сбор №68

      Акааши не начинает разговор первым, не звонит сам и даже не перезванивает. В какой-то момент это складывается в острие вакидзаси, и боль под рёбрами становится постоянной.       Куроо вообще-то сам виноват, он ничего не обещает, появляясь промозглым серым утром или прямо посреди ночи, тоже зябкой и постылой. Ему бы стоило стучать в потушенное стекло метеоритным дождём или распевать под окнами надрывные серенады, отчаянно фальшивя каждым звуком, вздохом, хрипом, чтобы сойти за романтика. А не врываться ржавым дребезгом северного ветра и гарью сожженных мостов, наглым, голодным, безнадёжно потерянным — вором.       Тогда, наверное, у них был бы шанс просыпаться вместе.       Хотя откуда, если они и засыпают врозь.       Акааши остаётся непоколебим, одинаково равнодушно наливает свежезаваренный чай и целует — сразу как на прощание. Так же обыденно и привычно, как просит не курить в квартире, садится на его колени, но даже голым выглядит застёгнутым на все чёртовы пуговицы и крючки.       Куроо снял бы с него кожу — пальцами.       Раскромсал на куски — зубами.       Лишь бы услышать, лишь бы увидеть, лишь бы знать — ответ.       Но каждое слово взвешено, стоны отмерены кем-то свыше и не дай бог прорвётся лишний, выставят за дверь как нашкодившего кота.       Куроо ни с одной стороны не кот.       Какого тогда бродит кругами, жадно ловя отблески чужого непогашенного окна?       — Куроо-сан, я не один, — что голос, что взгляд, тупым скальпелем наотмашь. В Куроо дырка в полтатами, из неё сквозит. То ли месяц уже, то ли целый год, как тут упомнить в череде до тошноты одинаковых дней.       Свет в окне хаотично мигает, будто там не решаются ни выключить его окончательно, ни оставить. Точно так же стучит в груди, прошивая сгустившейся тьмой как болью, и так же тускнеет, прячась в тенях, и вновь просыпается окрашенная тепло-жёлтым безмолвная глухая ночь.       Акааши не один, точно снова не один.       Куроо срывается в бег, тяжело перескакивая ступеньки, приваливается к входной двери, едва дыша.       Рёбра дребезжат, разгоняя сигаретную хмарь.       Дверь незаперта.       Акааши один, методично бьётся в стену лопатками и плечами. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк — свет вспыхивает и гаснет. В тусклом отблеске телефонного экрана остов выжранного тенями лица.       — Где ты пропадал? — криком рвётся прочерченный пунктиром рот. Куроо ждал чего угодно, только не вопроса, на который он не сможет дать ответ.       Смятая пивная банка врезается в грудь, это даже не больно, это чертовски смешно, наверное, он сейчас лопнет или взорвётся ошмётками кишок и съеденной утром лапшой.       — Я думал, тебя больше нет, — шёпот входит глубже, до первой крови и треснувших челюстей. Куроо машинально шагает вперёд, натыкаясь на лезвия сцепленных пальцев, прозрачных, обглоданных почти до костей.       — Тогда почему, — слова толкаются в глотке, как стеклянные камушки, какие насыпают на дно аквариумов и ваз — противно, как хочется выхаркать их до кровавых слюней, — почему ты не позвонил мне сам?       Куроо смотрит и ничего не видит. Потому что ничего, похожего на ответ, в этих красивых, действительно красивых, глазах никогда не было и нет.       Акааши вдруг тычется носом в шею, сминая объятиями футболку вместе с рёбрами.       — Я боялся — ты не ответишь.       Куроо отвечает:       — Я больше не уйду.       И выключает свет.