сбор №68

      Тецуро нравится одевать Кея. Рубашки с длинными манжетами, высокими воротниками, рядом маленьких узорчатых пуговиц на спине. Можно неторопливо застёгивать одну за другой, сначала на запястьях, потом сзади, утягивая в самом конце под плотную ткань кадык.       — Дышать можешь? — он спрашивает как можно ласковее, предвкушая, как ночью, после приёма, ещё медленнее будет раздевать. Начнёт с потайных застёжек сбоку, чтобы в прореху прошло два пальца. Пересчитает ими рёбра, зажимая другой рукой спелёнутое воротником горло. И прямо в перчатках, чтобы скрипело, когда он затолкает полкисти в раскрытый стоном рот.       — Кей?       Кей прикрывает на несколько секунд веки, помня, что ему нельзя говорить. Светлые ресницы дрожат, когда под самый подбородок ложится тяжёлая брошь, слипаются влагой.       — Хороший мой, послушный мальчик… — Тецуро шепчет, подцепляя кончиком языка собравшуюся в углу глаза каплю. Кей тянется на голос, пережимая шею сильнее. Лицо без очков выглядит детским, беззащитным, хочется загладить его всего до судорожных всхлипов, но ещё слишком рано.       Ужин ровно в полночь, гости разойдутся не раньше трёх.       — Давай закончим с костюмом, — Тецуро хотел бы уже начать раздевать: пробежать пальцами по серебрянным шарикам пуговиц, вгоняя каждую в позвонки. Потом собрать маленькие красные метки языком, обнажая спину сантиметр за сантиметром.       Кей чуть заметно кивает, широко распахивая красивые большие глаза. Тецуро нравится в них смотреть, особенно когда светлую радужку заволакивает пелена желания. Тогда взгляд, обычно серьёзный и чуть настороженный, мутнеет, пустеет, скользит жадно и быстро, будто впитывает происходящее.       Он и впитывает, быстро учась быть послушным и благодарным.       Тецуро опускается на колени, поднимает стопу благоговейно. После, когда они останутся вдвоём, он обсосёт каждый палец, вылижет сплетённый сухожилиями свод, зацелует до мурашек мраморные лодыжки. Сейчас натягивает чёрный носок, удерживая ногу Кея на весу. Плотная эластичная ткань удачно скрывает подсохшие ссадины от верёвок, утягивает икры до идеала античных статуй. Кожаные ремни подтяжек ложатся чуть выше колен, их Тецуро застёгивает с особым удовольствием. Потом ведёт ладонью выше, по бедру, считывая мелкую дрожь, задирает длинный край рубашки, прикидывая, пристегнуть ли их к той же упряжи, и заводит ладонь назад. Он едва касается задницы, ещё горячей, распаренной после недавней порки, как Кей вздрагивает.       С сжатых губ срывается сип. Тецуро давит ладонью, всей сразу, и на новый звук, теперь более явный, сжимает, глубоко впиваясь пальцами.       — Плюс пять, — Тецуро сменит на пару дней стек на плеть, но Кею об этом знать не обязательно.       Кей стискивает пальцы в кулаки и замедленно кивает, явно подсчитывая, сколько уже ударов он заработал за этот долгий день.       — Пожалуй, ты обойдёшься на ужине без белья, — Тецуро ласково гладит другую ягодицу, отслеживая сквозь растрепавшуюся чёлку, как кривятся побледневшие губы, как жмурятся веки, как ходит под тесной рубашкой хрипящая грудь.       Кожа под ладонями горит, она синюшно-красная, Тецуро убедился, задрав рубашку. Он не трогает, любуясь, как дрожат ягодицы Кея в ожидании прикосновения, и шлёпает раскрытой ладонью с размаху ту, что показалась бледнее.       Брюки садятся второй кожей, обрисовывая контур полувставшего члена и округлости задницы. Сидеть в таких будет неудобно, а когда ткань немного намокнет, а она намокнет, Тецуро постарается, прилипнет к коже, вопьётся в промежность, расщелину между ягодиц, стянет так, что Кей будет кусать губы, лишь бы промолчать, у него и так уже штраф в пятнадцать ударов.       Последним штрихом чёрная кружевная полумаска. Тецуро любовно разглаживает её и открывает дверцу шкафа, выполненного в виде огромной подарочной коробки. Кей послушно забирается внутрь, стоит ровно, опустив руки по швам.       — До встречи на ужине, любовь моя, — Тецуро оставляет его в темноте совсем ненадолго — на три часа.