя решения. Нет. Нет. Нет. Я не собираюсь подпускать к себе осознание того, что я только что совершил, и алое марево меня не отпускает — «Это ли состояние аффекта?» — мимолетно любопытствую я, и понимаю, что с маниакальным упорством я буду выполнять одну и ту же команду. Никто ничего не понял — а если и услышал кто-то сдавленный хрип, то решил бы, что все еще идет по их плану. Что жертв выбирают они. А я ведь не умею убивать. Я бы хотел напасть быстро и резко — но я боюсь, что меня успеют услышать. Я хочу сделать это тихо. Я подхожу к жертве легким, крадущимся шагом, и абсурдно нежно — просто нож вываливается из пальцев из трясущихся пальцев, — провожу кинжалом по шее — человек хрипит, хватается пальцами за шею, захлебываясь кровью — а кровь хлещет потоком, пачкает меня… «Не то!» — думаю я; результат мне не нравится. Нужно сделать это лучше. И не сорваться при этом на истерический, безумный смех. Мне нельзя сорваться — я спасаю не только себя, те пленники должны быть спасены. Если я остановлюсь, ничего из уже совершенного уже не будет иметь смысла — и именно эта мысль, как ни абсурдно, придает мне больше всего сил, и я продвигаюсь вперед. Надо сделать это быстрее — не мучить ни себя, ни других. Я шустро обыскиваю труп и торжествую, найдя ключи. Здесь немного дверей. Мне надо запереть их все. Убивать такую толпу народа одним-единственным ножом — долго и физически тяжело. Это мучительно долго. Люди сопротивляются, убегают, переворачивают скамьи. Некоторые умирают не от моих рук — падают с балкона, оказываются затоптанными толпой, поддавшейся первобытной панике. Я даже рад тому, что люди паникуют — они все хлынули к дверям, и мне не приходится муторно выискивать их по всему амфитеатру. Я вырезаю людей у двери, как перепуганный скот, пока они давят друг друга и вопят. Вонзаю очередной даме нож в шею, слышу противный хруст. У нее мягкая кожа, приятные карамельные духи и шелестящее платье. Зачем она здесь? Чего им вообще не хватало в жизни, раз они пришли сюда? Чего вообще может не хватать в жизни, пока она — жизнь — еще есть? Первыми стараюсь убить именно женщин — у них есть шпильки, которыми можно открыть дверь. Хорошо, что их здесь немного, и они еще не додумались до этого из-за отупляющего страха. Сбрасываю их тела вниз — не выдирать же мне шпильки из их волос? Не я один мог о них подумать. Здесь есть и молодые — молодые голоса. Что они здесь забыли? Хотели повеселиться? Хотели доказать — родителям, друзьям — какие они крутые? Я ненавижу каждого из них за то, что они пришли сюда — в основном, даже не из-за того, что они совершили, а из-за того, что мне сейчас приходится делать то, что я делаю, в большем объеме. Чувствую чуть ли не счастье из-за того, что не могу видеть их лиц. От запаха крови уже тошнит. Я уже не верю, что сохраню рассудок к тому моменту, как закончу. Я продираюсь сквозь толпу, как нож сквозь масло, с яростью дикого зверя. Я убеждаю себя: «Я не могу их жалеть». Я не имею права остановиться. Я не могу их отпустить. Они снова поймают детей, запрут их в клетках и будут мучить. Они устроят охоту на меня, чтобы я снова убивал — уже по их приказу. Я продираюсь, как нож сквозь масло — убеждая себя в том, что это не люди. Уже не люди. Не были людьми. Густой металлический запах разлился в воздухе — не продохнуть. Лицо мокрое, загаженное то ли чужой кровью, то ли моими собственными слезами — мне, по правде, плевать, я просто пытаюсь оттереть эту дрянь подобранным носовым платком — лишь бы воняло этим алым подальше от носа. Я в этой грязи с головы до ног, вымазан в собственном преступлении — и схожу с ума от отвращения и ужаса, чувствуя потеки теплой влаги на моем теле. Это не может быть ничем, кроме крови — все это мокрое, засыхающее, стягивающее кожу — это кровь, кровь, кровь! Меня тошнит. Под сиденьями разлились кровавые лужи — я проверяю, не спрятался ли там кто. Я плыву как призрак в темноте — шатаюсь, на самом деле, не могу уже больше, ведь каждый шаг — не сквозь темноту, а сквозь первозданный ужас, в глубины ада, если он есть. где-то, кроме «здесь и сейчас». Представляю себя таким, какой я сейчас есть — нагой, слабый, сломанный, покрытый с ног до головы пролитой мной самим человеческой кровью, с невидящим взглядом… наверняка седой. Хохочу до слез! Вот он я! Чем не демон, а? Не хотел стать чудовищем — и вот, поглядите, похож ли я теперь хоть чем-нибудь на человека? Не хотел убийцей — и устроил кровавую баню, в которой теперь и загинаюсь. Вот балбес, ха-ха-ха! Я не хотел, чтобы меня сделали «демоном» — и сам им стал. Сам себя им сделал. Это работает лишь в одну сторону. Я не стану таким, как прежде, не изменюсь обратно. Теперь это все — мое! Живи с этим сокровищем, мирись с этими воспоминаниями, и не ропщи! Я знаю, как хрустят человеческие кости. Я знаю звук, с которым нож входит в плоть. Я знаю, как на крови можно поскользнуться. Я теперь навсегда это знаю. Я познал убийство. Ради чего? Ради благих целей, в альтруистическом порыве спасти кого-то, кроме себя? Нет, себя я знаю, и врать не могу кому угодно, но не себе самому — мною двигал лишь один только страх, отчаянный и безумный; лишь только пробудившийся ото сна извечный жестокий инстинкт вел меня, как загнанное в угол животное. «Убей или умри!» — вот природный закон, что, вопреки моим убеждениям, оказался властен и надо мной. Все остальное — не мотив, а оправдания. Мне просто нужно было моральное право — и я успокаивал себя тем, что счел их достойными смерти — какой поганый самообман. Но… демон ли? Нет. Демоны — это не страшно, это сказка для непослушных детей. Самое страшное для меня — в этих четырех словах:  — Я все еще человек. Произошедшее — мой выбор. Я не имею права перекладывать вину на свою природу. Это только мое бремя. Я все еще человек. Вот правда. Вот ужас. Нет ничего, кроме человека. Но… это может быть и хорошо, наверное. Если искать в этом плюсы, то я могу с убежденностью сказать: «У меня все еще есть будущее. Я могу выбирать и другое». Я свободен — и счастлив? И мне страшно от этого. Я научусь находить другие пути. Я останавливаюсь и, наконец, свободно поднимаю голову. Осматриваюсь - но по-прежнему ничего не вижу, кроме нечетких силуэтов. "А ведь в подвале должна быть кромешная тьма" - думаю я. Почему-то я чувствую себя преданным от мысли, что темнота, моя сообщница, бросит меня здесь одного - я не хочу видеть дело рук своих. Кроме меня в помещении я слышу дыхание того ребенка в клетке — но число огней так и не изменилось. Я понимаю, что теряю рассудок. Безликие тени все так же беспорядочно мельтешат на балконе. Бьются об двери. Проходят сквозь стены. Уходят, в конечном итоге, куда-то. Я им не мешаю. Я смотрю на них. Я рад, что они смогли уйти — туда, где нет ни меня, ни людей, ни причин для зла. Кажется, я схожу с ума, но это подождет.