сбор №68

      Если бы у Куроо была тысяча желаний, он загадал бы красную тойоту, сданный зачёт по социологии и пару новых футболок с марвеловской символикой вместо этой вот, залитой дрянным растворимым кофе, что на нём, и той, прожженной окурками, что трещит на бицепсах Бокуто, делающего разминку с закрытыми глазами.       Желаний у него, конечно же, никаких нет, вернее, есть, да только где взять джинна или хотя бы волшебную палочку, чтобы наскрести денег хоть на рамен и пиво или хотя бы на новую зубную пасту, этой, по акции, можно отравиться, просто понюхав. Сзади что-то нехорошо грохочет, обрывая тягостные мысли на особо неприятной ноте. Он оглядывается, Бокуто зевает, растирая глаза кулаками.       Пожалуй, Куроо успевает дочистить зубы и переодеться.       Не успевает.       — Мммм… Тецу-Тецу… Хочу утреннего Тецу… — Бокуто сонно тыкается в плечо, загребая одной рукой злополучную футболку, другой - пояс штанов. Мозолистые ладони царапают кожу, по шее течёт слюна, в задницу упирается стояк. Бокуто проснулся — частично, это грозит пропуском завтрака или опозданием на пары, а, может, и тем, и другим одновременно.       — Если я снова опоздаю, завалю весь семестр, — выходит, пожалуй, недостаточно раздражённо. Бокуто в ответ поддевает трусы, накрывая член сухой ладонью. Гладит, как разъяренного кота — осторожно, но настойчиво, у Куроо пальцы на ногах поджимаются, и живот сводит, и задетый другой рукой сосок бесстыдно гудит отголоском удовольствия.       — Подожди, — паста разъедает губы ментолом, — я хоть рот прополощу.       Бокуто ни фига не ждёт — широко и жадно проводит языком по шее, собирая позвонки в дрожащую струну. Потирается медленно, мучительно медленно твёрдым пахом по ягодицам, уже голым, влажным, сжатым в предвкушении.       — Те-цу-ррро! — рокочет штормовой волной, вынуждая прижиматься крепче, теснее к напряжённому горячему телу. Бокуто будто горит, да он и горит, полыхает со всей дури, разжигая и внутри Куроо подобие пламени, иначе откуда это чувство бегущей по венам лавы, с чего тогда расползается кожа-панцирь, обнажая до самого постыдного нутра?       Бокуто, вдруг и некстати, замирает, обмякая всем тяжёлым собой на плечи, спину, бёдра — дрожащие, слабые, стянутые сквозняком.       — Хей, — Куроо дёргает плечом, — ты заснул что ли?       Бокуто бормочет что-то неразборчивое, поводя носом по шее, обхватывает руками, повисая бессознательной тушей. Куроо едва удаётся натянуть штаны и трусы, не уронив друга. До кухни он добирается совсем без сил, находит чашку на ощупь. Противно холодная жижа ухает в пустой желудок, долго булькает там, обогащаясь высосанным из сигареты никотином, но даже так жгущая лава не остывает, скапливаясь по капле в паху, пока не просачивается сквозь ткань вязкой, одуряюще пахнущей смазкой.       Бокуто улыбается, не разжимая объятий, спит, сова бесстыжая, стоя.       Куроо щурится, выпуская дым в потолок.       Если бы у Куроо была тысяча желаний, он бы загадал чашку дрянного кофе, это утро и Бокуто, сонно сопящего в его плечо. Только желаний у него, конечно же, никаких нет, все только что сбылись и, похоже, навсегда.