***
Тело налилось свинцом — на разомлевшие от тёплого душа плечи снова давит каждая пылинка этой квартиры, и пальцы с трудом сгибаются, обхватывая накалившееся стекло кружки с крепким сладким чаем. В маленькой кухне тесно: за столом сидят ребята, которых я едва помню, у раковины хозяйничает Слава, а Игорь курит у приоткрытой форточки, изредка окидывая взглядом наполненную народом комнату. Я умостился рядом — опёрся на подоконник, поставил рядом с пепельницей кружку, дружески толкнул Игоря локтем. Он тихо кивает, и в моей груди неприятно тянет. Я чувствую недосказанность между нами, чувствую напряжение, которое сквозит в его усталых жестах, чувствую, что сделал не просто глупость, но, что самое ужасное, – я эту глупость забыл. Лучше бы забыл, как позорно сбежал и ныл во дворе. – Между нами точно всё нормально? – задаю вопрос прежде, чем обдумываю его. Орлов приподнимает брови и смотрит на меня: не удивляясь, но и без деланного спокойствия, которым окружён обычно. – Между нами когда-то было всё нормально? – его губы растягиваются в нервной улыбке, а глаза смотрят мимо меня. – Зависит от того, что ты называешь нормой, Артём. Один шаг — и будет серьёзный разговор, который затеял сам. Только не уверен, что я к нему готов. Жмурюсь, отпиваю из кружки, поправляю рукав свитера, лохмачу подсохшие волосы — тяну время, чтобы найтись с удобным ответом, чтобы зайти, но не слишком далеко. Чтобы превратить серьёзный разговор в балаган. – Ну, само собой, дружба у нас с тобой своеобразная, Орлов… Но… Я ничего не сделал такого, знаешь… что могло бы тебя обидеть? Подорвать твоё доверие, там… – я абсолютно идиотски хихикаю, лишь бы скрыть нарастающее давление внутри себя самого. – Короче, я всё еще коротышка или шансов реабилитироваться нет? Что я могу ему ещё сказать? Как я могу ещё ему сказать? – Да какой ты коротышка, Тём… – Игорь тушит сигарету и привлекает меня за плечи. – Я знаю, что ты хочешь услышать, – он говорит тихо, но чётко, пробиваясь сквозь гул голосов на кухне. – Но не бывает никакого «как раньше», каждый день приносит что-то новое. Ты не сделал ничего плохого. Просто открылся с новой стороны. Это даёт пищу для размышлений. Это совсем не Орлов — задира и хулиган. Это Игорь — рассудительный и тихий. Пахнущий вишней, постоянно размышляющий. Уставший, но заботливый. С постоянно тёплыми руками. От Орлова пахнет сигаретами — Орлов не ищет аккуратных слов – Орлов безрассудный дикарь. Орлов — лишь поверхностное, шершавое, частично ошибочное, сложенное из ложных впечатлений. – Игорь… – К тому же не у тебя одного похмелье, коротан, – мне лохматят волосы, сливаются с шумом позади, пока впереди, за потускневшим окном расстилается белоснежный пейзаж. Игорь – не придуманный мной Орлов – тоже ускользает от разговора, сворачивая его в другое русло. – Так не коротышка же, – вяло хмыкаю я, и ладонь тут же замирает на макушке. – Не в росте дело. Между нами снова неловкое молчание — и его снова нарушает Игорь: – Если тебе нужна помощь — обращайся ко мне. Поговорить. Что-то сделать. Высказаться, излить душу. В конце концов, просто поплакать. Посмеяться. Да что угодно. – И ты. Можно даже без причины, – шепчу я, едва сжав его освободившуюся руку. Не везет в любви — зато повезло с друзьями. И это кажется лучшим исходом, чем обратное.***
– На ночь глядя? Ты серьёзно? – В отеческом доме ждут всегда, – ёрничаю я, важно подняв указательный палец. Вечерний, практически ночной мороз щекочет кожу, лёгкой вуалью пробирается под куртку, потрескивает в жужжании фонарей. Оседает на губах солью. – Да оставайся ты, завтра на свежую голову поедешь, – живо присоединяется Слава, трепля рукав моей куртки, от чего я неумело отмахиваюсь и качаю головой. – Я не хочу. Хочу домой — спрятаться в одеяле под ворчание мамы, ибо опять не отмечал Новый год дома, с семьёй. Спрятаться от города — шумного, от голода — по теплу, от трескучего мороза у трескучего камина, в заснеженном загородье. Подальше от сует, от толпы, от знакомых лиц и чувств. Прямо сейчас и ни минутой раньше. – К тому же я уже вызвал такси, так что… В следующий раз останусь подольше. Игорь больше ничего не говорит — теперь он даже не смотрит в мою сторону, только на почти дотлевшую сигарету, неосторожно зажатую между пальцами. Спрятаться от запаха табака и кислой вишни. От всплываюшего в голове бергамота. От мыслей о том, что было. Что будет. Жить тем, что сейчас — когда никаких триггеров рядом нет. – Как скажешь, – вздыхает девушка обнимает меня, завидев подъезжающий автомобиль. – Очень жаль, но… – Не жаль, если тебе это действительно нужно, – тихо прерывает её Игорь. Неловко киваю, глядя на его подбородок, выглядывающий из темноты. Скольких людей я пропустил и скольких подпустил — ошибочно? Что было бы, отбрось я вовремя свои предрассудки? А когда было бы вовремя? Кто определяет это вовремя? Когда было поздно спохватываться, когда было рано проявлять интерес? И разве я тогдашний поверил бы в ошибочность своих суждений? Так может, всему своё время, Игорь? И вот оно настало. Только на душе паршиво всё равно, словно что-то невозвратно утеряно. Куда только от этого бежать? И бежать ли? А если не бежать, то что с этим делать? Как избавиться? Или смириться? Ждать и привыкать или наоборот, открещиваться до последнего и не признавать? Машина тормозит поотдаль — прощаюсь, мазнув рукой по ладони Игоря — но он тянет меня в последний момент обратно, просипев недовольно: – Эй… Вдыхаю аромат замороженной вишни: закрываю глаза, неловко засмеявшись: – Ну не навсегда же уезжаю, что ты в самом деле… Как будто только что не обнимался на его глазах со Славой. – Ну и что? – он неохотно отпускает меня и поправляет съехавшую шапку. – Мне не нужен особый повод, чтобы обнять тебя на прощание. Мне зато теперь нужен особый заряд уверенности, чтобы обнять тебя. Которого у меня сейчас нет. За которым я и еду домой. – Тоже верно, – отшагиваю я. – Ну… до встречи. – До встречи, Тём – мягко отзывается Игорь. – До встречи, Артёмка, – щебечет Слава и снова стискивает меня в объятиях. – Давай, беги, пока не накапала комиссия. Торопливо подбегаю к машине, словно меня действительно беспокоит доплата за ожидание, и забираюсь в салон. Водитель переспрашивает адрес, на что я утвердительно мычу и закрываю глаза. Охота обхватить себя руками — и снова вдохнуть родной пыльный фруктовый запах — так глубоко, как засело в душе немое сожаление после того, как мы тронулись. Потому что резко захотелось обратно — в гущу того, от чего я бежал. Или от кого. POV Демьян Персиковый закат затянут морозной пылью: растаял в сером небе за считанные минуты, как и моя эйфория от новогодней ночи — яркая и безоблачная, аналогично монохромному горизонту за окном. Город вымер: заглох и стушевался, истлел, как забытая впопыхах сигарилла в блюдечке на кухонном столе. Время едва ползёт — растягивает сутки на двое, час на три, одну минуту на вечность. Потрескивает старый холодильник, жужжит и кряхтит перед тем, как снова ненавязчиво задребезжать. В голове стонет ненавязчивый эмбиент, подслушанный вечером у соседей, а в ванной капает кран — крути не крути, без замены уплотнителя ничего не сделаешь. Работало бы ещё хоть что-то в этой временной глуши — на время праздников всё позакрывалось. Пивнухи да гипермаркеты на первых этажах крупных ТЦ. Егор тоже закрылся — уехал под утро первого, едва меня растолкав, чтобы я его выпустил, и заглох, как заглох город за промёрзшими окнами. Как заглох у этих окон я — вне пространства и времени, не понимающий, а сколько прошло времени. А проходило ли оно вообще, это время? Или одно мгновение длится так долго? Душную тишину квартиры ничто не нарушает — шум бытовой техники слился в один монотонный звук, въевшийся под кожу и уже не замечаемый, как не замечался Артём и его уют, пока он был тут. Сейчас — здесь никого. Иногда кажется, что и меня тоже. Пальцы сжимают шершавый стакан, керамический, с кислотным рисунком голубых лимонов и нелепым для новогодних каникул приветствием лета. В нос ударяет тепло растворимого кофе — слишком уж сладкого — до приторности, что пить невозможно. Два глотка — и содержимое польётся в раковину, а руки так и не дотянутся до турки, чтобы сделать нормальный напиток. Лишь спрячутся в рукава дедушкиного свитера, а взгляд мельком упадёт на экран смартфона – с потухшим индикатором возле камеры и динамика. Чувство покинутости странно рухнуло на плечи, как сугробы, скинутые коммунальщиками с крыш домов. Прибило осознанием и ничегонеделанием, странным ожиданием рабочей смены и встречи с Глебом — не пойми какой цели ради. С трудом удаётся отрефлексировать его безумство — и становится даже стыдно за собственный вздёрнутый нос. С другой стороны — мудак в этой истории не я. Да, Демьян. Пидорасы все, один ты Дартаньян.***
Все звуки выжжены, как выцветены оттенки ночью: от серых, как поволока, полупрозрачных, до тёмных, глубоких – как смоль егоровых волос. Я оледенел снаружи, онемел внутри и не могу перестать водить взглядом по выцарапанной тенью ветке на потолке – словно вышитой серебряной нитью. Каждая ночь развертывается в это молчаливое созерцание, без единого движения звука или тела. Мне страшно от собственного спокойствия и смирения. Я словно ожидаю чего-то — запасаю реакцию, коплю эмоции. Чтобы вовремя не остаться выгоревшей травой под снегом. Словно состояние анабиоза: пограничное между «я еще есть» и «меня уже нет». Иногда мне кажется, что я слился: со стенами, с тенями, с колючим шерстяным одеялом, скомканным в ногах. Вечер застыл в квартире, дворах, городе: солнце скукожилось и спряталось: морозный туман окутал дома и поглотил последние остатки света даже с не вовремя погашенных фонарей. Внутри меня тоже нет солнца – оно погасло: вспыхнуло спичкой и потухло, оставив вместо себя рыхлый уголёк. От такой привязанности больно физически – она сковывает и не расслабляет, даже когда вы вместе. В этих отношениях слишком много тишины — не той, когда вы уютно молчите вместе, а той, когда с тобой не хотят говорить. Много напряженности, когда мы порознь и когда мы вместе, как будто я жду в любой момент, что этот кусочек счастья у меня отберут. А если его отберут, меня затянет трясина. И когда-нибудь я не смогу из неё выбраться.***
Полковнику никто не пишет – и мне не пишет тоже. В том числе полковник. Не то что бы я ждал от него письма, но когда мозг зацикливается на часы около случайной фразы из песни, остатки здравого смысла шепчут о том, что есть проблема. Надо что-то сделать. Встать. Умыться. Собраться. Найти что-то, чего нет, и обязательно приобрести. Чтобы был повод окунуться в продрогший город. Старый город, но в новой обёртке. В обёртке нового года. В обёртке лежит второй подарок Артёма — пальцы, словно отвыкшие от движения, аккуратно достают из него теплые перчатки — солидные, тёмные, не удивлюсь, если из настоящей кожи. Бережно опускаю в них свои руки, кутаюсь в успевший пропахнуть дымом шарф, застёгиваю не по сезону надетое пальто. Хорошо. Я так посижу, ладно? В голове щёлкает отсчёт, словно стрелки часов — раз, два, три… Под шарфом собирается влага на коже, тепло удушливо обвивает шею. Нужно подняться — сжать в руках ключи — вздохнуть — выйти из квартиры. Но получается только выронить связку — опуститься — застрять в коридоре ещё на несколько минут. Наверное, на несколько минут. Я не понимаю, сколько времени прошло. Я потерял ему счёт. Подъезд встречает мусором из конфетти, двор — щипающим щёки морозом. Дети на площадке веселятся — им неймётся, лишь бы покататься на новой горке. Мимо пролетает пацан на ледянке — задевает ногу раскинутыми руками, кричит от восторга и не обращает никакого внимания на меня. Иду дальше — вслушиваюсь в собственные шаги, вписываю их в вялый марш первых дней каникул сникшего города, утомлённого фейерверками и яркими огнями гирлянд из окна. Притихший магазин тихо сопит – гудят полупустые холодильниками, зияют пустотой полки с минеральной водой. Не замечаю, как и чем наполняется корзина –осознаю, что пора доставать деньги, когда уже всё пробито. Продавщица устало разглядывает помятого меня, с недоверием принимая из рук помятую купюру. Переключается на неё, удостоверяется, что настоящая, и вываливает на исцарапанный пластик последнюю мелочь из кассы. Что-то говорит, но её голос теряется в аккордах ленивого инструментала какой-то местной группы, о которой мне рассказывал Миша. Телефон в карманах ненавязчиво жужжит — и только к выходу я понимаю, что это не привычное уведомление от банка — расплачивался же наличкой. Коря себя за собственную взволнованность, поспешно вытаскиваю мобильник — в душе преждевременно расцветает чувство собственной нужности. Кто-то же да вспомнил. Кто-то же да написал.«Когда можно приехать?»
Пальцы до побеления сжимают телефон в руках, а стыд быстро замещает недавно проснувшиеся ощущения. Ну конечно. Застав тебя с любовником, он теперь домой лишний раз приехать боится. Да что уж там. Написать тебе, судя по всему, боится тоже. Артём… Эта квартира такая же твоя, насколько и моя. Не надо задавать таких вопросов. Просто приезжай, когда тебе хочется. Но пишу я, конечно, иное – краткое, чтобы рябая тревога не просочилась сквозь случайные слова:«Да хоть когда».
Телефон предательски замолкает после звука отправленного сообщения; петли магазинной двери скрипят под треск китайских наушников, не привычных к морозам, глаза застилает отражающийся от окон свет. Прищурившись, топчусь на крыльце в туманном ожидании непонятно чего: разглядываю ноги и прилипший к штанине снег – сбиваю его и замираю в страдающем от похмелья городе. Зима элегантно расстелилась по улицам: нахлобучила вдоль дорог сугробы-шапки, смешные, конусообразные, ростом мне по пояс. Выпустила на небосвод солнце, прикрыла серой пеленой и, довольная, припасла к вечеру вьюгу.***
Запоздало вспыхнули фонари за вспотевшим окном – под стать закипевшему чайнику, недовольно щёлкнувшему над ухом. Его бы стоило отключить самому чуть раньше, чтобы не накалился до предела пластмассовый корпус – однако я благополучно пропустил момент, когда нужно было сделать так же, как и пропустил момент, когда недавно вскипяченная вода остыла. День делится кусками времени и безвременья – и чем больше я наедине с собой, тем чаще я вовне: тону в мыслях и чувствах. Пока ищу себя, теряю драгоценные секунды, минуты, часы, которые мог бы использовать куда продуктивнее, чем наблюдать за старыми фонарями за окном кухни. Или не мог? Когда ты в окружении других людей, у паззла с твоим именем есть полноценное изображение, с которым собрать цельную картинку куда проще. Эта черта бесит больше всего? Значит, у тебя есть такая же, подсознательно тебя раздражающая. Другие — как осколки зеркала, склеив которые, получишь полноценное отражение себя. А когда никого нет, из чего собирать? Все элементы мозаики внезапно перестают подходить, примера нет, а из осколков собирается не «вечность», а абсолютно тривиальная «жопа».***
– Доброе утро! Какой сегодня день? Когда Артём успел приехать? Сколько в этот раз я проспал: час или сутки? Я потерялся, пока ждал тебя. Чувствую, что улыбка непроизвольно дёргает уголки губ — вслепую махнув рукой, сажусь на кровати. Ощутив знакомый аромат трав, продираю глаза и поднимаю голову – лохматая наэлектрилизованная макушка возвышается надо мной, спрятав от бьющего с окна солнца. Как же я ждал тебя. Отмахнувшись от зудящего эха вчерашней рефлексии, здороваюсь в ответ, встав и неловко приобняв соседа. Тот дрожит, но смыкает руки за моей спиной, не проронив ни слова в ответ. Тревога щекочет нервы – непоправимое, некрасивое, абсолютно неуместное начало года для него и по моей вине. У меня не получается его отпустить — поэтому обнимаю его крепче, словно пытаясь извиниться без слов. Но с губ всё равно слетает упрямое: – Извини. Артём напрягается и пытается отстраниться, на что, отрицательно помычав, я не размыкаю рук и продолжаю: – Я всё знаю и всё понимаю. И мне действительно жаль. Мне жаль, что так вышло. Мне жаль, что я испортил тебе праздник. И если я могу как-то свою вину загладить — ты мне только скажи. – Отпусти меня для начала, – мягко шелестит он: в голосе проскальзывает привычное смущение. Выбравшись из объятий, поднимает взгляд — и, растянув губы в улыбке, заключает: – Бывает. Всё нормально. Ничего не нужно. Ни твоих извинений, ни тебя самого. Тени уже тянут на глубину, обхватывают шею и душат, пока Артём выдерживает паузу длиною в бесконечность. – Я сам тупанул, будет уроком… Чтобы приоритеты расставлять, а не… А не срываться по первому зову. Он кристально прав – и в то же время непонятная обида стоит комом в горле. Смотри, Демьян, перед тобой сейчас солнце — и в начале этого года ты его погасил. Оно разгорится на горизонте, засияет раньше прежнего, но увидишь ли ты? Чувствую себя Иудой, ежусь и вслушиваюсь в сумбурные оправдания соседа. Боже. Оправдываться должен я, а не ты. – Я тоже хорош, нет бы перезвонить, уточнить нормально… Сорвался как полоумный. – Я бы тоже сорвался, – наконец встреваю я, а самого коробит – нет, не сорвался бы. Ты бы не увидел, если бы был рядом с Егором — словно в кубе декоммуникации. За ним бы сорвался совершенно другой человек и куда больше ему подходящий на роль кого бы то ни было — друга, соседа, любовника. Но мне хочется мочь и хотеть сорваться по его зову — чувствовать ответственность за него с аналогичной отдачей. Хочется отдалиться от бездны, чьи ладони терпеливо ждут, когда меня можно будет потопить. Я удаляюсь от нее лишь рядом с солнцем — живым и светлым, как ясным летом, в разгар дня, за пределами возвышающихся многоэтажек — в открытом поле, полном зелени и пыльцы. Опуститься на землю — сухую, тёплую; спрятаться вместе в траве — высокой; заглядеться на небо — голубое, с легкой проседью; раствориться в неге — полностью, рядом с солнцем. Мысли расслабляют, и с языка срывается непрошеное: – Тём, может, на пикник сходим? Ответом мне служит смех — Артём прыскает и стаскивает с себя бежевую водолазку, растрёпывая и без того всклокоченные волосы сильнее прежнего. Кидает на кровать напротив — лениво потягивается — щурит глаза: – Куда? В эту холодину? Зимой? Всё нормально? В душе как-то сладко ёкает — сначала спросил, куда, а потом уточнил, что, в целом, идея идиотская… Значит, не всё равно — и вторя его смеху, хмыкаю и поясняю: – Я не про сейчас. Про вообще. Возьмёшь с собой Игоря, я Мишку позову… Как будет тепло и высохнет город… Воображение рисует тепло: мягкое, полупрозрачное, вуалью накрывающее поля и дороги за городом. Сквозящая в воздухе сырость приятно ласкает кожу, пока возле варенья жужжит навязчивая муха, которую Миша пытается максимально вежливо выпроводить. В голове — летний туман: он затупляет чувство реального, погружая в приятную негу… – Егора тоже позовешь? ...пока реальность не вырывает с корнями обратно. На моём лице всё написано — Артём буквально зеркалит моё состояние поднятыми от сожаления бровями. На душе снова скребут кошки, забираются на плечи и шипят в уши «не нужен… не нужен». Какая-то часть меня нелепо пытается возразить, но её возглас глушит шёпот — другой моей половины — мрачной, холодной, одинокой. Тёмной. – Дем, я не хотел… Господи, – прорывается сквозь толщу свет — чувствую, как возле моих рук вьётся тепло – травяное, летнее, нежное. Мысленно трясу головой и поднимаю взгляд — Артём обеспокоился так, словно я только что рухнул в обморок, а не просто растерянно замолчал. – Я без задней мысли, просто… Ну… На тебе аж лица нет, Дем, всё в порядке? – он продолжает тараторить, усаживая меня на кровать. Солнце — мягкое, растворяющее тьму, окрашивающее мир в пастельные полутона — в яркие цвета, припорошенные пылью. – Я просто задумался, – неловко улыбаюсь в ответ. – Боюсь, он не из тех людей, кто любит пикники… и компании. – Это заметно, – соглашается сосед – теперь уже прыскаю я: – И когда это ты сумел заметить? Артём шутливо обижается, но в глазах мелькает печаль — едва различимая, тут же спрятавшаяся за живостью. Он фыркает и разводит руками: – Ну это чувствуется, Дем, понимаешь? Бывает такое, что посмотришь на человека, а вокруг него аура, как в киберпанковских играх профили, знаешь… Смотришь на объект, и появляются рядом характеристики, описание, всё вот это вот… С объектом — существующим вне и материальным — Егора ещё никто не сравнивал. Интересная метафора получается — ведь он действительно вне моего мира — студенческого, рабочего, дружеского, семейного, в конце концов… Он мой начальник, но на работе я не вижу в нем такового — скорее, рассматриваю как… как что? Как объект, с которым после работы окунусь в то самое извне, в котором он существует. И существую я, когда нахожусь рядом. У него семья — своя, у меня — обгоревшие угольки; у него жизнь за пределами нашей близости, и тогда я для него — уже такой же объект, как и он для меня. Потому что всё, что за пределами интимной связи — извне для нас обоих. Я киваю Артёму и поднимаюсь — утро достаточно затянулось, рассвело и расстелилось бликами на крышах домов. Безвременье пропало — рассыпалось на город лёгким снегопадом. Кошки спрятали когти и ушли восвояси, пока тяжесть, сжимающая душу тисками первые дни января, мрачно уступила место привычному спокойствию, рожденному изутри. Скоро закипит чайник, холодильник набьётся гостинцами от мамы Артёма, а кухня будет полна его нескончаемой болтовнёй. Мы найдём силы поговорить нормально — когда давление нас самих друг на друга ослабнет. Я рад знать, что не один не готов говорить внятно сейчас, но этот год я начал с честности – а потому, шаг сделан. – Мне тебя очень не хватало. POV Игорь – Да вы просто кретины. На себя, блядь, посмотри, клоун лысый. В голове не откладывается ничего, кроме горького послевкусия новогодней ночи — как самая терпкая полынь в связке сушёных трав. И в отличие от лысины Миши она мешает буквально дышать — не то что бы готовиться к сессии. Впрочем, никогда не видел в этом необходимости. Но так не пойдёт. Это с души не выжечь — ни песнями под гитару, ни конспектами по мировой экономике, ни ездой по заснеженному городу, ни пустой болтовнёй подростков в ларьке поблизости. Горечь въелась под кожу – токсичная, концентрированная сомнениями и страхом грядущих последствий. Ничего не будет как прежде, так ты ему ответил, да? А нужно ли в это прежде? Хочется ли? В этом прежде границы были чётче, а роли понятнее. Реальность шагала далеко позади желаний, и не неслась вдогонку. Все намёки оставались в дымке недосказанностей, и казалось, что совершенно не стоит переворачивать всё с ног на голову ради одной маленькой слабости. А оказалось, что стоит. Всё на свете стоит этих минут — вязких; этой близости — дрожащей и бережной; этих касаний — аккуратных и изучающих; этого смеха – усталого; этих глаз — кристальных, задёрнутых хмельной поволокой. Горячего шёпота на ухо, порывистых объятий и судорожных поцелуев после первого — тягучего, как мёд, и такого же сладкого. Молчаливых диалогов — с пьяными улыбочками и путающимися в волосах друг друга пальцами. Вспоминать это невероятно приятно. И невероятно больно — потому что через мгновение букета чувств обрушивается одно — заглушающее собой всю негу близости, которой между друзьями быть не должно. А вы друзья. Вы не пара. И не будете ею. Он просто искал утешения, и нашёл его в тебе — в паре поцелуев и объятиях, в которых уснул так же быстро, как и устал от близости с тобой. – На себя посмотри, – наконец выныриваю из рефлексии и лениво парирую. – Мы хоть при волосах остались. Друг смеряет меня взглядом — отворачиваюсь под предлогом, что нужно затушить сигарету. Ледяная метель вырывает из расслабленных пальцев подтлевающий фильтр, и я многозначительно хмыкаю. Уж это можно было и оставить мне, зима. – Волосы отрастут, а вот ли отрастёт ли ваша дружба снова на прежний уровень – даже не знаю, – слова Миши задевают за живое — невольно морщусь: боль от осознания последствий почти что физическая. – Херни не неси, – злобно огрызаюсь я. – Нормально всё. – Да конечно, – отзывается друг. Ночь плывёт тяжёлыми очертаниями облаков на иссиня-чёрном небосводе. Метель снежной пылью окутала площадки, деревья и редких прохожих, спешащих в последний день новогодних каникул домой. Завтра. Мы увидимся завтра. Миша разворачивает меня за плечи и встряхивает — хмурит сердито брови и отводит от окна. – Я же не слепой... – Миш, – осекаюсь я. Полынь застряла комом в горле: горечь потерянной близости — дружеской — заполонила собой пространство: сузила его до комнаты метр на метр и заперла меня там. Мы и сообщением не обменялись за всё время каникул. Мне не хватало смелости переставать напиваться — только так я и мог забыть о том, о чём Артём даже не запомнил. А что им двигало — я так и не понял. – Отъебись, а? Друг вздыхает, понимающе кивает и разводит руками. – Я в душ. Готовься ко сну, завтра нам на экзамен к девяти. Не подготовишься — хоть поспишь. Провожаю Мишу взглядом, и стоит ему скрыться за дверью, как я поднимаюсь и словно в тумане подхожу к кровати. Опустившись на смятое одеяло, вслушиваюсь в звуки струящейся воды. Можно подключить воображение и представить себя в горах, возле уступа, пересекающего речное русло. А можно продолжать давиться воспоминаниями и думать о том, как под эти же звуки почти неделю назад одна белокурая макушка отходила от похмелья в квартире Мирославы. – Что вчера было? В лицо словно выстрелил сноп игл — ледяных, как кусающий щёки мороз. Грудную клетку сдавливает — к горлу подступает желчь, и я зажмуриваюсь, словно пытаясь выгнать из головы мысль о том, что нашу близость помню только я. Это невозможно забыть. Это самый тёплый момент новогодней ночи. Это тот самый подарок, который предназначен мне на самом деле. Неужели он действительно забыл? Рассматриваю битый кафель под ногами, вожу большим пальцем по шершавым граням плитки и пытаюсь сконцентрироваться на чём угодно, только бы не смотреть на Артёма, который тремя словами вынул из меня душу. Это игра такая? Попытка убежать от ответственности или что? Ты настолько боишься мысли близости с кем-то другим, кроме Демьяна; или наоборот: боишься близости со мной? Или того, что нас тянет друг к другу? Я, блядь, реально надеялся… на что? На что я надеялся? На то, что мы не пожалеем об этом? На то, что мы сможем расставить все точки над «и»? На то, что Артём посмотрит, наконец, в другую сторону? – Вначале ничего хорошего, – отвечаю подчеркнуто спокойно, когда внутри бушует ураган: смесь злости и горечи. Да забери ты уже это ебучее полотенце! – А потом – ничего плохого. Артём поднимает на меня глаза, и шум в голове сужается до тонкого писка. Он действительно не помнит. Этот взгляд обманывать не может — потерянный, искренний и всё ещё раненный. Стыдно. – Глупостей натворил, – пытаюсь смягчить я, – но кто их вчера не творил? Всё хорошо. Не переживай. Может, тебе и не нужно помнить, что было. Просто вспомни, что тебе было хорошо. – Переодевайся и выходи. Там, наверное, уже завтрак готов. Или, точнее будет сказать, ужин. Мы тебя ждём, – бросаю я, подходя к двери. Я тебя жду. И сейчас жду — рассматривая неровные тени на побеленном потолке. Они скомкались в углах пыльной тучей, прожигают пустотой, рассыпаются моросью возле погасшей лапы на рабочем столе Миши. Тишина застлала уши до звона – прокручиваю в голове синтетические арпеджио, лишь бы заглушить давящее молчание комнаты. Но никакие арпеджио не заглушат молчание чувств – так неловко проснувшихся и так же неловко запрятанных под рёбра, сжавшихся там небрежным сгустком боли, отчаянья и невыраженной любви. Не хочется лишиться этого сгустка, но и нет сил его терпеть – слушать ноющее сердце каждый раз, когда на горизонте появляется одна запавшая в душу светлая макушка. Нервы накалены даже от мыслей о нём, и кажется, что стоит нам коснуться друг друга вновь, и они лопнут — как старая забытая струна гитары, которую не меняли несколько лет. Миша выходит из ванной и разгоняет тени в углу густым светом. Я с прищуром смотрю на него, и в голове крутится абсурдная мысль о том, что даже его любить было бы не так проблематично, как это с Артёмом. Его любить было бы совсем просто – даже если это было бы невзаимно. Он бы держал баланс между дружбой и большим, и можно было не бояться шага не в ту сторону. Он бы строго очертил границы взаимодействия, поговорил бы – один раз, но так доходчиво, что больше бы не хотелось возвращаться к этой беседе. И была бы дружба нормальная. А с Артёмом дружба не нормальная. Это вообще не дружба – и не любовные отношения, и не приятельские… Это всё сразу и ничего из этого – хождение по граням между с перевесом то в одну сторону, то в другую. Это сильнейшее притяжение – самое страшное, что взаимное, но до конца не осознанное. Это солидарность – сплоченность, родившаяся в одну из ночей от случайного события и разросшаяся до совместного времяпрепровождения. Это то, чему не придумали названия, но то, что затянуло в трясину нас обоих и не отпускает. – Ты меня пугаешь, – прерывает нескончаемый поток мыслей Миша и садится на край кровати, по привычке пытаясь высушить волосы полотенцем. После чертыхается, откидывается на спину, устраиваясь рядом. – Я сам себя пугаю, – отзываюсь я, двигаясь ближе к стене. – Но ни о чём всё равно не жалею. – Это и пугает, – вздыхает Миша. – Дальше будет хуже. Особенно с твоей политикой невмешательства. – Хуитикой, – на автомате огрызаюсь в ответ. Друг вздыхает, жмурится, изучает стены собственной комнаты. Действует мне на нервы — специально, чтобы задумался о том, что говорю и кому. Но спустя пару минут наконец нарушает затянувшуюся паузу: – Ну ты же сам всё видел. И чувствовал. И слышал. Лучше меня должен понимать. Всё не так. Это кажется красивым до тех пор, пока в уравнении не появляется третья переменная, которая расставляет фигуры по своим местам. И вот притяжение заменяется на утешение, а близость между вами обрастает алкогольными лозами, на корню душащими надежду и веру в другой исход. – Я не понимаю, откуда в твоей лысой башке столько пустого беспокойства. Ничего не было. Миша только делает вздох, чтобы ответить, как замолкает – натыкается на мой взгляд и выдает лишь усталое: – Доброй ночи.***
Ночь не добрая, и ни сопение, ни глухая музыка из-за стены, ни треск утомленной зимы за окном не дают сна. Меня распирает от нетерпения и сводящего скулы ожидания настолько, что я решаю, что отправить сообщение в пять утра — идея невероятно хорошая.«Привет. Готов к экзамену?»
Сообщение отправлено, но ничто не предвещает ответа. Часы отбивают секунды, пока я ожидаю, что рядом с именем Артёма загорится значок онлайна. Но этого не происходит — сообщение остаётся непрочитанным. Потому что нормальные люди спят. Нормальные люди не страдают от того, что не умеют говорить словами через рот. Нормальные люди тянутся навстречу всегда, а не только в состоянии алкогольного опьянения. Не носят маски, не подменяют понятия, выходят на контакт и говорят о неудобных вещах, чтобы избежать неловкости в будущем. А у нас всё наоборот. Мы копим немые слова, невысказанные чувства, неловкие касания, и чем ближе становимся, тем больше между нами разрастается яма невыполненного. И кажется, протяни руку и дотронься до мягкого тепла подушечками пальцев, но словно из печи искра очередного «не» обжигает кожу. Пытаюсь утонуть в беспокойной дрёме, но голова пульсирует так сильно, что мои скудные познания в анатомии подвергаются сомнению. Точно ли нет никаких патологий, в процессе которых в черепной коробке образуются молот и наковальня? Натягиваю одеяло повыше, в попытке спрятаться от боли, мыслей, жухлого света фонарей с улицы и раздражающего сопения Миши. Потому что тоже очень хочется безмятежно сопеть, а не мучиться кислой рефлексией. Под одеялом жарко и чуть тише: иллюзия безопасности заставляет утихнуть беспорядок в голове. Как домик в детстве из одеял — такое же укрытие: только теперь не от внешней угрозы в виде бабайки, а внутренней. От самого себя, если проще.***
– Подъём, Игорь. У нас экзамен. Рассвет даже не пробился сквозь окно — зима просыпается так же неохотно, как и я. На часах семь, в голове — мрак, перед глазами – размытые очертания Мишиной комнаты. Сам он вне поля моего зрения — тормошит меня сбоку холодной рукой. – Да ну его в пизду, этот экзамен, – срывается вялое с губ, и тело снова прячется под одеяло — в безопасный кокон тепла и спокойствия. – Не в пизду, – отзывается Миша, сталкивая меня с кровати. – Собирайся. Приземление едва можно назвать удачным: тихо матерясь про себя, упираюсь руками в старый линолеум и нащупываю пальцами телефон, который тут же дребезжит от вибрации. Лениво поднимаясь, тру глаза и провожу пальцем по экрану в попытке то ли разблокировать, то ли смахнуть уведомление. Взгляд проясняется после неудачной попытки и цепляется глазами за текст сообщения:«Не готов. Сижу и думаю, может, ну его в пизду, экзамен этот?»
Хриплый смех вырывается из горла, и я прислоняюсь к стене. Кажется, последняя мотивация посещать универ с похмелья только что улетучилась.«Я проснулся абсолютно с теми же словами».
Плетусь в ванную уже гораздо бодрее — споласкиваю лицо и забираюсь под холодный душ. По коже бегут мурашки — не от стылости воды, а от волнительного ожидания. Я не иду на экзамен. Мы не идём на экзамен. Главное, придумать этому совместное продолжение. Капли стекают по затылку, щекочут кожу и теряются в изгибах спины. Буквально полирую зубы старой щеткой, оставленной у Миши ещё, кажется, с первого курса. Умываюсь холодной водой снова и второпях вылезаю из ванны, вытирая волосы своей же футболкой. Есть повод быстро проснуться, быстро собраться и быстро взбодриться.«Проблема в том, что я уже оделся и почти вышел».
Это совершенно не проблема. Отбросив попытку натянуть на влажную пятку носок, сую ноги в кроссовки и хватаю ключи с тумбочки, параллельно набирая сообщение. Мельком замечаю недоумение Миши, наскоро прощаюсь и вылетаю из его комнаты.«Не проблема. Предлагаю немного изменить маршрут и остановиться около общаги».
Ответ поступает почти незамедлительно:«Принято».
Поднявшись на свой этаж, несусь к двери своей комнаты. Около двери немного вожусь — заедает ключ; на секунду останавливаюсь на пороге и присушиваюсь. Сосед ушёл — тем лучше. Закрываюсь и наспех переодеваюсь: теплее, чтобы не замёрзнуть. В ванной снова чищу зубы, снова умываюсь и ещё раз просушиваю волосы, но теперь уже полотенцем. Аккурат к тому моменту, когда в дверь раздаётся стук. Пальцы с дрожью щёлкают замком, и меня обдаёт запахом пряной травы. Светлая макушка, светлая улыбка и самое светлое в мире: – Привет.