Дышать под водой

Локхарт спит, и ему снятся бескрайние черные воды. Небо черное и густое, а тучи висят низко, и кажется, протянешь руку — и зачерпнешь вязкую вату, сердито грохочущую и плюющуюся молниями. Но он не протягивает руки, а идет по тонкому рифовому мосту, и руки его раскинуты в стороны в попытках сохранить равновесие. По обоим сторонам от рифового моста под водой — черная бездна, и сквозь толщу воды видно, как далеко внизу скользят хищные твари. Локхарт знает: один неверный шаг — и ты в воде, и тебя сожрут сотни маленьких ртов. Он по колено в воде, и ноги его все изрезаны острыми камнями. Где-то там, в конце моста, должна его ждать Ханна и дверь родной квартиры; где-то там, в конце моста, накинув парео на плечи и спрятав голову под соломенную шляпу с широкими полями, стоит его мать — у нее печальные глаза и широкая улыбка. Где-то там все хорошо. Локхарт откуда-то знает, что чуть дальше, у ватерлинии, вросли в риф сотни кораблей. Лохкарт идет, и каждая новая волна грозится сбить его с ног, опрокинуть в бескрайние воды, а черные твари тому и рады — вон, как клубятся у самого рифа. Ветер треплет волосы Локхарта, а соль, кажется, забила горло, и он не может дышать. С трудом хватая ртом воздух, Локхарт идет по бескрайнему черному морю. Ноги его болят, и он неожиданно понимает, что он не сможет идти дальше. Он растягивает шаги, делает их шире, хочет обмануть и себя, и эту злую, черную воду, но нога его соскальзывает с пористого камня, а сам он неожиданно заваливается на бок, уходит под воду. Вода заливается в рот, в горло, и к нему сползаются сотни черных тварей — сотни черных рук. И Локхарт просыпается. На часах четыре утра, а за окном густые предрассветные сумерки. Прохладный сквозняк лениво треплет занавеску, а тонкое одеяло промокло до нитки. Локхарт чувствует себя, как после приступа лихорадки.  — Святое дерьмо, — пробормотал он себе под нос, поднимаясь с кровати. В последнее время кошмары слишком часто посещают его. Он догадывался, что за существо, обитающее в тенях его квартиры, насылает ему эти бесконечные видения, однако раньше это случалось реже. Раз в неделю, иногда чаще. Локхарт, конечно, не высыпался, ворчал, но особо не возражал. Однако то, что происходило в последние дни, было чем-то, выходящим за грань. Он, конечно, прекрасно понимает, что последние дни вел себя слишком уж меланхолично и огрызался все чаще, но уже четвертая ночь в нездоровом, лихорадочном состоянии — это как-то слишком. У него под глазами залегли синяки, а сам он постоянно ощущал легкое головокружение и уставал, едва ли доехав до офиса. Да и ладно, все бы ничего, вот только это начинает сказываться на работе. Вега, секретарь его шефа, уже притащила ему статистику его работоспособности. Черт возьми, ему собирались доверить кураторство над главным проектом фирмы, а он не может отчеты вовремя сдать… Следующей ночью Локхарт видит нечто новое — он и есть черная змея. Он вгрызается в чью-то плоть, и с сотней своих собратьев разрывает чье-то тело на куски, ест, ест, ест. Им движет величайший Голод, и сам он напоминает себе существо из старых сказок — людоеда-вендиго, который может лишь жаждать, сколько бы не съел. А потом он неожиданно натыкается на вкусное, сладкое лицо своей жертвы, и видит, как осуждающе на него смотрит Ханна, когда он начинает пожирать ее щеки. В этот раз он просыпается в пять утра. С криком, но зато уже позже. Теперь он живет день ото дня — он ненавидит ночь, становится раздражительнее и несколько раз даже очень серьезно обижает мимоходом Ханну. Боже, девочка не виновата, Локхарт, что ты творишь. Он закрывает лицо руками и стонет. Дерьмовая ситуация. Следующей ночью ему снится барон — он стоит, склонившись над ним, скалится ужасающей ухмылкой, а потом широким движением скальпеля разрезает Локхарту живот, чтобы достать оттуда черный, извивающийся клубок змеевидных тел. Локхарт кричит. Боже, два часа ночи. Он чувствует, что его сейчас вырвет. Все тело кажется легким, а еще его бьет озноб, несмотря на то, что сам он весь вымок до нитки, и капли пота скользят по вискам, как у смертельно больного человека. Локхарт не может это выносить. У него срывается контракт, на него косо смотрят на работе, а еще он пугает Ханну. Нет, это нужно прекращать. И тогда он идет к виновнику его видений.

***

На кухне распахнуто окно, и порывы холодного ветра, влетающие в него, заставляют Локхарта зябко обхватить себя руками. Холодно. Он находит того, кого искал, сидящего за столом, лениво перебирающего страницы какой-то книги. Они листаются сами собой, а белые глаза едва успевают скользить по строчкам, прежде чем очередная страница перелистнется. Кажется, барон в книге что-то ищет. Что ж, отвлечется. Локхарт устало садится за стол и смотрит. Взгляд у него обреченный и злой. «Как же ты меня достал». Фольмер, поднявший взгляд, выгибает бровь, и в сумрачном свете с улицы он сейчас кажется совсем живым. Если, конечно, не считать белых, бездонных глаз, напоминающих своим внутренним светом Локхарту ртуть. Ртуть эта плещется, серебрится, и удивительно, как только Фольмер умудряется передать эмоцию — недоумение.  — Какими судьбами, мистер Локхарт? — спрашивает он, лениво закрывая книгу и откидываясь на стуле. В этот момент он похож на психиатра, что должен выслушивать очередные бредни пациентов, и это вызывает в Локхарте еще более острое раздражение.  — Перестань это, — серьезно говорит он, глядя Фольмеру в лицо. — Прекрати. Если я умру от истощения, кто будет обеспечивать Ханну?  — Прости, что? В голосе у Фольмера вежливый интерес.  — Не строй из себя дурака. Ты прекрасно знаешь, о чем я. Я устал, я не сплю шестую ночь.  — И, по-твоему, я имею некое отношение к твоей бессоннице?  — Перестань! — рявкает Локхарт. У Фольмера на лице — спокойствие, легкое любопытство и неизменная полуухмылка. Локхарт бы, несомненно, с удовольствием бы ударил его, если бы не.  — Прежде, чем ты вывалишь на меня еще ворох необоснованных обвинений, не мог бы ты чуть более ясно обозначить предмет своего недовольства? — кротко уточняет барон. Локхарт взрывается:  — Кошмары, прах побери! Перестань их насылать! Каждую ночь — каждую! — я терплю это дерьмо. Я просто загнусь такими темпами. Возможно, инфаркт, возможно банальное переутомление. Я понимаю, что тебе нравится издеваться надо мной, но, будь добр, вернись к привычному графику. Даже для меня это слишком, — рявкает он, обхватывая голову руками. Он зол, у него внутри ярость клокочет, а еще он совсем выдохся, произнося этот монолог, и ощущает внутри своей головы надувающийся пузырь. Давление скакнуло? Неудивительно было бы. Фольмер слушает его, сложив пальцы в замок. Он действительно сейчас особенно сильно похож на психиатра. И, судя по выражению его лица, случай тут клинический. Клинический идиотизм, добавляет про себя барон, а потом не менее нарочито-вежливым тоном уточняет:  — И что же тебя навело на мысль, что к этому причастен я?  — Потому что все они — про санаторий. Про Ханну, про этих тварей, про воду, про тебя, в конце-то концов, — цедит сквозь зубы Локхарт. Барон вздыхает — и веет холодным воздухом из окна. Где-то визжит мерзко сигнализация. Где-то — шумит ночная электричка. Апофеоз идиотизма. Барон смотрит странным взглядом. Барон поднимается с места. Бесшумно, само собой.  — Пойдемте-ка спать, Локхарт, — мягко, словно с маленьким ребенком, говорит он. Минутная тишина. Локхарт смотрит на него настороженно, затравленно, но встает из-за стола. В темноте коридора едва различимо что-либо, но Локхарт спиной чувствует, как за ним, скользя в этих тенях, идет что-то. Он ведь только кажется человеком, отстраненно думает Локхарт. Страха нет. Усталость — есть. Он доходит до спальни, и со скрипом закрывается форточка, больше не дует по ногам холодный сквозняк, но все равно ложится приходится в ледяную, промерзшую постель. Холодно.  — Спите, Локхарт, спите, — шепчет ему сама тьма, и в комнате заметно темнеет — будто бы весь мир за окном теряет свои краски.  — Уснешь тут, — ворчит он, кутаясь в одеяло, и выжидающе смотрит. Фольмер сворачивается тенями в кресле, и в руках у него книга. Поймав взгляд, направленный на нее, он тихо, насмешливо сообщает:  — Нет, Локхарт, это вам для сказки на ночь не годится. Каждое слово его — выверено до грамма, и весит ровно столько, чтобы подразнить Локхарта, но не разозлить.  — Ты, знаешь ли, тоже для сказок не годишься, — шепчет Локхарт, устроив голову на подушке, и смотрит снова — хмуро.  — Закрывайте глаза, Локхарт, и не отвлекайте меня от чтения. Серость расползается по стенам, и Локхарт слышит, как насвистывает кто-то в этой бесконечно бесцветной темноте детскую мелодию. Он уже слышал ее от Ханны. Когда-то очень давно, кажется, в другой жизни, или же в одном из его страшных снов. А может, в далеком, сгоревшем особняке, затерянном в альпийских горах. Барон Фольмер лениво листает книгу в кресле у окна. Ему вовсе необязателен свет, чтобы видеть, что в ней написано. Господи, ребенок у него один, а ощущение — что двое. И стоило так рваться С Той Стороны, чтобы оказаться здесь нянькой?.. Кошмар. Локхарт тем временем спит, и снится ему божественно-прекрасное ничто, пропахшее сухими выгоревшими травами. Кажется, он идет по ним. Или нет.

***

Локхарт ходит по офису с едва заметной улыбкой. Тени под его глазами исчезли, а в движения вернулась легкость. Вега чуть ехидно подшучивает над ним, а подчиненные из отдела наслаждаются тем, что их наконец-то никто не третирует за каждую оплошность. Ханна смотрит чуть настороженно, но радостно. Сам того не замечая, Локхарт мычит себе под нос по дороге домой меланхоличную, тихую мелодию.  — Ваше мастерство насылания снов гораздо прекраснее, когда вы используете его во благо, Фольмер, — хмыкает он спустя неделю.  — И все бы ничего, Локхарт. Вот только снов я не насылаю. Как не умел при жизни, так и теперь, — сообщает ему меланхоличным тоном голос барона из темноты в гостиной.