Эта проблема, на самом деле, не самая актуальная, но все-таки всплывает в их доме.
Это происходит, когда Локхарт после тяжёлого рабочего дня ложится и забывает поставить будильник. У него самолёт в пять, но он так замотался на сдвоенном совещании, что банально заваливается в кровать в рубашке и брюках и отрубается. Все болит, каждая мышца ноет, и у него нет сил даже на душ. Слава Богу, он хотя бы собрал вещи заранее.
Он спит, и ему не снится ничего. Он спит тревожно, немного переживая из-за перелёта, но не знает, что у него есть все шансы проспать одну из самых важных командировок в своей жизни.
Так уж вышло, что ему повезло быть куратором одной из самых важных сделок фирмы, и теперь его ждали долгие переговоры на другом материке. Летать Локхарт не боялся, но что-то все-таки было пугающее в этой поездке. Ехать не хотелось совсем, если быть честным.
Впрочем, у него были все шансы осуществить своё нежелание.
«Идиот», — обречённо думает он в аэропорту, осознав, какой опасности смог избежать.
Вообще-то, он не говорил Фольмеру о своей командировке. Наверное, сказала Ханна, позже думает он. Но это совсем не главное.
В три часа ночи, как раз когда он должен был уже собрать все вещи и ехать в аэропорт на регистрацию, а на самом деле — безбожно спал, пуская слюни в подушку, вместо будильника у него над ухом раздался вкрадчивый голос. Это, несомненно, было предпочтительнее, чем ужасное пищание, въедающееся прямо в мозг, но все же раздражало. Голос троился, шелестел, был призрачно-мягким, как касание шелка к коже. Но раздражал. Самим своим существованием.
— Локхарт, вставайте.
Само собой, он не отреагировал. Черта с два его кто-нибудь поднимет с этой кровати.
И сейчас было плевать на тварей с Той Стороны, плевать на барона, дьявола и сам Ад, Локхарт просто хотел спать. Весь мир выцвел до одной белоснежной точки — его постели. И вставать из неё он не собирался.
— Вставайте. Вы проспите самолёт, мальчишка, — настойчиво повторяет барон. Он везде — и нигде. Он шепчет то ли где-то в темноте, то ли прямо здесь, и кажется, чуть качнись в сторону — чужие губы коснутся уха.
Барон ли это или нет, Локхарт не осознавал. Впрочем, он вообще почти ничего не осознавал, утопая в желании спать и никогда больше не покидать объятий Морфея. Комом свернулось где-то глухое раздражение, но даже оно не прогнало сонливость. Локхарт зажмурился, зарылся лицом в подушку. Плечи нещадно ныли, а спина болела. Боги, какой дерьмовый был день. Шли бы нахрен и шеф, и совет директоров с таким режимом. Все, он хочет спать. Просто спать. В тишине.
— Локхарт, — и в этот момент его навязчиво потрясли за плечо. В шелестящем голосе говорившего слышалось нетерпеливое раздражение.
Сонно приподнявшись, Локхарт правда попытался разлепить веки. Глаза щипало. Подумав (нет), он вздохнул, почти застонав, и снова упал лицом в подушку.
К. Черту. Все. Это.
В комнате царил уютный мрак, а сквозь занавески лился желтый электрический свет уличных фонарей. Слышались за окном городской гул и нескончаемое гудение машин. Небо было тёмным, и ночь ближайшие пару часов точно не собиралась выпускать мегаполис из своих объятий.
И тогда потусторонний баритон, став в раз тише и опаснее, пропел практически над ухом.
— Роланд, вставай.
…Локхарт вскидывается, точно ошпаренный.
Собственное имя обжигает холодом, и это даже не плохо, но просто как-то уж слишком неожиданно.
У него горят уши, а вид сонный, взъерошенный, удивлённый. Барон ухмыляется.
Локхарт успевает заметить лукавую усмешку прежде, чем барон Фольмер растворится в тенях окончательно.
Боже Праведный.
— Чёртов гад, — охрипше выдыхает Локхарт. И заставляет тело отлепиться от постели.
Самолёт ждать не будет.
***
С именами в их доме напряжённо. Локхарт своё откровенно не любит.
Последний раз по имени его звала разве что мать, и это не приносило ничего, кроме неловкости и тоски. Локхарт помнит, как его имя цедили другие люди, и это каждый раз приносило лишь лёгкую брезгливость. Имя — это слишком фамильярно для «просто знакомых» и «коллег», а близких знакомых и друзей у него отродясь не было. Собственное имя не хотелось пачкать чужими губами. Особенно такое имя — ломкое, вычурное, северное.
Первый раз, когда его имя не вызывает неприязни в чужих устах — когда его зовёт так Ханна.
…Она удивлённо смотрит в его паспорт.
— Так тебя зовут не Локхарт? — уточняет она, и ее тонкие пальцы скользят по старому фото.
Локхарт улыбается уголками губ.
— Тебя не смутило, что в документах тебя зовут Ханна Локхарт?
Она задумчиво цокает языком. А потом неловко тянет:
— Рола-а-анд.
Имя у неё тянется, глушится, звучит неудобно, но намного лучше, чем у сотни человек до этого. Локхарт качает головой:
— Лучше зови, как звала.
Тот раз был первым, когда собственное имя не казалось Локхарту отторгающим.
Однако сейчас, в устах барона, «Роланд» казалось тягучим, вязким, перекатывающимся и рокочущим, как громовые раскаты.
И не было ни капли неловкости. Лишь бескрайнее удивление и смущение.
И желание спать, но это как бы мимоходом.
И все-таки… как-то это все… Да черт побери этого Фольмера!
***
Имя барона Локхарт узнает случайно. Настолько случайно, насколько это вообще возможно. Возможно, конечно, он упоминал его раньше или представлялся при знакомстве, но Локхарт совсем не помнил этого, а значит, этим тактическим преимуществом не обладал.
Они с Ханной сидели на диване, и, если честно, Локхарт не помнит, кто начал спор и по какой теме, но в какой-то момент они носятся по комнате, и Ханна кидается в него всем, что под руку попадётся. Она смеётся, у неё раскраснелись щеки, и это определённо стоит того, чтобы получить пару раз подушкой по голове.
Девочке нужно нормальное детство, свято уверен Локхарт.
В какой-то момент в него летит книга, но он ловит ее, умело подхватывает цепкими пальцами и удивлённо останавливается — так, что Ханна чуть ли не врезается в него со спины.
Язык текста из потрепанного томика не читается, но кажется знакомым. Русский? Польский? Чешский? Черт там разберёт.
— О, ты увлеклась зарубежной литературой? — удивлённо спрашивает он, отрывая разворот.
И видит там привычные, английские буквы.
— Собственность Генриха Фольмера, — читает он, моргнув.
Ханна закатывает глаза, забирает у него книгу, читает ломкую фамилию «Пастернак» и, зевнув, закидывает книгу обратно на диван.
— У папы была большая библиотека, — поясняет она. — И сейчас, как я понимаю, где-то осталась.
— И откуда же он берет книги? — удивлённо уточняет Локхарт.
— Без малейшего понятия. Они то появляются, то исчезают.
Локхарт молчит некоторое время. А потом робко уточняет:
— Значит, доктора Фольмера зовут…
— Ну да. «Генрих», — она пожимает плечами.
Локхарт пораженно качает головой. Но запоминает — и пару раз мысленно тянет — «Генрих». Интересно, а кто-то сокращал его когда-нибудь до «Генри»? И что барон сделал с тем смельчаком?
Локхарт ехидно улыбается, сам того не замечая.
Кажется, у него будет шанс отомстить.
***
— Роланд, — зовёт его барон, глядя пустыми глазами, в которых прослеживается лёгкий интерес ребёнка, отрывающего жуку лапку.
Локхарт не вздрагивает — но певуче легко отвечает:
— Да, Генрих?
То, как лопается над кухней лампочка, для Локхарта красноречивей любых слов.
— Один-один, доктор Фольмер… Или лучше «Генри»? — мягко хмыкает он прежде, чем пойти за совком и щёткой.
Новую лампочку сам вкручивать будет. Идиот.
