***
– Ну офигеть теперь. И где я столько бабла достану? Лёша стоит – вглядывается в пятизначную цифру, словно пересчитывая нолики – авось один лишний; заламывает пальцы, нервничая, смешно фыркая и растягивая губы. Развожу руками – и замечаю: – У тебя всё ещё есть вариант сдать… по-честному. – Ты видел перечень тем? Я это учить буду весь следующий семестр, и не факт, что получится сдать! – Лёшин вопль, от которого я совсем отвык, вынуждает поморщиться. – Не ори, – оглядываюсь на всякий случай, – и успокойся. Как вообще получилось так, что ты, предостерегающий меня от пропусков, сам затесался в ряды злостных прогульщиков? – Да там… это долгая история. Помнишь же Марину? Так вот, мы с ней… Лёша погружается в «увлекательное» повествование о том, как с девчонкой, которой он внезапно оказался не нужен, потерял счёт времени, голову и остатки гордости, отчего и появлялся на парах едва ли чуть чаще меня. Мысленно угадываю все повороты сюжета, со скукой посматривая в окно – пусть оно и не знакомо, но так предсказуемо, что даже смешно. Исхудалую ветку под грузом снега тянет вниз – с утра намело так, что к универу путь пришлось протаптывать – и теперь у половины учащихся мокрые пятна на джинсах по колено. Смурное небо нависло над парковкой – тусклое солнце даже не пытается пробиться сквозь облака; последние мокрой ватой рухнули на крыши торговых центров на горизонте. Торопливыми пешками на импровизированной шахматной доске перемещаются студенты и редкие преподаватели – ладными ферзями: машут руками, прикрикивают, показывают, как правильно работать лопатой – субботник как он есть. Внеплановый, состоящий из ассистентов и двоечников. – Слушай, сходи-ка к Валерьяну на кафедру, вызовись добровольцем на субботник… или у самого Валерьяна спроси, он же зам заведующего… Им там явно не хватает рабочей силы, это однозначно, – задумчиво проговариваю я, не отрываясь от окна. Лёша вскидывает голову – смотрит растерянно, лопочет: – А как же… Ты вообще меня слушал? – Да, я слышал, что Марина тебя кинула. Но посочувствовать не могу. И не хочу. Напряжённое молчание гулом проносится по коридору: схлопывается в точку и тихим шарканьем разливается по каменному полу. Смотрю вслед растрёпанным волосам Лёши и невольно взлохмачиваю свои: рука словно и не моя вовсе, хочется даже гаркнуть псевдосердитое «отвали!»; но Игоря рядом нет – есть только собственная ладонь, одиноко перебирающая отдельные пряди. Сам себе становишься чужим – и тепло, исходящее от пальцев, тоже чужое. Искусственное, не такое мягкое и, кажется, сейчас совсем не нужное.***
Пытливо высматриваю в коридоре долговязую фигуру Орлова – но его поблизости нет и в помине. Суетливый университет пустует: хлопает дверцами аудиторий, гоняя по полу высохшую грязь с улицы и одинокое эхо, зияет белоснежными провалами окон. Лёша ушаркал на кафедру и ещё не возвращался, а я… А я пялюсь в экран телефона и не могу заставить себя отправить два простых слова Игорю:«Ты где?»
С одной стороны мы и так постоянно вместе, может, ему уже надоело со мной таскаться? С другой стороны, ты сам, Артём, ему сказал уйти, а теперь зачем-то ищешь причины, почему он внезапно исчез. Хотел – получай. Правильно? Нет, неправильно. Я не хотел… я хотел бы не скрывать от него ничего, хотел бы сделать так, чтобы ему не пришлось уходить, но… Я так же не хочу раскрывать ему то, о чём знают другие – что половину «проставляю» за бутылку «Хэннесси» или «Вайт Хорз» и радуюсь жизни. Никогда этого не стеснялся… перед другими. А перед ним почему-то стесняюсь. Может потому, что он, несмотря на своё раздолбайство, далеко не тупой, и корпеть над конспектами перед сдачей ему не нужно. А может потому, что я не хочу выглядеть в его глазах… хуже, чем он думает на самом деле. Потому что именно перед ним… …хочу казаться лучше, чем есть. Палец вздрагивает, и сообщение от лёгкого касания отправляется абоненту. Галочка – одна, две – прочитано. В маленьком окошке появляются сменяющие друг друга точки – пропадают, но ответа не поступает. Смотрю на экран около минуты – и блокирую телефон. Пойду домой один.***
Замкнутые дворы элитных многоэтажек полнятся сумерками: выпускают серый туман вечера на открытые проспекты, выгоняют темень с домов лампами гостиных и спален. Под ногами угрюмо хлюпает снег – недорастаявший, недозамёрзший, кисельными лужами всхлипывающий под ломающейся коркой тонкого льда. Пронырливая зима всё ещё не уверена в себе: даёт слабину на пару часов, а потом не может наверстать упущенное. И я тоже не могу. Игорь не ответил – телефон сонно молчит, лишь изредка уведомляя о новом спаме: распродажи, новый год, сессия – купи подарки для друзей и родных, купи курсовую, купи-купи-купи, пока скидки ещё есть, пока твой номер ещё в нашей базе… А где купить себе пару часиков, чтобы отмотать время назад – тактично намекнуть Лёше подойти позже и никого не обижать своим «тебе никуда не нужно идти?». Совесть ехидно хмыкает: сделал выбор в пользу лицемера и предателя, а не человека, с которым общение за полмесяца было продуктивней, чем с Лёшей за три года… Который не обменивал тебя на девушку, который не отвернулся и даже не врезал, когда имел на это полное право. «Обменял», «лицемер и предатель», ей-богу, снизь градус пафосности, Артём, а то до тошного смешно… Слишком громкие слова для слишком незначительной ссоры в контексте всего, что в мире происходит. Люди от рака умирают, в космос летают, устраивают гонки вооружений, а ты от бытовой ссоры моралистом стал. На себя-то в зеркало смотрел? Не-лицемер? Толчок в плечо отрезвляет: вздрагиваю, осознавая, что застыл посреди улицы, мешая прохожим. Потираю ушибленное место без особой надобности и направляюсь дальше домой, раздавленный внезапно нахлынувшей рефлексией.***
В беседе сообщения появляются с завидной скоростью – поэтому решаю Насте написать в личку про Орлова и про то, что скинул за него деньги. Ответ не заставляет себя долго ждать: девушка ограничивается коротким «ок». Пальцы стучат по корпусу ноутбука рядом с тачпадом, словно специально не желая переключаться на вкладку с лекциями. Нет никакого настроя готовиться к зачётам в принципе – и уж тем более в состоянии то ли подавленном от прошедшего, то ли воодушевлённом от грядущего. В голове полная каша – и пока я её пытаюсь переварить, тело действует само по себе – пальцы путаются, в сумбуре набирая незамысловатое «что делаешь?». И снова ответ не заставляет себя долго ждать – на будничный вопрос, в который вложено больше, чем необходимо, прилетает лаконичное «ничего». Иногда я не понимаю, как это вообще работает: со стороны – самая обычная переписка ни о чём. Но если приглядеться, то вполне отчётливо читается в ответной реплике «да, мне это было не по нраву», которое магическим способом уместилось в одно маленькое слово. Три слога, шесть букв, смысла на несколько тысяч… в чём можно измерить количество смысла? Про обиду спрашивать глупо, он же не маленький мальчик. В голове всплывает мягкое «все мы мальчишки», и губы расплываются в неловкой улыбке от комфортных воспоминаний. Таких моментов в жизни не так много – тёплых, как только выглаженный плед, опоясывающих ароматом уюта и гармонии. И их стоит ценить – хотя бы потому, что при возвращении к ним хорошо, словно шлейф, оставшийся после, всё ещё способен прикрыть тебя от всяческих невзгод. «Я договорился за тебя в студсовете. Теперь у тебя нет варианта отказаться, будешь отмечать новый год со мной. С кем встретишь, с тем и проведёшь, так что долго ещё от меня не отвяжешься», – печатаю урывками: то слишком медленно набирая одно слово, то словно в лихорадке наскоро добавляя целое предложение, которое писать изначально не собирался. Вытянутый интер на клавиатуре чуть подрагивает от постукивания пальцем. Я хочу знать, как загладить вину – но вместо того, чтобы спросить, изобретаю альтернативные способы, с помощью которых можно избежать прямого упоминания о случившемся. «Спасибо». От сердца отлегает – на губах играет скромная улыбка, пока палец, скользящий по тачпаду, открывает вкладку с лекциями к предстоящему зачёту.***
– И сколько он с тебя запросил? – интересуется Дем, помешивая чай ложкой. На кухне пахнет ванилью от недавно купленных круассанов – и город в ночных огнях тоже кажется выпечкой в закрытой микроволновке: заснеженный и притихший, едва жужжащий от проезжающих снегоуборочных машин. – Да там… около десяти… не помню, – пространно отвечаю я, не отрывая взгляда от кружащих перед окном снежинок. Сосед тихо усмехается, поднимается со скрипящего стула и встаёт рядом. Лохматая шевелюра приятно щекочет висок, пока он роняет: – Намело… – Днём всё растаяло, к вечеру – опять сугробы… Уже конец месяца, а у нас то ли зима, то ли осень, – жалуюсь я. – Зима, зима, точно зима… – Дем мягко хлопает меня по плечу. – Своеобразная, но зима. Воздух зимний, вся эта атмосфера… Я стоял сегодня, автобус ждал, тоже думал, что зима на зиму не похожа. Но посмотрел так, знаешь… Город-то белый, промёрзший… неживой. Осенью он просто вялый, а тут спит. Мягкая хрипотца его голоса обволакивает – как снежная пелена застилает узкие тропинки к дворам и подъездам. Мне нравится его слушать – расслабляться от мягких вибраций возле уха, пропускать мимо половину слов, но отчётливо видеть застывший город с суетливыми машинами и Демьяна, замершего на остановке вместе с природой, устремившего взгляд в никуда и плавно перебирающего собственные мысли. Даю волю воображению – с закрытыми глазами ситуация перетекает в другую тональность: и вот мы уже не друзья, а некто более… близкие. Пальцы касаются тепла, замирают, и мне кажется, что я провожу не по горячему воздуху, а по его ладони: приятной, пахнущей можжевельником и хвоей, манящей; от которой не хочется отрываться. У виска – его губы, и я теряюсь в собственных ощущениях; не понимаю, то ли он действительно так близко и щетина едва царапает мне кожу, то ли это его дыхание – плотное и осязаемое. И стоим мы не у окна тесной кухонки, а на улице – морозные иглы щекочут подбородок и скулы, и весь мир остывает на белом блюде декабря. Я бы повернулся к нему – взял щетинистое лицо в ладони, чуть отведя массивный шарф, пряча в нём свои мизинцы. Коснулся бы губами холодного кончика носа – не с целью поцеловать, но с целью согреть – прижался бы и выпустил немного горячего пара. Он бы сощурился, и я б его обнял: почувствовал бы шершавые губы на собственной шее и мысленно молил бы себя оставаться на ногах. Ничего нового – искать в каждом мгновении повод пофантазировать. Утомляет рутинность собственного воображения – оно штампует одни и те же картинки, заставляя впадать в уныние даже стороннего наблюдателя, если бы таковой имелся. Лишь предстоящий Новый год вроде должен меня расшевелить – ан нет, сознание твердит о том, что Дема там не будет, что даже в праздник тоска тебя оставит, ибо чуда не произойдёт. Золушка с шизофренией будет воображать себе бал, а ты с бутылкой водки будешь воображать себе Демьяна. Стагнация. С каких пор предновогодняя суета стала апатичной волокитой? С каких пор я – вроде как не подверженный частой рефлексии человек – стал анализировать собственную жизнь так часто? С каких пор влюблённость стала невыносимей, чем одиночество? С тех пор, как стал задумываться. С тех пор, как увидел людей другими глазами. Трезвым взглядом окинул окружающую меня действительность и увидел, что друг – не друг, а враг – не враг. С тех пор, как встретил Орлова. По-настоящему встретил – узнал, понял, принял… Подпустил к себе. Или подпустился к нему сам. Тяжело сказать наверняка, но... Меньше всего я ожидал так внезапно осознать, что двадцать лет жил не думая. – …и дышится вроде как сложнее, но приятнее – мороз горло обжигает, но становится свежо… Так только зимой бывает. Тут только кажется, что не зима, обложка, она, знаешь, обманчива. Знаю. Хорошо знаю. Я наблюдаю эту обманчивость чаще, чем тебя дома вижу. Стоит – со стороны неприступный и гадкий, а как подойдёшь ближе – так совсем не то, что кажется. Кажется. Нам всю жизнь что-то кажется – мерещится, чудится, думается – и порождает постоянные заблуждения. Не вписывается неконкретный не-Вася в образ хорошего человека, и сразу в голове просыпаются старушки у подъезда. А этот не-Вася добрый – улыбается тебе, твоим старушкам, котов уличных в ветеринарку водит. Просто так: они-то ему точно денег не платят. А ты сидишь со своими лопатками в мокрой песочнице и разрушаешь муравейники. И ничего другого ты не умеешь. Ни куличики лепить, ни замки строить. Поэтому ковыряешься в земле, а потом ноешь, что угольки на ножках тебя покусали. Старое окно едва скрипит, и холодный воздух ударяет в лицо. Открываю глаза и наблюдаю боковым зрением за Демьяном. Тот едва касается меня рукой, опирается локтями на подоконник; следую его примеру и делаю глубокий вдох. Лёгкие наполняются приятной свежестью, мысли словно очищаются, и тишина приятно ласкает уши. Дем молчит, молчу и я – в таком странном уюте зимнего вечера.***
Выхожу из кафедры с заметным облегчением и зачётом в кармане. Утро: студенты то и дело выныривают из аудиторий и деканата, сталкиваются в коридоре, быстро спрашивают, как дела, и, не дождавшись ответа, несутся дальше. Головная боль позади – осталось проставить то, за что платить не нужно, и со спокойной душой погружаться в суматошную агонию перед праздником. У дверей спортивного зала встречаю знакомую русую макушку – нервно сую руки в карманы и тут же высовываю, оглядываюсь, непонятно чего ради, кусаю нижнюю губу, замирая на месте. Игорь рассматривает серые плинтусы потолков – с едва заметной паутиной в углу у широкого окна. На сердце совсем не спокойно – хотя после вчерашнего «спасибо» мне показалось, что всё хорошо. Показалось. Зачем спрашивать, как есть, если «показалось», да? Злюсь – на себя, на него – и снова поднимаю голову, но никак не ожидаю наткнуться на внимательный взгляд, ещё секунду назад устремлённый в другую сторону. С губ срывается тихое, не слышное никому, кроме нас: – Привет. Тёмные брови чуть поднимаются, уголок губ вздрагивает то ли в ухмылке, то ли в улыбке. Прочищает горло и отвечает наконец – сквозь пелену тягостной тишины: – Привет. Ну как, поставил зачёт? На складке нижнего века покоится ресничка – но руки не поднимаются её убрать. Чувство того, что хрупкая связь между нами разрушена неосторожными словами – моими неосторожными словами, – не покидает, гложет изнутри и не даёт покоя. Неуверенность сковывает каждую мышцу – киваю одеревенело, сглатываю и кое-как произношу: – А… ты? Физру ставить пришёл? – Сдавать нормативы, – сухо отвечает Игорь, потирая переносицу. – Ясно. В тишине время тянется преступно долго – каждая секунда невыносима в напряжении. Душный коридор давит на плечи, перед глазами всё плывёт, и я опираюсь на стену, запрокидывая голову, – пытаюсь глотнуть свежего воздуха, которого нет. – Жарко, – негромко жалуюсь самому себе. Но Игорь слышит – хмыкает и соглашается: – Да. Выдыхаю раздражённо – почему ты такой? И не знаю сам, к кому обращаюсь – к себе или к нему. Почему я такой, почему ты такой, почему мы такие? Почему нельзя просто спустить на тормозах, ничего не обсуждая, почему-почему-почему, миллион почему и только один сухой ответ – потому что люди. Потому что нельзя всё и сразу. Потому что если погонишься за двумя, не получишь ни одного. Тошно. Провожу по лицу ладонями и глухо, словно отчаянно, признаю: – Я так не могу. Игорь заинтересованно изгибает бровь, но красноречиво молчит – едва ко мне развернувшись. Стоит ли оно того – казаться лучше, чтобы потом совсем с ним не разговаривать… нормально? Не думаю – пусть лучше знает, что и как, нежели отвечает так сухо. Вернись в прежнее лоно дружбы Лёша хоть сто раз, Орлова он мне не заменит. С губ срывается горький смешок, и я продолжаю: – Прекрати это всё… прекрати… обижаться. Я… чем бы я тебя ни задел, я не хотел. – Мне кажется, – Игорь выдерживает слишком долгую паузу, словно наслаждаясь моим замешательством, – это место не подходит для разговора. – Но я хочу прояснить всё сейчас, я… Мне тошно. Игорь улыбается, лохматит мне волосы, и дверь зала распахивается. Евгений Петрович с недовольным лицом протягивает нам ключи от раздевалки и выходит в коридор. – Я сейчас приду, переодевайтесь пока… Колесниченко, тебе же только поставить? – Не успеваю даже кивнуть, как он продолжает: – Тогда переобувайся и жди меня; Орлов, там разминаются такие же обалдуи, к ним присоединишься, потом я буду принимать у вас нормативы. Игорь, поигрывая ключами, разворачивается к раздевалке. Я следом – и стоит только подойти, как он говорит: – Я не обижаюсь. Просто не уверен, как мне себя нужно вести рядом с тобой. Ладонь ложится на предплечье, спрятанное рукавом светлой толстовки, сжимает напрягшиеся мышцы: – Как всегда. Веди себя как всегда. Пожалуйста.***
Носки кроссовок касаются пола – деревянного, скрипучего, стонущего под чужими ногами. Пальцами сжимает потёртые ручки скакалок, держит как-то странно, словно те вот-вот выскользнут из слабой хватки. Евгенич ходит с секундомером, пока я скольжу взглядом по задравшейся футболке, обнажившей косую мышцу живота. Совсем взмок – на бежевой ткани расплываются мокрые пятна, волосы, совсем растрепавшиеся, липнут ко лбу. Физрук садится рядом – лавочка кряхтит от тяжести – и спрашивает: – А ты чего ещё тут? Я же тебе поставил зачёт. – Игоря жду, – не сразу отзываюсь я, продолжая смотреть. Евгений Петрович хмыкает, расставляет ноги чуть шире и замечает: – Способный пацан, только курит, конечно, много, – и тут же заходится в сухом кашле. – Ты бы его направил на путь истинный, Колесниченко, глядишь, улыбаться научится и хамить поменьше. Вам бы его судить, иронично проносится в голове. – Ну ему же никак не мешает то, что он курит, – пожимаю плечами. – Прыгает, вон, сдаёт всё. – Это сейчас, – коротко отвечает препод, не закончив мысль, но я понимаю, что должно следовать дальше. «Потом будет как я». – Закончили! – гаркает он так, что я вздрагиваю – громко. Затем перевожу взгляд на Орлова. Мокрый весь, он бросает скакалку на пол, несмотря на замечания Евгенича, и вытирает пот с лица и шеи футболкой. Живот – впалый от глубоко вдоха – тоже влажный, блестит в тусклом освещении спортзала; едва заметные рёбра выглядывают на мгновение из-за того, что он поворачивается. Взгляд скользит ниже, к уходящим в шорты мышцам, и в голове мигом селятся ненужные образы – о том, что прячется ниже, за тугой резинкой трусов, куда ведёт дорожка тёмных волос. Смеюсь сам себе – стыдливо отведя глаза. Кажется, кому-то от отсутствия интимной близости совсем башню сносит – и накладывается на невзаимную влюблённость. Доведённый до отчаянья Колесниченко Артём заглядывает в штаны другу, которого пару месяцев назад и вовсе избегал. Скажи мне кто ещё в октябре, что я буду ждать на лавочке Орлова и представлять его обнажённым, – покрутил бы пальцем у виска и предложил бы пройти к психиатру вне очереди. А тут… Интересно, как быстро он врежет мне, предложи я ему переспать? Или не врежет? Вспоминаю посвят – то, как пьяный лез к нему целоваться, и то, как классно он целуется. Чувственно. Неловко как-то. И стыдно за себя. Садится рядом – понимаю по внезапному жару. Поворачиваюсь и на автомате убираю с липкого лба намокшие пряди. Игорь смеётся, обнажив острые клыки: – Ты чего, я же потный как чёрт, – приглаживает волосы ладонью. – Ещё нужно что-то сдавать? – Хватит с тебя на сегодня, Орлов, – ворчит преподаватель. – Подойдёшь завтра, досдашь стометровку и прыжки. На сегодня время вышло. Цыкает недовольно, втягивает носом воздух, но не протестует. Лишь касается макушкой деревянной стены и спрашивает: – Тогда можно идти домой? – Нужно. Только если не собрался ночевать тут. – Рано вы, Евгений Петрович, спать ложитесь… Наблюдаю за этой перепалкой с улыбкой – потому что всё вернулось на круги своя. Расслабленный Орлов, вечно недовольный Евгенич и я, невероятно радующийся глупому: – Ну что, коротышка, пойдём?***
– Когда-нибудь ты застудишь себе последние мозги и свалишься в больницу с менингитом, – обращаюсь я к взмокшей спине. В тесном туалете холодно – с приоткрытого окна несёт морозом и хлоркой. Кран кое-как выплёвывает из себя воду, и Игорь, психуя, снова ударяет по нему: – Да лейся ты уже, бля! Моя же реплика остаётся без ответа – блуждаю взглядом по битой плитке пола, ботинком загоняю отколотый кусочек в бетонный угол. Орлов шмыгает носом, переминается с ноги на ногу. Переодеться не успел – сразу после зала решил умыться и меня с собой потащил. А я... и не против совсем. Из-под стоптанных кроссовок выглядывают посеревшие носки, сползшие гармошкой до острых щиколоток. Наверное, острых… Я не видел. Чуть выше резинки, среди тёмных волос замечаю родинку – сам того не осознавая, сажусь на корточки, чтобы лучше разглядеть. И правда – спряталась на ноге, аккуратная, совсем светлая. Весь он такой – неочевидный, со светлыми родинками в местах, где их обычно не бывает, с заботой там, где другой даст подзатыльник, с поддержкой, когда её не ждёшь, но крайне жаждешь. А всем кажется, что он просто – нахал, хам… гопник. Так, Артём? – Ты рассматриваешь мои ноги или мне мерещится? – насмешливый тон его голоса приводит в чувство – нахлынувшие мысли отступают, а я задираю голову. На губах растянулась усмешка, с мокрых волос стекает вода – по лицу, шее, впитывается в светлый воротник футболки. – Не мерещится. Я родинку у тебя заметил, поэтому… решил рассмотреть поближе. Несу откровенный бред, но Игорь лишь протягивает мне руку, чтобы помочь встать. Холодная и скользкая, но всё равно тёплая – не физически, а… ментально? Как это вообще можно объяснить – тёплую холодную руку? Как объяснить то, что его прикосновения кажутся доверительно горячими, хотя температура моей ладони явно выше? Что это за абсурд? Тёплая холодная рука. Оксюморон какой-то. – Впервые вижу родинку в таком месте. Странно они у тебя расположены, Орлов, то над глазом, то на ноге, – Игорь на автомате проводит по брови. – А главное, фиг с первого раза заметишь, светлые… Словно не родинки, а одиночные веснушки. – Это ещё ладно, – отмахивается парень. – Мне вот эта нравится, – он демонстрирует мне тривиальный фак – закатываю глаза: господи, мне казалось, что мы это уже прошли. – Да ты неправильно понял, подожди, – поворачивает руку, чуть сгибая палец. – Орлов… – начинаю было я, но тут замечаю её – устроилась на средней фаланге, чуть выше сустава. – Мне Миша недавно сказал об этом, когда я курил. Так и спросил, в курсе ли я, что у меня родинка даже на пальце? А я даже не замечал как-то… А сколько раз я видел его курящим? И ведь тоже не замечал, хотя, считай, она у меня перед носом была. А всё потому, что это палец – чем может быть примечателен палец? Ну, не родинкой же, да? И Игорь… Снова откидывает в себя позавчерашнего, октябрьского, который то же самое сказал бы и про него – «Да чем этот гопник может быть примечателен? Ну, не человечностью и пониманием же, да?» А чем примечателен ты сам, Артём? Что в тебе – кроме напускного веселья и болезненной влюблённости? Что в тебе, кроме обмана – себе и всем остальным? Игорю – про то, кем являешься, Демьяну – что ты ему друг и только, родителям – что хороший студент, себе – что счастлив в этом ворохе социальных ролей? Игорь цыкает, прочищает горло и говорит: – Ты чё завис? Не тормози, я не горю желанием тут торчать: ни в туалете, ни в универе. Ну Орлов же что-то нашёл – не отталкивает, а наоборот, подпускает к себе слишком близко, не так, как подпускают обычного знакомого. Может, у него есть ответ – что во мне… есть? – Перестань смотреть своими щенячьими глазками, пойдём, – Игорь хватает меня за запястье и выводит в шумный коридор. Теперь легче дышится здесь – потому что общий гам заглушает вялые попытки самоанализа.***
– Круто ты за меня решил, конечно, – усмехается Орлов. Руки покрылись шершавым румянцем от мороза, на губах – стылый дым, прячется в едва заметные складки. Из сугробов тянутся чахлые стебли, укрытые ледяными каплями, высохшие и мёртвые. Дневной город расправил плечи, задышал в полную грудь: подгоняет машины на дорогах, размётывает снег вдоль узких тротуаров, торопит зазевавшихся прохожих. Губы одеревенели от холода; едва шевелю ими, отвечая с некоторым запозданием: – Ну… ты всегда можешь отказаться. Я подумал, что ты… ну, согласен. Плотный пар вперемешку с табачным дымом скрывает на мгновение лицо Игоря – улыбающееся, зажимающее зубами сигарету. Хочется разметать ладошкой преграду, чтобы поскорее убедиться в том, что никуда он не пропал – однако, завеса рассасывается быстрее, чем я заканчиваю свою мысль, остаётся где-то позади нас. – Я не против, скажем так. В груди неприятно свербит: всё-таки «хочу» и «не против» понятия не равнозначные, особенно в таком контексте. А мне нужно, чтобы он именно хотел, а не был не против. Потому что я – хочу. – Не против он, блин… – шепчу себе под нос, Игорь – смотрит вдаль: щурится, крепко затянувшись и задержав дыхание на мгновение. Но кажется – опять кажется – наоборот: что, пока его глаза отливают золотом на морозе, а губы плотно сомкнуты, мимо пронёсся целый кортеж серых иномарок. – Слушай, – плотный дым рассеивается в воздухе прежде, чем долетает до моего лица, – если бы я не хотел, я бы не пошёл. Раз я согласен, значит, хочу. Понял? И неважно, какими словами я это скажу. В поступках суть. Откуда ты узнал? Неужели я настолько для тебя очевиден? – Я тебе ни слова не сказал, – кусая губы, отвечаю с запозданием. Орлов хмыкает, тушит окурок о светлый кирпич недостроя, выбрасывает смятый фильтр в урну. Внимательно смотрит в глаза, чуть опускает взгляд и разворачивается, готовый идти дальше. Вздыхает – понимаю по движению плеч – и цыкает привычно: – Губы не кусай. Не буду. POV Демьян Год тактично приближается к концу – хрустит ледяными ветками, суетливо прячется в ночной туман в десять вечера. Морозная пелена осела на яркой вывеске клуба, посыпала снежной стружкой автомобили, сковала холодом пальцы. Люди – знакомые до тошноты и разодетые не в униформу персонала – залетают внутрь места работы, чтобы «отдохнуть» в кругу крепкого и дружного коллектива. Официантки с лоском светских львиц курят возле такси: из-под коротких пуховиков торчат блестящие платья, в тоненьких пальцах сжимают тоненькие сигареты, приставляя белёсым фильтром к тоненьким губам. Глеб приезжает на «своей» арендованной машине – хвалится перед подчинёнными. Я всё ещё стою в стороне, ожидая Егора, и молчаливо наблюдаю за этой безвкусной постановкой. Театралы гурьбой друг за другом проталкиваются в клуб. Тишина снова наполняет собой мёрзлый проспект, освещаемый больше кислотными диодами, чем стухшими фонарями. Надо мной один из – жужжит, прицыкивая иногда от перепадов напряжения. Расколотый экран телефона моргает: оповещение о звонке на секунду ослепляет в полумраке вечернего города. Холодная трубка едва касается уха, но вместо кряхтения убитого динамика слышу знакомый голос – на выдохе: – И чего ты тут стоишь? Непривычно потрёпанный – как иногда бывает утром – с осевшими на волосах снежинками: светлое на тёмном. Едва улыбается уголком губ – неузнаваемый, но по-прежнему вызывающий трепет в груди. – Привет. А ты?.. – не заканчиваю фразу, осматриваю его с головы до ног. На языке крутится недосказанное «на машине», но голос как парализовало: он же понял? – Не на машине. Снег скрипит под ногами – пауза гнетёт нежданным молчанием. Поднимаю свой взгляд – на строгих скулах мороз расписался румянцем, таким чуждым для его лица. – Домой на такси. Смысла ехать на машине нет – пить я буду, а нетрезвым за руль не сяду. Хотя погода, конечно, пешим прогулкам не способствует, – мягко заканчивает Егор. – Я тебя ждал. Не хотел идти с ними. Мужчина останавливается – поворачивается, внимательно изучает меня с ног до головы, как я пару минут назад оглядывал его. Медленно моргает, усмехается и выдаёт короткое, в свойственной ему манере: – Понимаю. В чём ты меня понимаешь, Егор? В нежелании идти с кем-то или в желании пойти с определённым человеком? Потому что больше, чем не идти с ними, я хотел пойти с тобой. И даже если любил наш сплочённый коллектив, не присоединился бы к ним – всё по той же причине. А ты? Ты, Егор, не отличаешься ведь любовью к подобного рода мероприятиям. – Я не люблю такие места. И не знаю, какой чёрт меня дёрнул пойти тогда. Он снова откровенен – как в те редкие моменты, когда мне совсем нечего сказать. Отпивает из кремовой кружки крепкий чай: аромат бергамота застлал всю спальню, апельсин лёгким шлейфом осел сверху. За окном угасает август – залитый закатом двор ластится к лучам солнца, едва мурлычет от лёгких касаний ветра. Из приоткрытого окна доносится запах осени – жжёный и сухой, как его голос. – Я вообще в такие вещи совсем не верю, но иначе, как судьбой, назвать не могу. Встреча с тобой в моём понимании под категорию совпадения не подходит. Принять тебя на работу в свой бар – совпадение, да. А встреча – нечто большее. По крайней мере, мне очень хочется в это верить. И мне тоже, Егор, хочется. И, наверное, я верю. Как и сейчас – в то, что ты также ждал меня. И не только сегодня.***
В душных объятиях клуба жарко – едва прорываюсь к барной стойке и словно впервые оказываюсь по ту сторону. Девушка в аккуратном фартуке раздаёт солидным мужчинам виски, приятной паре – горький апероль, мне – бокал воды с лимоном. Не хочется пить – не среди этой компании и не в этих стенах. Впервые чувствую отвращение к месту, где провожу так много времени, – и готов лезть на стенку, лишь бы выйти отсюда прямо сейчас. Корпоратив и не корпоратив словно: помимо неизвестных мне работников с других заведений тут его друзья – с коньяком в прозрачных стаканах и басовитым смехом, такие похожие на него – выглаженные костюмы, прямые спины, морщинки у глаз – но другие. Довольные и сытые, с жадным блеском в глазах, стоит только появиться новой танцовщице в бикини. И среди них Егор кажется инаковым, с потухшими нотками в строгом взгляде. Очередной раз, когда мои представления разбиваются о кафель действительности. Я читаю это в очерченном светом профиле – среди одинаковых затылков. Он единственный, кто смотрит не на сцену, а мимо – в мерцающую от стробоскопов стену. И единственный, кто поворачивается ко мне – на секунду, пока очередной затылок не отвлекает его. И не даёт мне видеть. Егор смеётся – я слышу через пелену клубного шума. К стаду затылков добавляется ещё два – к воде добавляется водка – желание уйти обрастает липкой досадой. Но я остаюсь на месте – чтобы выловить ещё возможность пересечься с ним взглядами.***
Народ скучковался у сцены – зато у барной стойки почти пусто. Дискомфорт сковывает: и люди не те, и обстановка не та, и я не тот явно. Среди цветастых голов не замечаю никого знакомого – все кажутся посторонними, неизвестными и чужими. Таковым и это место кажется – чуждым, словно раньше тут никогда и не был. И никого не знал. А всё, что знал, – сам себе придумал. Тру глаза пальцами – сознание, приходи. В кармане вибрация, слабая, едва различимая от музыкального гвалта, – телефон. Даже с низким уровнем яркости он ослепляет. С трудом фокусируюсь, ожидая увидеть номер, который выучил наизусть – и усмехаюсь, когда удаётся разглядеть имя. На белом фоне горят пять букв, с одной особенной, украшенной двумя точками сверху. Поднимаю трубку и протискиваюсь к туалету – и с рёвом толпы выдыхаю в динамик вымученное: – Алло? В узком коридорчике витает аромат дыма – кто-то вопреки всем запретам курил в туалете, но кому какая разница в эту ночь на предписания? На другом конце шелестят, прочищают горло и полумальчишеским беспокойным тоном спрашивают: – Ты где? В голове мысли сумбурные – как назвать этот ад, чтобы не соврать, но и не дать понять лишнего? Облизываю пересохшие губы и хриплю в ответ: – На работе… Типа на работе. Ты что-то хотел? «Типа на работе» – идеальней происходящее не описать. Потому что ты на рабочем месте, но не работаешь. Потому что должен отдыхать, а устаёшь от одного лишь сидения на жопе ровно так, словно отпахал двенадцатичасовую смену, а впереди ещё несколько часов. – И надолго ты там? Как щеночек – сидит и ждёт, пока хозяин вернётся. Напоминает меня, и оттого горько совсем – потому что понимаю его, как никто другой. И хочется порой всё бросить – угомониться и никак больше не барахтаться. Но… Егор. – Да, надолго. Не жди меня, иди спать. Поздно уже. Ещё суше, чтобы не питал надежд, чтобы не настаивал и чтобы действительно шёл спать. На дверной ручке блестят капли воды, а сама комната, кафельная, в серых тонах, ещё удушливее, чем сам клуб. В глубине туалета, из крайней кабинки, вьётся белёсый дым – источник табачного запаха в коридоре. Склоняюсь к раковине и слишком резко дёргаю кран – холодные брызги орошают горящее лицо. Трубка у уха – накалившаяся – хрюкает и прощается тремя короткими гудками. Уменьшаю напор, кладу телефон на диспенсер – хромированный, строгих форм, напоминающий невольно о Егоре. Лица касается холодное покрывало воды – становится легче, и сигаретный воздух не душит никотином. Слышится саднящий кашель с дальней кабинки, и я спешу поскорее вернуться обратно, где не будет приглушённых звуков, доносящихся с танцпола. Уж лучше в шуме, чем в его тени.***
В коридоре, по-прежнему узком, пустынно – поэтому приваливаюсь к стене, ощущая её каменный холод на затылке. Кажется, что стало свежее – но на самом деле – просто не так задымлено. И не так душно. Но шумнее и живее. Пьяный мозг разрывается: от немого отчаяния хочется сразу два противоположных действия. С одной стороны – оставить позади клуб, истоптанные к нему улочки, укатить домой на такси к Артёму – потрепать спящую макушку и доставить счастье хоть кому-то. С другой – плюнуть на правила, сорваться с места, протиснуться сквозь толпу и найти Егора самостоятельно. Подкрасться со спины и зашептать тихо: – Почему ты меня не ищешь? Коридор отвечает молчанием, и поток мыслей снова уносит меня, выбивая почву из-под ног. Перед глазами плывут фигуры, лица, цвета – смешиваются в жуткую кашу, от которой голова кругом. Увлечённый водоворотом собственного сознания, не замечаю, когда коридор стал уже, в районе груди затесался тяжёлый комок, а витающий сигаретный дым превратился в змеиное шипение: – Да что он, блядь, в тебе нашёл? Мешанина цветов горит напротив – плещется кляксами в чужих глазах. Невольно сглатываю, не сразу поняв, кто передо мной – со стянутыми в ниточку губами, раздувающимися ноздрями и руками – сжимающих мою рубашку. – Скажи мне, что он в тебе, блядь, нашёл? Глеб стоит передо мной и чем-то напоминает гопников, приставших к Артёму: таких же дебилов и таких же раздражающих. Он постоянно бесится и постоянно бесит: потому что в своих проблемах винит кого-то. И проблема не во мне – а в том, что не отыскали в нём. Довольно смешно наблюдать за происходящим: раскрасневшийся, жалкий и слабый, но мнящий себя силачом. Представляю, как в его голове выглядит эта сцена: натягивающаяся под кулаками рубашка, и в стиле комиксов о супергероях ткань лопается от мощной хватки. Неудачно маскирую смешок под кашель – отчего меня встряхивают и рычат: – Что ты ржёшь? Ну что ты, сука, ржёшь? А что ты орёшь? Ну что ты, сука, орёшь? Прекрати отрицать уже очевидные вещи, что тебе нужно максимум расположения от Егора, что тебя бесит, когда есть кто-то ближе, что ты им практически одержим – и напоминаешь больше влюблённого маньяка. И что причина кроется не во мне – а в твоих проблемах с самооценкой. А я – просто удобная мишень для выплёскивания своего недовольства. Тот, кого легче обвинить. – Бесишь ты меня, Не-сте-рен-ко Демьян, потому что всем ты, блядь, нравишься… А ничего из себя особенного не представляешь. А это обязательно? Быть особенным, чтобы кому-то нравиться? Быть обычным и нравиться кому-то – разве это взаимоисключающие понятия? – В этом, Демьян, вся прелесть человеческих отношений. На каждого человека найдётся тот, кто разглядит в его обыденности нечто незаурядное. Исключительное. Такой вот феномен. Потом это приедается, становится привычным… надоедает. Но если за долгое время мягкий взгляд твоего человека по-прежнему греет, а растрёпанные волосы кажутся родными, но всё так же цепляют взгляд… Значит, это навсегда. И сколько бы ты ни смотрел, всякий раз замечаешь что-то новое. Егор тушит сигарету в пепельнице – сквозь прозрачное стекло вижу, как табачная бумага сминается, а пепел втирается в толстое дно. За окном опавшие листья, ещё зелёные, снесённые резким порывом ветра. – Звучит идеалистично, но когда сталкиваешься с этим… – мужчина внимательно смотрит на меня, – тогда понимаешь, что случается и подобное. – Я уже понял. Улыбка трогает его губы – больше мне не отвечают. Полуденное солнце мягко ложится на плечи: ещё способное греть, оно теплотой разливается на коже. Я не знаю, что в тебе обычного, Егор – ты весь для меня особенный, но чем именно – не понимаю. Две руки, две ноги, нос и идеально выбритое лицо – всё, как у всех. И всё не так одновременно. – Отойди. Не твоё. Резкий голос – низкий, немного сиплый, но ясный – отвлекает: меня – от мыслей, Глеба – от словесного потока. Кошусь в сторону, откуда звук, и замечаю Егора – с поджатыми губами, сощуренными глазами, сердитого и едва ли довольного. Тишина на минуту заполняет коридор: воздух тяжелеет и словно давит: на плечи, на уши, на виски. Пальцы, сжимающие рубашку, размыкаются, а я прислоняюсь к стене, чувствуя внезапный прилив смирения. «Не твоё». Глеб даже не поворачивается в сторону Егора – лишь выплёвывает мне в лицо заключительное: – И чёрт бы с ним, с этими остальными, но что я в тебе нашёл – нихера понять не могу. И пока я трудом перевариваю услышанное, он разворачивается на пятках – проносится мимо, сунув руки в карманы. Егор прячет за строгостью насмешку – то ли над Глебом, то ли надо мной, то ли над нами всеми. – Интересно, – хмыкает он. И ни слова больше.***
Снова наедине с пустотой коридора. Егор вернулся обратно к шумному залу, а я так и не нашёл, что ему сказать. В голове возятся окостенелые слова: вырванные из контекста, они образуют собой ком – застрявшего в горле ответа. Эхом доносится музыка – электронные синты въедаются в мозг, оставляя за собой слабый шлейф мелодии. От этого безумия хочется убежать – и не думать о произошедшем. В потоке событий рядом со мной лишь одна константа – на которую невозможно опереться. Потому что в моём уравнении её нет, моё уравнение – система переменных, и даже я в ней – непостоянная величина. Меняется в моём мире всё, кроме уверенности в том, что меня ждут – но не за знакомыми дверьми, а в скромном антураже однокомнатной квартиры с подранными шторами. Ждут не надеясь – как жду не надеясь я: и ничего не дожидаюсь. А по итогу остаюсь один – и так же кого-то оставляю. В одиночестве. Мысль о зеркальности отношений не даёт мне покоя. Сейчас – особенно. Потому что весь этот корпоратив – отражение тебя самого в фигурах других. А вместе вы образуете одну предсказуемую массу под названием коллектив: вязкую, как смола. Только ты в ней – ненужная хвоинка, случайно прилипшая. И не убрать тебя, и не привыкнуть к тебе. Тебе и самому не комильфо, но продолжаешь делать вид, что в каждой смоле есть своя хвоинка. Но хвоинка эта не ты, а Виталик за соседним столом. А ты смола. Смола. Настоящая смола. Никаких сомнений. Егора не видно – проталкиваясь сквозь набитый битком танцпол, даже не пытаюсь его высмотреть. Непонятная обида гложет горло: запоздало осознаю, что не такой реакции я ожидал. Постоять, хмыкнуть и уйти? Но обида не на него – на себя: за то, что я ожидаю представления в духе разборок, кто кого тронул. За то, что настоящая реакция меня не устраивает – потому что нет, чёрт возьми, драмы? Почему во всей этой ситуации измотанным остаюсь только я? Не знаю. – Не знаешь? – Не знаю. Егор водит по краю пепельницы потухшей сигариллой, пока я сижу позади – спрятавшийся в одеяло, мёрзнущий от одного вида застывшего окна. На прозрачной глади расплескались морозные кляксы – зима озябшими кисточками веток заглядывает в уютное утро, наполненное ароматом табака и мятых простыней. Стопа непроизвольно выглядывает из-под тёплого кокона, и пальцы сжимаются от холода, едва касаясь чужого бедра. Егор усмехается и, даже не повернувшись, накрывает её ладонью и гладит, щекоча – то ли специально, то ли нет. – Какое это сейчас имеет значение? Ты выделялся… вот и всё. – Ты тоже. И до сих пор выделяешься. Из всех лиц в толпе узнаю твоё – минуя тысячи похожих. – Я тебе уже говорил. Ты смотришь особенно. – Когда? – голос сипит, ещё не проснувшийся. Вяло убираю за ухо прядь, которая сразу же выбивается обратно. И я, сонный, не могу понять, как об этом зашёл разговор. – Не помню, говорил, Демьян. Может, не так прямо, но говорил. Егор настойчиво массирует свод стопы, давит, словно ищет очаг боли. Прячу ногу обратно под одеяло, придвигаясь ближе. Он всё ещё спиной ко мне – лишь запускает пальцы мне в волосы, когда я кладу голову ему на плечо. На языке крутится вопрос и срывается, стоит только раскрыть рот: – Почему мы об этом говорим? – Потому что ты об этом спросил, – спокойно отвечает мужчина. Тлеющая сигарилла совсем потухла, погрузилась в темноту. Или это я закрыл глаза, расслабленный от ласковых касаний. Я не помню, чтобы спрашивал об этом. Впрочем, наверное, это не имеет никакого значения. Зато имеет значение сейчас – когда в морозной мари обнаруживаю знакомое пальто. У чёрного выхода удивительно свободно – удивительно спокойно на заднем дворе. И удивительно спокойно становится на душе. – Душно? Стылый город ломается под подошвой кед, хрустит намёрзшим инеем. За расписным неоном прячутся тихие дома, с потухшими окнами и сосульками на ребристом шифере. Я несомненно бывал здесь – не раз и не два – но сейчас словно оказался впервые – в скромном закутке позади шумной тусовочной улицы. Почему так, Егор? Почему, когда мы одни, во мне нет сомнений – во мне нет другого мира кроме тебя. Не думаю ни о ком – и ни о чём; беспокойство развеивается, стоит завидеть твою – только твою – фигуру в темноте. Не будь мы тут вдвоём, я бы себя так не чувствовал. Умиротворённо. Но стоит появиться хоть кому-то – и весь мир рушится, мой мир рушится. Наш. В тебе нет желания проявлять нежность, а во мне зарождаются надоедливыми сорняками сомнения, которым нет никакого обоснования. Я и сам это понимаю. Но ничего поделать не могу. Мне нужно чувствовать тебя рядом, чтобы не сомневаться. Потому что без тебя я потерян – потерян и одинок. И мне нужно знать, что ты держишь меня за руку, что не дашь врезаться в замшелое дерево, что покажешь, как всё на самом деле. Потому что я не уверен в том, что любой другой не лучше меня. Точнее, практически уверен, что каждый лучше меня. И каждый может забрать то единственное, за что держусь. Егор молчит – так и не дождавшись от меня ответа. Ноги ведут к нему сами – и спустя то ли секунду, то ли четверть часа голова устало опускается на влажное от снега плечо. Мерцающий свет от фонаря путается в ресницах, а голос выплёвывает осиплое: – Почему мы не дома? – Потому что ты не просил. Тёплый, почти горячий воск разливается по затылку, и от простого касания табачного дыма по телу бегут мурашки. Рука сама нащупывает чужие пальцы, сжимает в замке, умоляет не оставаться здесь. Но не успеваю я произнести и слова, как жар окутывает снова мягким: – Поедем, Демьян. Сейчас поедем.***
Пуховое одеяло шуршит рядом – среда будит тихими шагами и гладит кожу солнечными лучами. На кровати ещё тепло, но уже пусто – Егор только что ушёл, прихватив пачку сигарилл с дубовой тумбочки. Пепельница ещё стоит – кристально чистая, она собирает в себе белизну зимнего утра. Тело ватное – отказывается подниматься, прячется от яркого света из окна. Поворачиваюсь на бок – зарываюсь в пухлое одеяло, чтобы спать дальше – покуда Егор не вернётся. Со вчерашнего вечера помню мало – всё стопорится на моменте, когда я вышел улицу и, кажется, очень хотел уехать. Смутные образы быстро рассеиваются в головной боли: не сейчас, Демьян, не сейчас. У меня не найдётся сил обдумывать то, что осталось позади. Я здесь: в кровати своего любовника, укутанный в его одеяло и аромат. Я знаю: он скоро придёт – как только сигарилла истлеет до фильтра. А когда придёт – ляжет рядом, обнимет одной рукой и тихо, чтобы не разбудить, прошепчет «доброе утро». К восьми зазвонит будильник и через четверть минуты умолкнет – хриплое дыхание защекочет затылок теплом. Я шмыгну носом – оттого, что пересох – лениво повернусь: прижмусь щекой к его груди и промычу что-то нечленораздельное. – Демьян, вставай. Или уже промычал.***
Егор оглядывается – поправляет шарф, коротко смотрит в мою сторону и направляется вперёд, по переходу. Шагаю чуть позади, наблюдаю за узором снежинок на его рукаве и тихо улыбаюсь тому, что мы идём вместе. Не едем в его машине, не сидим в кабинете, а именно прогуливаемся по занесённым белёсой поволокой улицам. – Не хочешь зайти куда-нибудь? Выпить кофе, например? Егор качает головой – и лишь на тротуаре произносит: – Не хочу. Не люблю такие места. И я об этом знаю. Но, проникшийся нашей внезапной прогулкой, немного забылся и предложил – совершенно дурацкое и неуместное. – Но если ты хочешь, – внезапно продолжает мужчина, – мы могли бы и зайти. – Не надо, – негромко отвечаю ему. – Мы и у тебя отлично позавтракали. Я просто подумал, что ты мог замёрзнуть. Егор усмехается, но больше ничего не говорит – лишь кладёт свою руку мне на плечо. Мимо несётся город – в противовес неторопливым нам, он суетится в преддверии праздников. Осталось совсем ничего – пара дней, и нынешний год уже станет прошедшим, смахнёт в последний раз стрелку на двенадцать и распрощается с нами навсегда. И никогда не вернётся. Как не вернётся и то, что уже произошло: не вернутся сказанные в запале слова, не вернутся поспешные решения, не вернутся некогда разорванные связи. Растает сладостное предвкушение чего-то нового, и чистый лист, с которого так хотелось всё начать, окажется уже наполовину исписанным заботами минувшего года. Потому что чуда не происходит. С новой цифрой в конце даты ничего больше и не меняется, только ужин в твоём желудке – из оливье и запечённой курицы. Изменения не привязаны к праздникам и датам. Они происходят сами собой – тихонько прикрывают входную дверь и лёгким облаком ныряют тебе под ноги, чтобы ты их не заметил. И потом, когда оборачиваешься назад, понимаешь – не всегда. Не всегда это было так – но когда оно вросло корнями, не помнишь. И я хочу не помнить, когда прогулки в наших отношениях стали чем-то привычным и естественным. Кажется, это не так уж и много. POV Игорь – В смысле, не придёшь? А где ты будешь? – И как мы без тебя? Кто в пять утра под окном с бутылкой коньяка песни будет горланить? – А оттаскивать пьяного Семёна кто будет? Он же опять уснёт под ёлкой! – Вот пусть там и спит! – гаркаю наконец, не выдержав натиска со стороны девчонок. Миша стоит позади – усмехается, изредка отвлекаясь от телефона. Не вовлечённый в общий спор о том, кто с кем будет отмечать, он благополучно разбирается с оставшимися делами по работе. – Слава, ради всего святого, отвянь, – продолжаю я, не дав подруге продолжить. – Я уже согласился быть в другом месте, и изменениям данное решение не подлежит. – Игорь, ну пожалуйста! Как мы без тебя? Мы всегда отмечаем одной компанией новый год… Слава продолжает меня уговаривать, придерживая за рукав толстовки. В ответ лишь качаю головой – за меня уже решили, и я не уверен, что сильно против этого. – Не против он, блин… – бурчит Артём, притаптывая снег ботинком. Потерялся: побоялся, что ему делают одолжение, что где-то не угадал – а потому цепляется за каждое слово. Мне сложно признать, что я хочу провести с ним Новый год. И не только новый год. Но прямо говорить не хочу – поэтому лавирую между формулировками, чтобы видоизменить простое «да». – Слушай, – устало выдыхаю, отведя сигарету от губ. – Если бы я не хотел, я бы не пошёл. Раз я согласен, значит, хочу. Понял? И неважно, какими словами я это скажу. В поступках суть. Лукавлю. Слова – это такие же поступки, которые кроют в себе суть. Они – порой больший поступок, чем действие; оружие, против которого бронёй не защититься. Узор, который может придать совсем иной окрас, стоит тебе обронить хотя бы что-то неосторожное. Подобрать не тот синоним. Но самое красноречивое слово – немое. Молчание кроет в себе неиссякаемую глубину смыслов, развёртывается интервалом от минус бесконечности до плюс бесконечности. Оно требует максимальной концентрации, потому что зыбко – и от одной неверной ноты может быть истолковано неправильно. Нужно знать весь контекст, чтобы понять верно. Молчание бывает разным – иногда испуганным, когда каждая буква душит тебе горло, иногда надменным; иногда молчат потому, что слова разбиваются о пустоту чужого непонимания. Иногда оно бывает коротким – перед хлёсткой фразой – подчёркивает её глубинный смысл. Иногда молчание – лучшая поддержка, когда ни один в мире звук не способен передать твоих чувств. А иногда бывает таким, как сейчас – когда один ещё не сказал, а у другого уже есть ответ. Губы. Свои. Не кусай. – Он с Артёмом на турбазу поедет, можешь не пытаться, – вклинивается Миша в жалобную тираду Мирославы. Та оборачивается коротко и снова смотрит на меня – слова заменяя вздохом. Она знает, что я не изменю своего решения, но хочет – больше для успокоения самой себя – поканючить ещё. И я снова вроде как не сильно против. Но и не сказать, что сильно хочу. – Зачем вам турбаза, давайте к нам вдвоём лучше! Тут и город, и магазин рядом, а там что? Вдали от цивилизации. Ухмылка искажает моё лицо. Нет, Слава, нам нужна турбаза. Даже если твои доводы очевидны, даже если компания студсовета вызывает скуку, даже если мне придётся нехило тратиться на бензин. Понимаешь, он меня туда позвал. И не оставил выбора. Артём нужен мне рядом на новый год. – Хорошая попытка, но нет, – пожимаю плечами, – всё давно решено и оплачено. Давай в следующий раз, я не знаю… на Рождество. Миша откладывает телефон в сторону, подходит ближе, смотрит на меня с привычным скепсисом во взгляде. Он всё прекрасно понимает, но не принимает. – И ты мне предлагаешь ему отказать? – Не отказать, а переубедить. Они там платят за сомнительный коттедж, а тут с нами и бесплатно. И тебе ехать далеко не надо. – Что же ты ему об этом не сказал, когда он приглашал? Миша молчит. За окном кто-то кричит «халява, приди!», пока я листаю тетрадь с конспектами в поисках нужной темы. От геометрически ровных линий букв рябит в глазах: ни на миллиметр дальше, всё выверенно и точно. – Как ты вообще успеваешь всё записывать? Она же диктует так, словно собралась Эминема в читке перегнать, – переключаюсь на другую тему – только тут мне ещё не хватало неловких пауз. Но Миша отмахивается, закрывает плотно форточку, из которой всё ещё доносятся чужие визги. Весь его вид говорит о том, что мой приём не сработал, и вопрос всё ещё висит в воздухе. – Я не подумал об этом сразу. Отвлёкся. И вмешиваться не хотел. Не хочу. Он честен: с собой, со мной, со всем миром. Он может менять роли, но он всегда действительно прям и откровенен. Он не съедет с темы, пока не ответит, даже если для этого ему понадобится время. Он может скользить, но не лукавить: и если не захочет отвечать, то просто замолчит. И назовёт это паузой. И будет прав. – А я, по-твоему, хочу? – А ты, по-моему, боишься. – Ну, если вдруг что, приходите. Мы будем вас ждать, – Слава наливает в старую сервизную чашку чай, протягивает Мише. Тот благодарно кивает: улыбается уголками губ. – Надеюсь, такая возможность появится, – роняю я не подумавши. – В крайнем случае все каникулы впереди. – Новый Год – это другое, – мягко замечает девушка. – Знаю, глупо, но я нахожу данное время особенным. Да, будет много посторонних, так всегда, но… Я хочу провести этот день особенно в кругу близких. И хотела бы видеть тебя с Артёмом. Не глупо. Отметить день особенным для себя, хотеть провести его с друзьями. Не это глупо. Глупо не хотеть встречаться после вплоть до следующего праздника. Не глупо желать перемен – глупо их ожидать, ничего не делая, полагаясь на новые даты. Не глупо придавать значение – глупо отрицать очевидное. Нам прививали с детства, что ночь с тридцать первого декабря на первое января – время волшебное. И сохранить это чувство после того, как вырос, не так просто, как может показаться. В канун нового года всегда иначе: люди спешат домой сильнее, чем обычно, готовятся радовать и радоваться, бережно закрывают салаты, чтобы не заветрились. Можно пренебрежительно высказываться об обрядовости праздника. Говорить, что он никому не нужен. Что любой день в году можно провести так же. И быть при этом правым и не правым одновременно, потому что не в дате дело. Можно смеяться над тёплыми традициями, над чужим восприятием, над ожиданиями от грядущего года. Но в итоге так же ждать чуда, закрывшись в собственной каморке скептицизма и неверия. Напускного. Из-за такого отношения каждый позволяет себе немножко больше – праздник ведь. И я знаю, что тоже могу позволить себе больше – и Артёму. Знаю, что могу рассказать ему многое – и это не будет воспринято с неловкой язвительностью. Знаю, что могу узнать его лучше – и могу позволить узнать лучше меня.***
Серое небо заволокло дымом: утро подёрнуло снежной поволокой крыши домов, взрастило массивные сугробы, спрятало под пуховым одеялом зимы редкие тропинки. Отец уже ждёт меня у калитки – расчистил путь до крыльца лопатой, держит пальцы у губ по привычке, хотя давно бросил курить. – Привет, – здороваюсь я, и он ухает в ответ – сразу ведёт домой. Мама высовывается из двери – встречает звонким, но ласковым «Игоряша». Улыбаюсь ей снисходительно; целуя быстро в щёку, захожу в дом, и уже натыкаюсь на ворчание: – Ноги, Игоряша! Отряхнуть так сложно, что ли? Цыкаю – отмахиваюсь небрежно, обещаю маме вытереть за собой. За пределами дома бытовые заботы кажутся далёкими, но когда приезжаешь в родные пенаты, они словно обухом херачат тебя по голове. Несколько раз. Сильно. Здесь спокойно. На скрипящих половицах постелен ковёр, чтобы не простыть, старые окна добротно утеплены – теперь до марта проветривать квартиру только с помощью дверей. Расписной чайничек стоит на краю журнального столика – ждёт, пока в него дольют кипятка. Мама суетится – вытерла лужу, пока я раздевался, теперь ищет, что такого бы предложить к чаю. – А зефир? Зефир будешь? – Мам, всё буду, – честно отвечаю ей. – Но только я ненадолго. – Ненадолго? Ей не нравится, когда я отмечаю Новый Год не дома. Она считает этот праздник исконно семейным и обижается – хотя не говорит напрямую. Принимает моё решение, но не одобряет – поэтому каждый раз собирает губы в тонкую линию, когда узнаёт, что я ненадолго. – Да, я гитару приехал забрать… Потом поеду в город. Не знаю, зачем мне она – но чувствую, что нужна. Едва ли я собираюсь петь серенады на новый год – не среди студсовета – но если она покатается со мной на заднем сидении, у меня хотя бы будет причина не брать ещё пассажиров. Я бы сыграл ему – что-то без слов, в пять утра, когда восемьдесят процентов народа уже в отключке. Когда между нами возникнет лаконичная тишина, и можно будет проговорить всё то, для чего используют не слова. Когда я буду достаточно пьяным, чтобы признаться, но недостаточно наглым, чтобы сделать это прямо. Когда мне понадобится сказать, что я его люблю – как Артёма Колесниченко, прекрасного друга и смешного человека. Доброго, открытого и заслуживающего всего самого хорошего. – Ну, хоть пылиться не будет, а то стоит и стоит с тех пор, как тебя отчислили. Ты её как привёз, так и не забирал обратно, – отзывается отец. Под рёбрами неприятно тянет, когда напоминают про медицинский. Мама с немым укором смотрит в сторону и отводит взгляд, стоит только заметить. Больная тема: для неё, для меня, для нас. Она хотела, чтобы я стал врачом, я хотел стать врачом, а в итоге не дотянул даже двух курсов. Но вряд ли бы количество оконченных курсов что-то решило. За пару месяцев ада я успел понять, что превратился в того, кому хотел помогать. Что те горы учебной литературы по терапии теперь как никому другому нужны мне самому. Что если я вытащу себя из этой ямы, то врачом стать не смогу – мне не хватит сил перебороть отвращение к собственной мечте. И всё из-за одного шага в сторону. В сторону ли? Что вообще можно считаться привычным укорительным «в сторону»? Влюбиться в человека – честно и быстро – разве это шаг в сторону? Признать и признаться – быть искренним и, может быть, немного сумасшедшим – это шаг в сторону? Или не разглядеть чужой трусости, потому что был и остаёшься юным? Впустить нечто разрушающее и вовремя этого не понять, принимая желаемое за действительное – вот настоящий шаг – не в сторону, в пропасть. Из которой уже не выберешься. Только если тебе протянут руку. Мне, кажется, ещё не протянули. Отец проходит в зал – пока я ещё вяло мою руки. Мама стоит позади – мнёт пальцами полотенце. Хочет поговорить. Я даже знаю о чём – но не уступить ей не могу. Она же мама. – Мам… Я тебя слушаю. – Игоряша… – Она вешает полотенце на крючок, словно специально не глядя в мою сторону, – ты не думал о том, чтобы вернуться в медицинский? Я думал, мама, думал. Пролистывая подаренные тобой справочники, пробегая по статьям в интернете, изучая инструкцию к новому лекарству. Я думал – и приходил исключительно к одному выводу: меня туда никто не пустит. И себя я тоже не пущу. Потому что сам опустил руки – не стал бороться за своё место. Да если бы и стал – вряд ли что-то изменилось. Это ты думаешь, что твоего сына выгнали за неуспеваемость. А я знаю, что не за неё – и каждый раз вспоминая причину, в горле стоит сухой ком – мешает говорить внятно. Я едва поступил в другой универ – и даже там на первых порах были проблемы. Не знаю, откуда у него такие длинные руки – может, они в своей сфере все повязаны – но этот сраный эконом был единственным спасательным оплотом в те дни. Потому что до него не дошло. Усилиями ли Миши или просто за счёт того, что вуз не самый элитный. Или связей не хватило. Но я удержался здесь и теперь не желаю бросать снова ради сомнительных перспектив. Потому что та мечта теперь далека – и недосягаема. Потому что мечта мучительна – отдаётся болезненным эхом в районе груди. Потому что от неё мне больше плохо, чем хорошо. Потому что превратился в пациента для самого себя. – Мам, мне осталось полтора года учиться… Я уже говорил, – осекаюсь; и продолжаю гораздо тише: – В мед не вернусь. Мне больше не интересно. – А экономика твоя – это интересно?! Молчу. Она не со зла – просто смириться не может. Чувствует, что я не говорю всей правды – но не знает, как спросить иначе. Чувствует, что «экономика моя» мне не нравится. Что мне ничего уже не нравится – и не понимает почему. Но каким ещё образом ответить, чтобы вопросов больше не возникало? Отец хмыкает – голос диктора новостей сменяется на девчоночий, из рекламы. Вытираю руки и смотрю на маму – прислонилась к стене, задумалась. – Когда я упустила из виду тот факт, что тебе разонравилась медицина? – Не начинай, – сухо прерываю я. – Нет смысла по сто раз обмусоливать одно и то же. Интереса от этого не появится. Грубо – но так проще для нас обоих. Она обидится на сына и не станет выискивать причин и заниматься самоанализом, переключится на другое. А может, мой план давно разгадан – но лишь мне удобно думать, что он ещё работает. В любом случае хоть кому-то проще. Или уже никому. Но думать об этом не хочется. Не в канун Нового года.***
На вокзале давка – все спешат домой, а я спешу из дома. Отец сидит рядом – захлопывает старую раскладушку с которой «удобней, чем с вашими навороченными прямоугольниками», потому что «кнопки понятнее». Наблюдаю за облезшей краской на крышке телефона – словно изъеденный молью, мигает изредка слабоватым голубым семечком. – Почему не на машине-то? – задаёт он вопрос – мучивший с момента, как я приехал. Народ носится смазанными пятнами перед глазами – под гнусавый аккомпанемент диспетчера. Время тянется – бесконечным канатом, по которому забираешься в ожидании увидеть заветный крюк в непосредственной близости. Ладони скользят – не от напряжения, от волнения – потому что я знаю, что на меня смотрят. Мышцы напряжены – на скулах играют желваки, когда сжимаю зубы. Я заебался и устал, но едва кто это заметит. Не потому что у меня проснулось внезапно актёрское мастерство, а потому что Игорь вымотан всегда – и выглядит соответствующе. Так ведь, Артём? Мне предстоит ещё сраная скакалка – и хрен его знает, когда этот нормативный ад закончится. Я просто жду, когда Евгенич психанёт и скажет нам съёбывать. Потому что выносливость на нуле, а с ней – и моё терпение. – Десять секунд, Орлов, спускайся! Десять секунд? Мне показалось, что прошло десять минут – до того ноет тело. Спускаюсь на мат – едва не поддавшись желанию развалиться прямо здесь и сейчас. Артём подпирает ладонью подбородок, внимательно смотрит, пока я в руки беру скакалку. Жёлтые ручки погрызаны то ли голодным студентом, то ли временем – царапают кожу, прокручиваясь. Евгенич кивает – и я понимаю, что хронотоп в этом месте надломился – десять секунд длились дольше, чем пара минут – пока наблюдал за Артёмом. Пространство вяжет – скакалка лениво прорезает вязкий воздух, как в замедленной съёмке. Смотрит в мою сторону: я не знаю, правда это или нет, но хочу думать, что всё же правда. Принимать рябь на коже от стекающих капель за его взгляд – и наслаждаться, воображая, как бы это могло выглядеть. Но смелости открыть глаза не хватает. – Не рискнул. Людей много, да и мне завтра на ней ехать ещё. Берегу, короче. И себя, и её. Отец хмыкает удовлетворённо – хлопает по плечу и басит, прочищая горло: – Это ты правильно, Игорь. А куда завтра поедешь-то? – Да там… с друзьями… – Другом. – Новый год за городом отмечать будем. – Я надеюсь, ты не будешь за руль пьяным садиться? Кажется, что родители всё ещё видят во мне малолетнего долбоёба – и даже задавая такие вопросы для галочки, где-то в глубине души думают – а вдруг? В голове всплывает уютное воспоминание с идиотом собой – когда я спёр у отца «Беломорканал» – или это была «Прима»? Сейчас и не вспомнить – и потом блевал весь вечер, клянясь и божась, что больше никогда не возьму в рот ничего продолговатого и набитого табаком. Закурил я снова через год. В медицинском. – Пап. Я же не отбитый наглухо. Отец улыбается, пожимает плечами: – Если бы я в твоём возрасте не гонял пьяным по деревне, я бы и не подумал спросить. Ну, знаешь, гены. Эта странная тактичность всегда выдавала в нём интеллигента – более чем уверен, что отец никогда не водил, будучи в нетрезвом состоянии. Это такая же неправда, как и рассказы мамы о том, что она тоже бросала медицину. Ничего она не бросала. Проработала медсестрой, похоронив мечту стать врачом в сыне, но медицину не бросила. И не бросала никогда. И не бросит. – Я тебе не верю. Он смеётся – покашливая в кулак – и поднимается, стоит только диспетчеру назвать мой маршрут. Я за ним – в руках лямки чехла, в голове – звон от резких движений. На губах – лёгкая улыбка от скорой встречи.***
Гитара устроилась между ног – колени упираются в спинку сиденья. Автобус тихо сопит: люди силятся уснуть, прячась в наушники или беруши. Трасса за окном прячет в сумраке стволы деревьев, монохромом развёртываясь вперёд на десятки метров. На стекле от тёплого дыхания остаются мокрые кляксы – зияют насыщенным серым, тёмным, почти чёрным. Телефон предсмертно икает – прерывает чужую исповедь про выгоревшее солнце.* Моё солнце выгорело тоже – окутанное морозным туманом, оно уныло заглядывает в салон рассеянным жёлтым облаком. Я отчётливо чувствую давление праздника на плечах: от зимнего воздуха, просачивающегося через щели, до навязчивого тепла у ног. От фантазий, позёмкой вьющихся в голове, до предвкушения, собирающегося дрожью внизу живота. Мечтаю: откровенно мечтаю, как увижу его завтра – зайду за ним после семи, когда зимнее солнце будет отражаться яркими огоньками гирлянд. Отключу телефон – чтобы не надоедали – и буду курить перед подъездом в ожидании, пока он выбежит – растрёпанный, потому что торопился, потому что я, как всегда, не пунктуален: приехал раньше, чем требовалось. Он будет окутан праздником, а я – мягким чувством радости от нашей встречи. Жду – когда сердце сладостно сожмётся от звонкого смеха, а губы вздрогнут слабой улыбкой. Я его, кажется, люблю: потому что от одной мысли в душе топлёным молоком разливается эйфория. Не столь важно касаться, сколько видеть – что он в порядке и в силах противостоять тому, что встречается на его пути. Важно понимать, что он счастлив – неважно с кем и почему, лишь бы не страдал. Лишь бы продолжал смеяться так, как смеётся сейчас. Искренне. А я буду сторонним наблюдателем. Мне не даёт покоя мысль о том, что между нами происходит. Впервые так отчётливо я ощущаю разочарование от собственных чувств – потому что не хочу быть влюблённым. Я хочу быть Артёму другом – коим меня и видят. И с удовольствием отбросил весь романтический подтекст, если бы мог. Но пока не выходит. И вряд ли выйдет – кому и когда вообще удавалось влиять на свои чувства? Даже в школе ты, вдохновившийся Базаровым новоявленный нигилист, вёл себя глупо, когда пытался скрыть свой интерес к девчонке за соседней партой. Да и вообще не подозревал, что нигилизм – это отрицание не одной общепринятой ценности, а вообще всех – и течение гибкое, подстраивающееся под разные эпохи, оттого и разное из года в год. И что Базаров в итоге от этого отрёкся, тоже как-то мимо ушей пропустил. А если не пропустил – то обозвал героя дураком, подумав, что сам никогда так не подумаешь. А потом у тебя в двадцать лет жена и ребёнок трёх лет. Никогда не знаешь, чего ожидать от жизни. Всё меняется: и философские течения, и внешний быт, и ты меняешься тоже. Только на протяжении этих лет меня не покидает горечь – то ли разочарования, то ли утраты, то ли всего на свете. Но одно я знаю точно – рядом с ним мне легче. Рядом с ним я ни о ком не вспоминаю – и дышится свободнее, и недовольство отходит на задний план. Сердце ноет болезненно – не от самобичевания, а от безответности – потому что хочешь человеку дать больше, чем можешь. Но ограничители упрямо застыли – не позволяют двинуться дальше. Оно и к лучшему. Стоит тебе спустить тормоза – будет поздно. И если на первый раз вы это опустили под предлогом того, что были пьяны, то на второй раз это так не сработает. И ведь знаю: он в другого влюблён. Может, даже куда отчаяннее, чем я. В этом вся сложность собственных чувств: они ни мне, ни Артёму не нужны. Просто быть рядом – поддерживать как друг, веселиться как друг, выслушивать как друг, обнимать как друг. Дружить как друг. Любить как друг. Это всё, чего я желаю. Большего не надо.***
Холодный телефон постепенно оттаивает – пока я настраиваю залежавшуюся гитару. Колки – старые – неохотно натягивают струны, скрипят едва, только-только отошедшие от мороза. Сеня уехал домой – оставил после себя тишину и немного крошек на столе. Гриф кажется чужим – пальцы уже давно трогали лады, ощущения забытые, совсем потерянные. В этом вязком ночном молчании каждое касание кажется интимнее, откровеннее, острее – будь то случайно задевший деку палец или нога, удерживающая собой весь инструмент. Вибрация выдёргивает из транса – обращает на себя внимание. Разрядившийся ещё в дороге и недоступный, пока был включён, телефон исправно принимал каждый звонок – и сейчас заваливает меня сообщениями о том, кто хотел со мной связаться. Тут и родители, и Миша, и Слава – но глаза упорно ищут другое имя, записанное максимально просто, но тихим эхом отдающееся в голове. Артём звонил – и когда я это понимаю, не могу сдержать вздох облегчения. Пальцы быстро бегают по экрану, печатают ответ – глупый, как у того школьника-нигилиста, что пытается скрыть свой интерес к однокласснице:«Ты звонил? Что-то хотел?»
Ну конечно ты звонил. Я даже наверняка знаю, зачем звонил – уточнить, едем ли мы, спросить, как дела – потому что не всё равно, – посмеяться и рассказать что-нибудь: про Лёшу, про Демьяна, про бабу Нюру с соседней квартиры. Не заметить, как в этих историях обнажаешь себя: доброго, хоть и не очень догадливого. Это очевидно, как и то, что ты знаешь половину ответов на вопросы, которые задаёшь. Что мне не нужно отойти куда-нибудь – но я отойду; что мне нужно сдавать нормативы – но я тяну время, чтобы дождаться тебя. Потому что… …хочется, чтобы он понял: мне неприятно. Неприятно обнаруживать себя в беседе чужим. Неприятно знать, что он снова на пути доверия к тому, кто недавно плевался в его сторону. Неприятно понимать, что мою заботу воспринимают как рудимент, который не нужен. Но это не причина вести себя как уёбок. А я именно так себя и веду – сам того не желая. Я не понимаю ни себя, ни его. Не уверен в том, что делаю и интерпретирую всё правильно. И оттого потерян и так груб – злюсь. В коридоре до тошноты душно – я весь пропах этой прелостью, пока тебя ждал, Артём. Знал, что ты придёшь, помнил случайный разговор о том, когда можно ставить автомат по физре, подгадал время, к которому ты появишься. Убедил себя сам в том, что это случайно. Нихрена. – Жарко, – невольное, тихое слово в два слога. Ему душно – как и мне – но мы стоим, выжидая непонятно чего. Киваю мысленно и хмыкаю – выплёвывая сухое: – Да. Раздражённый выдох – не знает, куда себя деть от давящего дискомфорта. Мне тоже хреново от собственной гордости – больше напускной. Артём простой – как открытая книга – но мне не легче. Смотреть, как он мучается, не приносит удовольствия. Понимать, что сам страдаю – тоже. И пока я обдумываю, что сказать, воздух разрезает откровенное: – Я так не могу. Я тоже. Но что тебе ответить – не знаю, поэтому растерянно молчу, рассматривая твоё лицо. Ты такой уютный – и от одного твоего вида на душе становится легче, нарочитая важность собственного я угасает, как брошенная в воду спичка. – Прекрати это всё… прекрати… обижаться. Я… чем бы я тебя ни задел, я не хотел. Чем бы ты меня ни обидел, я не хотел задевать тебя. Просто иногда, Артём, очень сложно себя пересилить – и пока с собой борешься, некоторые вещи происходят без тебя. Пока подбираешь слова – их говорит кто-то другой. – Мне кажется… Что мне кажется? Мне не кажется ничего иного, кроме того, что я проебался в очередной раз, как проёбывался три года до. Подобрал не те интонации, не то настроение, не то выражение лица. Вместо того, чтобы поговорить нормально, включил обиженку и доставил только лишнее беспокойство и тебе, и себе. – Это место не подходит для разговора. Или разговор для места не подходит. Или мы не подходим для разговора. Или для места. Или для всего сразу. О чём тут говорить? Мы оба идиоты. Особенно я. Я же понимаю, что тебя это ранит – и всё равно себя не контролирую. Не то чтобы ты весь из себя цветок невинный, но мы же не в детском саду. А ведём себя как пятилетки. – Но я хочу прояснить всё сейчас, я… Мне тошно. Губы вздрагивают в нервной улыбке. Треплю светлые волосы на автомате – и для успокоения. Пальцы овевает чужое тепло, и беспокойство постепенно уходит – до тех пор, пока дверь зала резко не открывается. – Я сейчас приду, переодевайтесь пока… Колесниченко, тебе же только поставить? Тогда переобувайся и жди меня. Орлов, – физрук делает особенный акцент на моей фамилии, – там разминаются такие же обалдуи, к ним присоединишься, потом я буду принимать у вас нормативы. А здесь вы, Евгений Петрович, появились вообще не вовремя. Рука тянется за ключами, а ноги уже несут к раздевалке. В голове лишь белый шум – как и пелена перед глазами. – Я не обижаюсь, – признаюсь я, чувствуя Артёма сзади. – Просто не уверен, как мне себя нужно вести рядом с тобой. Он сжимает мою руку – почти сразу отвечая: – Как всегда. Веди себя как всегда. «Как всегда» – отпечатывается на задворках сознания. Прячу удивление в скованной усмешке, отвожу глаза в сторону. В горле стоит ком – почему такие простые слова вводят в ступор? Меня никто об этом никогда не просил – быть собой. Не в такой формулировке. Без упрёков в том, что где-то оступился. Я не меняю себя – я меняюсь рядом с ним. И мир вокруг меняется тоже. Из потока воспоминаний вырывает посторонний шум – экран с запозданием загорается от нового сообщения. Белый свет немного слепит, и палец смахивает ползунок яркости до минимума, позволяя вглядеться в буквы.«Хотел сказать, что не с терпением жду завтра. Но сейчас ты меня разбудил, поэтому завтра я уже дождался. С наступающим!»
Захожусь в глухом смехе, откидываясь на кровать – остывшая подушка приятно холодит затылок. Спасибо, Артём: за себя, за меня, за спонтанные улыбки и сказанные не вслух слова. Задыхаюсь от этого глупого счастья, которое не даёт мне утопиться в собственной тоске и позволяет хоть на секунду забыть, что я в тебя влюблён. Потолок залило чёрным серебром ночи – глаза расслабляются от приятной темноты, рука свисает небрежно с кровати, а на губах немое – отосланное тишиной сквозь километры: – С наступающим.