***
Локхарт просыпается. Он не сразу понимает, где он и что с ним. На миг ему кажется, что в нос бьет ледяной запах трав и гнилой воды, но это проходит также быстро, как и легкий гул в голове от резкого пробуждения. Кошмары ему не снились уже очень давно. Ну, по крайней мере, такие кошмары, после которых просыпаешься дезориентированный и перепуганный, и дрожишь весь остаток ночи под влажной липкой простыней. Он уже так давно не видел в них санаторий, что успел… нет, забыть вряд ли получится даже лет через тридцать, но вот расслабиться и потерять бдительность Локхарт успел. Этот сон не стал классическим его кошмаром. Наверное, даже наоборот, в какой-то степени этот сон стал одним из «хороших» — здесь никто не ел ничьих лиц, никто не захлебывался кровью, не плавал с огромными черными тварями и даже не сгорал в пламени крематория или пансионата. Но что-то этот сон по ощущениям нагнал такого, что Локхарт захотел, не дожидаясь вечера, начать орать в темные углы квартиры и вызывать на разговор Фольмера. Впрочем, первый импульс отчаянной паники быстро прошел, и, проморгавшись, Локхарт сел на постели, сонным, но цепким взглядом обводя комнату. Утро. Из окна доносился никогда не умолкающий гул мегаполиса, сквозь тонкие полупрозрачные шторы лился серый, как и все в этом городе, свет. Бросив взгляд на часы, Локхарт понял, что встал за полчаса до будильника, поморщился и, опустив ноги на холодный паркет, направился в ванную. Занимаясь привычными сборами на работу, он обдумывал свой сон. Он никогда раньше не слышал швейцарских легенд, так что подлинность истории, которая, что удивительно, не забылась даже через час после подъема, еще предстояло установить. Но сама история наверняка не была столь прямолинейной, и искать суть в ее значении не стоило. За все то время, что Локхарт общался с бароном, даже когда тот был жив, он все равно ни разу не говорил ничего, что имело бы исключительно прямое значение. Он говорил иносказательствами, не использовал предметы по прямому назначению, искал обходные пути там, где дорога была одна. Так что и этот сон, даже если он был и исключительно криком бессознательного в голове Локхарта, следовало рассматривать с других сторон. Локхарт попытался вспомнить, что вообще вчера такого произошло, что ему могло бы послужить триггером, но не смог найти ничего необычного. Даже наоборот — Фольмер вчера не показывался вовсе, Ханна почти весь вечер провела на какой-то открытой лекции, а сам он погряз в схемах и просидел над ними до той стороны ночи — надо же, ему даже никто не выключил компьютер, похерив все, что он успел напечатать и исправить. Это был совершенно обычный день, вот только что-то скреблось на задворках сознания — точно что-то виделось периферийным зрением, но стоило перевести свой взгляд в ту сторону, оно исчезало. Локхарт поправил галстук, затянув узел сильнее, и направился в коридор, решив выкинуть это из головы. В конце-то концов, чертовым параноиком он все-таки был, пора бы к этому привыкнуть. …Он возвращается к этому сну вечером, когда Ханна, напевая какую-то спокойную мелодию, проходит мимо него в коридоре к своей комнате. Ему неловко об этом спрашивать, но он так привык видеть краем глаза, как что-то мелькает в зеркале, когда он проходит мимо него, или же слышать легкий скрип двери, когда проходит мимо, даже не касаясь ее. Он ругает себя чертовым параноиком, но это зудит под кожей, и он, когда дверь за Ханной почти закрывается, громко окликает ее. Ханна выглядывает из комнаты со спокойным вопросом в глазах. — Ты… Он сегодня не появлялся? — он абстрактно водит рукой в воздухе. Чуть нахмурившись, девушка пожимает плечами, беззаботно отмахивается. — Сегодня, кажется, нет. Занят, наверное, — она вздыхает и уже сама вопросительно кивает Локхарту. — У тебя что-то случилось? — Да нет. Ничего. Просто поинтересовался. Доброй ночи. — Помни, завтра мы идем в консерваторию! — Ханна улыбается ему так тепло, что самому Локхарту становится тошно, но он кивает. — Конечно. Хороших снов.***
— У тебя хорошая кровь и крепкое семя. У вас с Ханной могли бы получиться не чистые, но интересные дети. — О Боже Праведный, иди к чертям, больной ты ублюдок… — Ты должен подумать об этом. Прежде, чем я «пойду к чертям». Ты же не думаешь, что я буду возиться с вами вечность? Ты, Локхарт, даже не догадываешься, что может прийти вместе со мной, и что уже пришло. Не играй с огнем. Я играл — и проиграл, и поверь, ты никогда не захочешь знать, что нужно было сделать, чтобы я смог прийти к вам и попытаться что-то исправить. Не будь слепцом. Ты смотришь, но не видишь. А пора бы прозреть. В этом сне Локхарт видит себя, и вместо глаз у него глубокие черные провалы, из которых по щекам текут багровые слезы. И это кажется ему красивым. Ему ли?***
Локхарт просыпается без дрожи и паники. Опять. Гадкое чувство поселяется у него где-то в голове дятлом, что методично долбит кору мозга в одном и том же месте. В этот раз он просыпается намного раньше — сумерки в комнате густые и синие, тени на потолке широкими полосами пересекают его каждый раз, когда на улице проезжает машина. «Еще ночь», — первое, что осознает Локхарт. И садится на кровати, трет лицо. Его движения быстрые, хоть и скованны, но это позволительно — он проснулся пару минут назад. И уже вынужден быстрым, но тихим шагом идти в гостиную. Сквозь большие стеклянные окна ночной свет освещает почти всю комнату, но Локхарту нужно прямо противоположное, и он задвигает тяжёлые тёмные шторы, которые не трогал, казалось бы, с самого заселения сюда. В первые секунды темнота оглушает, но в следующую секунду он почти привыкает к ней и мелкими шажками идёт к дивану. Усевшись поудобнее, он тихо и вкрадчиво обращается к тишине. — Доктор Фольмер. Сцепив руки в замок на коленях, он вглядывается в темноту некоторое время, в которое ответом ему служит лишь мерный тихий стук секундной стрелки на настенных часах и привычный городской гул. Сейчас они кажутся почти оглушающими. — Фольмер, нам надо… мне надо поговорить. С тобой, — Локхарт чувствует всю неуверенную ничтожность этой фразы и смотрит в темноту, хмурясь и начиная злиться. — Черт возьми, тебе даже не надо являться лично, мне будет достаточно просто услышать тебя. Фольмер? И, памятуя, как рокочущим удовольствием отдавалось это раньше в ответ, пытается даже позвать по имени: — Генрих? Генрих Фольмер? И тогда он чувствует. Это сложно описать, но, если задуматься, каждый из нас знает, когда в помещении находится кто-то помимо него. Это чувство щекочуще лизнуло позвоночник, и Локхарт заозирался, силясь что-то рассмотреть в темноту. — Ну наконец-то, — расслабленно вздыхает он. — Я беспокоился. Не дожидаясь ответа, он продолжает, неловко запустив себе в волосы руку. Это, наверное, самый долгий его монолог за жизнь, но он чувствует необходимость в этом. — Ты не появлялся два дня, а меня начали мучать кошмары, и я подумал… ерунда, конечно, но мое бессознательное делает меня окончательным параноиком и, к сожалению, носит твоё лицо. Кхм, это чертовски глупо звучит, учитывая проблемы с твоим лицом при жизни, извини. Так вот… Я хотел спросить тебя об одной вещи… У тебя все в порядке? Я понимаю, что ты не можешь просто так приходить сюда оттуда… откуда ты обычно приходишь, но… В общем-то, если перейти к сути, я хотел бы знать, ты ведь однажды уже не придёшь? Ну, то есть, не сказать, что я не рад этому, ты вытрепал мне все нервы, я в гробу видал тебя, но это сильно расстроит Ханну, да и я привык, что все мои попытки свернуть себе шею ты пресекаешь, так что, вероятно, когда это случится, я просто загоняю себя работой до смерти, а Ханне снова потребуется специалист, и, вообще, возможно, мне тоже, без психолога, знаешь ли, все это неадекватное дерьмо вообще сложно воспринимать, но я хотел бы быть подготовленным к такому развитию собы… Фольмер? Локхарт замирает, когда чувствует осторожное, но уверенное прикосновение к ноге. Оно плавно передвигается вверх, к колену, скользит по бедру, Локхарт хмурится. — Фольмер, я к тебе по делу. Будь добр, избавь меня от необходимости объяснять тебе всю серьезность моих намерений. Но прикосновение не исчезает, а потом что-то касается его спины, и Локхарта бьет осознанием. Прикосновения не теплые, не цепкие, не несут в себе столько информации, сколько обычно несут редкие касания Фольмера. Потому что сейчас, в темной гостиной многоэтажного дома, в самый темный, но не предрассветный час, его ноги касается не Фольмер. Локхарт вскакивает, как ошпаренный, успевая сбросить прикосновения до того, как они превратятся в цепкую хватку, и отскакивает к шторе, распахивая ее резким движением и панически боясь того, что он может увидеть в ночном свете с улицы. Но когда он оборачивается, на диване никого. Как никого и в видимой ему части коридора и прихожей. Страх и адреналин набатом бьют в висках. И, хотя он не уверен, стоит ли это делать, он громко и чётко кричит: — Ханна, включи везде свет! И сам быстрыми шагами идёт к выключателю в гостиной, чтобы потом нырнуть в коридор и включить его ещё и там. Ханна выглядывает из комнаты, заспанная, серьезная. — Локхарт? Что случилось? Он, врубая свет в кухне, быстрым шагом идёт к ней, по пути заглядывая в свою комнату и в ванную. — Возьми свой телефон и иди в гостиную. Держи его наготове, чтобы, если что, включить фонарик, — он, должно быть, выглядит безумно, потрёпанный, напуганный и злой. Но сейчас это его волнует меньше всего. — Я сейчас приду. Он заходит в свою комнату и на миг закрывает глаза, массирует виски пальцами. Катастрофа.