сбор №68

      Колокол едва заметно дрожит в проёме заледеневшей башни. Звон гаснет в завываниях ветра, но Кей слышит его в своей голове. Он вздёргивает голову к хмурому низкому небу, кутаясь в залатанный плащ. Голые руки мгновенно леденеют, не слушаются, и он наваливается на отяжелевшую дверь плечом.       Двери церкви открыты для всех страждущих в любое время суток.       Кей не готов к очередным изливаниям мелких проступков и гадких грешков в непроглядные зимние пять утра. В жаркие летние, впрочем, тоже. И в дождливые. И в туманные, и… В пять утра любого времени года он предпочитает спать.       Всё это он проговаривает конечно же про себя, усаживаясь в исповедальную каморку окончательно раздражённым.       «Сахара не хватает», — вспоминается матушка с её ласковыми руками и горячими пирожками с ароматным малиновым вареньем. Тогда, в беззаботном детстве, хватало и такой малости, чтобы вернуть Кею хорошее расположение духа. Он невольно задумывается, осталось ли в кладовой варенье и умеет ли новый звонарь печь пирожки.       Из-за перегородки раздаётся надрывный кашель.       Кей вздыхает, откидываясь головой на жёсткую стенку.       — Грешен ли ты, сын мой? — вопрос звучит равнодушно; Кею даже не стыдно. В животе противно гложет пустотой, стена напротив резко смещается вправо, потом влево, потом Кей обнаруживает себя, уткнувшимся лицом в колени.       Тошнота чуть отступает, обнажая остриё голода.       С той стороны молчат.       Кей осторожно поворочивает шею, пытаясь уловить в сумраке очертания неурочного прихожанина. Тени складываются в лохматую макушку.       — Грешен ли ты, сын мой? — голос выдаёт волнение. Кей хлопает себя по рукам: по глотке стекает привкус жжёной серы.       За спиной раздаётся долгий тревожный гул, будто колокольный. Кей оглядывается, сжимая в горсти наперсный крест. Он готов увидеть всполохи пожара, острия инквизиторских стрел или угли-зрачки адских гончих; но позади всё та же дощатая плохо подогнанная дверь. Кей знает на ней каждый сучок и трещину, так часто водит по ней пальцами, чтобы не погрязнуть в чужих грехах.       — Я грешен, — голос с той стороны чужой. Кей отгоняет разочарование, принимая подобающую священнику позу.       — Я так грешен… — пауза полнится тяжёлым дыханием, — Цукки… — и обрывается оглушающим стуком. Кей понимает, что это его сердце так громко стучит, лишь когда врезается лбом в низкую притолоку. Не обращая внимания на боль, он рывком открывает вторую дверь в исповедальню, нарушая разом с десяток непреложных правил.       Он худший в этом мире пастырь.       Его заблудшая овца стоит на коленях, смиренно склонив рогатую голову, но всё, что он делает, это ударяет плашмя молитвенником по неповинной двери.       Огонь гложет изнутри.       — Mi carus… — спёкшиеся губы Куроо едва размыкаются, в поднятом взгляде — вся тоска этого мира. У Кея поднимается то, что у праведников подниматься не должно. Он невольно делает шаг назад, и чужая рука мажет по подолу сутаны, его собственная — по разомкнутому рту.       Искры сыплются под ноги. Кей одёргивает тлеющую полу, и только тут различает на лице и одежде Куроо сгустки крови. Он ощупывает чужие щёки и скулы дрожащими пальцами, не в силах выдавить из себя ни слова.       Не в силах совладать с собой.       — Понимаешь, — Куроо подаётся вперёд, ластится к рукам, лезет под сутану липкими ладонями. — Я случайно совсем задел эти чёртовы банки. Они стояли неправильно. И я лапой поправил, и, честное демонское, даже не облизывал её потом…       Смысл длинной сбивчивой тирады медленно проникает в сознание, ещё медленнее доходит запах. Кей жмурится, ещё раз прижимает тыл кисти, испачканный в красном, к носу.       Варенье! — догадка ударяет в голову злостью.       То самое — малиновое, как из счастливых детских воспоминаний!       Рука шарит по стене в поисках чего-нибудь увесистого, пока вторая прижимает довольно урчащего демона к груди. Когда по тощей спине ударяет метла, свечи в алькове вспыхивают сами собой.       — Я же случайно, Цукки! — Куроо бьётся в хватке недолго, прыскает между ног шерстнатой тварью. Кей гоняет его между длинными рядами покосившихся скамеек, пока чёрный хвост не растворяется в тусклом зимнем рассвете.       Тем же вечером новый звонарь напишет длинное письмо архиепископу с нижайшей просьбой перевести его в другой приход, где священники не устраивают крестный ход на кладовую с припасами из-за пары банок с вареньем, разбитых приблудшим котом.