***
Флоренция встречает их жарким солнцем и небольшой уютной квартиркой в старом доме. Туалет здесь действительно ужасен, ковры своим состоянием напоминают общую могилу нескольких поколений клопов, шум ночью просто фантастический — из бара через улицу периодически вытряхиваются партиями иностранцы с просто ужасающей манерой громко и активно что-то обсуждать на своих языках. Локхарт думает, что такой долгий перелёт должен был привести их в как минимум пятизвёздочный люкс с полным обслуживанием, чтобы хоть как-то оправдать себя. Но Ханна хотела именно на съемную квартиру, именно во Флоренцию, именно в его, Локхарта, отпуск. А если Ханна чего-то хочет — Локхарт удавится, но принесёт ей желаемое на блюдце с золотой каймой. Потому что он сильно задолжал ей. И не только он — но весь мир. По крайней мере, так считает Локхарт, а своих принципов он привык придерживаться. Их совместный отпуск не похож ни на какой из прошлых отпусков Локхарта, и отчасти он даже Ханне благодарен. В ее лице он обретает лучшего друга и младшую сестру (даром что Фольмера за отца считать никогда и ни за что не станет, нет, серьезно, в их прошлом итак все слишком сильно пахнет инцестом, Локхарт предпочитает постараться забыть об этом и сосредоточиться на действительности), и спустя дня три, когда клопов они почти вытравили, а сам он привык засыпать в раздолбанной дешёвой квартирке под крики на польском (или это русский? или немецкий?), он начинает искренне наслаждаться отпуском. Ханна, готовящаяся к поступлению в университет через год, знает о всех этих развалинах так много, что голова идёт кругом. Локхарт ходит с ней по улицам города как на экскурсии, слушает все ее рассказы, но для него все эти интриги художников и политика тех времен сливаются в один большой и длинный рассказ о страдающих итальянских парнях. Когда Ханна замечает это и возмущённо спрашивает его о каком-то из этой огромной компании архитекторо-музыканто-художников фразой «расскажи, что ты о нем знаешь?», он разводит руки и неловко улыбается. — Кажется, он итальянец. Ханна возмущается и даже брызгает в него водой из фонтана, который, кажется, именно этим итальянским парнем и был спроектирован, но больше попыток обогатить его культурный запас не делает. Локхарт и сам находит, что во Флоренции его интересует больше всего — и, на его взгляд, все восхищающие Ханну куски глины на стенах города не идут ни в какое сравнение с тосканскими винами. Они похожи на сухое итальянское солнце, разлитое по бутылкам, так что он уже знает, что повезёт в качестве сувениров домой. О, Вега, Мартин и Клэрис будут в полном восторге! Да и барону должно прийтись по вкусу. Если только он ещё чувствует этот самый вкус. Ханна смеётся над тем, как от солнца выгорают его волосы и маленькими пятнами цветут на его носу и щеках веснушки. Сама она выгорает до медного золота, и Локхарт почти не может узнать в ней черт Фольмера, которые обычно так легко подмечал в городе. Она почти неузнаваема — ходит на пленэры, улыбается, фотографирует, читает, пробует новое. Птицу, которая была поймана едва научившимся летать птенцом, выпустили из золотой клетки. И Локхарту остается только проследить за тем, чтобы на воле она оклемалась и покорила небо, а не погибла, изнеженная в домашних условиях. Процесс реабилитации шёл полным ходом ещё в городе, но здесь, за океаном, совсем другое дело. Локхарт видит перед собой юную девушку, которая стала такой же частью мира, как и он сам. От того неловкого зажатого подростка осталась лишь легкая социофобия, редкие ночные кошмары да слишком прямая осанка. Ханна так быстро растёт. И пока она познаёт прелести жизни в Италии, у него наконец-то есть время расслабиться, по-настоящему расслабиться и подумать о том, что он вообще делает со своей жизнью. То, что происходит между ним и умершим маньяком-врачом из Швейцарии, не имеет никаких четких названий и граней, и Локхарт искренне сожалеет, что упустил тот момент, когда именно это вообще началось. То, что в какой-то момент их взаимная агрессия и нездоровая забота находят ещё один выход, не самое ключевое. Ключевое во всем этом деле то, что прямо перед отлетом Локхарт переходит их грань «после полуночи избиения перетекают в горизонтальную плоскость и приобретают немного другой оттенок» и лезет к призраку целоваться в темном углу за час до подъема и отъезда. Учитывая то, как сначала тот застывает немым изваянием, позволяя вылизывать и зацеловывать своё недышащее горло в каком-то неуместном и неловком порыве нежности, Локхарт считает, что это того стоило — Фольмер редко позволял застать себя врасплох или удивить, а это был именно такой случай. Но, что было минусом, потом тот рассыпался сгустком теней в предрассветных сумерках квартиры, и теперь Локхарту остаётся лишь гадать, как сильно он огребет по возвращению. Сейчас, раздумывая, зачем он вообще это сделал, Локхарт искренне сожалеет, что никто не написал ещё книги «Как ухаживать за сумасшедшим привидением врача, которого ты убил руками его дочери». Ему бы чертовски пригодился сейчас какой-никакой план действий или хотя бы туториал по доведению призрака обратно в нормальную кондицию. Нет, тот, конечно, был сам виноват — сонный и измученный им с вечера Локхарт, проснувшийся только ради того, чтобы выпить половину кувшина воды и дальше завалиться спать перед долгим перелетом, тоже не ожидал, что к нему в коридоре в идиотской (абсолютно точно идиотской, просто чертовски дебильной, что за детский сад) попытке напугать явится со спины барон и вкрадчиво поинтересуется, что он здесь делает. Но Локхарт и сам понимает, что переборщил — пользоваться выработавшимся иммунитетом на эти пугания и лезть обжиматься с чем-то сонно-пьяным из разряда «ненавижу тебя, надеюсь, за эти три недели ты исчезнешь отсюда навсегда, я совсем не буду скучать, тебе давно пора идти прямой дорогой в ад» тоже было просто гениальной (определённо, нет) идеей. Ему смешно и почти жалко, когда он вспоминает, как окаменел под его руками и губами Фольмер, и как задрожал тенями воздух вокруг, выдавая полнейший ступор обитателя этих самых теней. Сейчас, сидя под жарким палящим солнцем на разогретых камнях, наблюдая за Ханной, которая что-то быстро зарисовывает в молескине, Локхарт точно знает, что если он захочет — все сложится так, будто это был их очередной ход по выведению друг друга из себя. И точно знает, что если он выберет другой путь, ему придётся собрать все своё мужество в кулак и действовать самому. К сожалению, при всей прекрасной легкости и накатанности первого пути, Локхарт всей душой желает второго. На вторую неделю их отпуска он находит в одном из внутренних карманов своего чемодана раскрошившийся сухоцвет. Целыми сохранились лишь пара соцветий и стебли, но Локхарт все равно осторожно достаёт его из крошек и нюхает. Знакомый и домашний запах сухих трав, стойко ассоциирующийся со страхом, паникой и, как ни странно, азартом, любопытством и легким восторгом, убеждает его в чем-то. Он касается губами тонких стеблей и улыбается уголками губ. В глазах его пляшут черти.***
Когда на третью неделю тёплым вечером Ханна выходит к нему на балкон, забирает у него сигарету и тушит ее в пепельнице, он уже не удивляется и чувствует, что морально готов к тому, что она спрашивает слегка шутливым голосом. — Не скучаешь? Он столько раз задавал себе этот вопрос и находил на него ответ (все время разный), что в этот раз даже не задумывается. Скалится в широкой усмешке, поглядывая на ночные огни Флоренции, которые даже на их не самой пафосной улице кажутся прекрасными и внеземными, и качает головой: — Жду не дождусь возвращения. Меня ждёт моя прекрасная бесконечная работа и не менее бесконечные перепалки с твоим отцом. И, если честно, одно из этого я и вправду очень сильно жду. Ханна тихо смеется и вдруг заговорщицки вкрадчиво сообщает: — Монтепульчано. — Прости? — Не знаю, что там у вас за драма опять происходит, но купи бутылку Монтепульчано. Если я не ошибаюсь, это именно то вино, которое он предпочитал нашему столовому. Локхарт моргает, а потом со всей серьезностью кивает. — Непременно. Ханна лукаво щурится. — Хотя, знаешь, что бы ты не натворил, думаю, он и так тебя простит, если ты такими же темпами продолжишь покрываться совершенно очаровательными веснушками. — Ханна! — Локхарт вздыхает и улыбается. Флоренция вторит ему гомоном тысячи голосов.