Августа касания

      Она такая красивая, боже, какая красивая. Улыбается лучисто из-под соломенной шляпы, щуря глаза от запутавшегося в спадающих на лицо прядях солнца. И руки — в земле. Под ногтями полукружия чёрного, но это лишь придаёт шарма. Ёрин перебирает крупные комья в пальцах, растирая те в мелкую труху, чтобы той потом присыпать кустик орхидей, таких кипенно-белых с розовыми прожилками и пятнами, как те, что обычно рисует природа на боках ленивого леопарда, что тянется под солнечными лучами сыто и довольно.       И морда его измазана свежей кровью.       Юнги смотрит перед собой, прислонившись к свае, держащей козырёк перед крыльцом, облизывает губы, сухие и потрескавшиеся до крови. Сколько Ёрин не боролась, а ни маслом, ни вазелином, выуженным из косметички девушки, он не пользуется. Голос невесты звучит отдалённо, как сквозь вату, потому что ещё совсем молодой юноша задумался о своём, о том, насколько ж ему всё-таки больно мучить эту влюблённую девушку, этот доверчивый цветок невинный топтать. И возвращаться в постель с запахом горького табака на коже под рассвет, чтобы обнять Ёрин дежурно и сухо, игнорируя вздрагивающие ритмично плечи. Ни тебе «прости», ни «я люблю тебя». Она сама знала, с кем обручилась, чьё кольцо носит на безымянном пальце так гордо и трепетно, что порой даже забывает о сухости своего мужа.       Стоит удушливый августовский полдень. Пот скатывается с виска тугой и тяжёлой мускусной каплей, солоно становится на губах из-за выступившей испарины под носом, и Юнги эту соль слизывает нетерпеливо, разглядывая свою невесту. Или уже жену? Не понятно, потому что кольца они носили уже довольно давно, а свадьбы так и не случилось. Конечно, идёт ведь война, нужно успеть умереть, а только потом обручиться перед богами и сделать пресловутый штамп в паспорте, который ничего толком не поменяет. Только накинет Юнги на шею тугую петлю кабалы. И уже никуда не денешься, хочешь не хочешь, а придётся извечно оставаться рядом, подбираться ночами под тёплый бок девушки и трахать её иногда без вкуса и желания, лишь чтобы Ёрин чувствовала себя нужной, чтобы могла родить когда-нибудь наследника, которого Юнги никогда не полюбит.       Поэтому Юнги тянет, как только может. — Отдохни, — наконец почти выкашливает парень, глядя на Ёрин, пока та колдует над цветами. Давить из себя целые слова тяжело, потому что обращаться к жене решительно не хочется, однако для видимости, для Ёрин и ради неё приходится иногда разговаривать. Она-то простая девчушка, любящая книги больше людей, готовая днями и ночами прозябать над печатной машинкой или в саду, а поговорить с ней не о чем. Они слишком разные, как холод и жара, как жизнь и смерть, которую каждый получит тогда, когда того будут достойны.       Ёрин оборачивается и, приподнимая полы шляпы, чтобы было видно улыбающиеся глаза, пачкает те в земле и мокрой грязи из ведра с водой, которым поливает цветы. Смотрит счастливо и влюблённо, она в восторге просто от того, что к ней обратились наконец. Однако, для Юнги это ничего не значит. Ровным счётом. — Я совсем не устала, оппа, — отзывается девушка звонким голоском, и Тэхёну, ставшему невольным зрителем сего, кажется, что не влюбиться в эту красавицу просто невозможно. Она такая простая, такая возвышенная вместе с тем, чистая и светлая, что кажется совершенно чуждой в этом мире, не специально, словно ненароком свалившейся с небес. Того и гляди почешет костяные остовы крыльев меж лопаток, поморщится чуть болезненно и поправит исчезнувший нимб.       Грязными пальцами она проводит по бутонам, не отрывая взгляда от возлюбленного, и те чуть покачиваются, потревоженные. Смотрит заворожённо, восторженно и нежно, но даже самые юные бутоны роз со своими шёлковыми лепестками не сравнятся в нежности с этой девушкой. — Мне нравится заниматься садом. Смотри, какая красота получилась, — зовёт Ёрин, и Юнги откликается с заминкой, улыбается дежурно, и с деланной лаской кивает, едва заметно приподняв уголки губ. Его руки, скрещённые на груди, чуть заметно подрагивают, и Юнги не может объяснить, почему это так. Отвращение к самому себе затапливает его с ног до головы, и хочется сблевать от этого. Тошнота подкатывает к горлу, и юноша старательно сглатывает этот комок, вставший посредь кадыка.       Как он может так криво обманывать бедную доверчивую девушку, что влюблена в него без памяти? Как только смелости хватает так лгать неприкрыто и откровенно, зная, что причиняешь боль?       Иногда Юнги кажется, что у него нет сердца.       Только Тэхёну так не казалось никогда.       Утро встречает юношу головной болью и новыми нотами, что льются с первого этажа. Он решительно не высыпается, просто будто выныривает из глубокого омута, делая первый судорожный глоток воздуха на поверхности. Это до судорог в ногах утомляет, если честно, однако Тэхёну даже почти нравится просыпаться под музыку и чувствовать то, что некогда чувствовал Юнги. Его это даже увлекает, точно за собой уводя в мир грёз, и, ложась каждую ночь в постель, он с предвкушением размышляет о том, что же принесёт ему эта ночь, в какие мучительно болезненные воспоминания он погрузится.       С новым глотком воды начинается новый день Тэхёна; он жадно присасывается к стакану, из которого холодная вода спросонья кажется сладкой даже несмотря на плавающий там кусочек жухлого лимона, с которого вчерашним вечером юноша старательно срезал наросшую плесень. В холодильнике было шаром покати, вот и приходилось выкручиваться, как только возможно. В магазин идти было лень, да и не хотелось покидать общество вечно недовольного и хмурого Юнги, который раскрывался с каждым днём всё больше.       Всё так же под музыку, льющуюся в комнату, Тэхён достаёт ноутбук, со всей решительностью вбивая необходимые данные. Ему нужно, ему так нужно это найти.       Её найти.       Проходит много времени, приходится даже спуститься вниз за кофе, чтобы наконец включился мозг, и музыка даже не прерывается на тот момент, пока Тэ проходит мимо. Внезапно на кухне до него доходит — впервые он видит, как Юнги играет на пианино. Останавливается у косяка и долгое время стоит так, обжигая руки чашкой кофе. Смотрит, смотрит, смотрит, и никак не может наглядеться. Светлые волосы падают на лицо, закрывают брови и глаза, но смотреть Юнги и не обязательно — он отлично чувствует все клавиши, находя те по наитию. Призрак то отклоняется назад, то подаётся вперёд, с усилием давя на музыкальный инструмент, пару раз дёргает головой, сдувая волосы с глаз. И выглядит в этот момент так увлечённо, что Тэхён теряется во времени, стоя перед парнем. Он ведь юный совсем, ещё морщины под глазами не залегли, но кое-где виднеются «птичьи лапки», а глаза настолько потухшие, что смотреть страшно. Хочется обнять, хочется подойти и ласково по плечу погладить, утешить, сказав, что всё будет хорошо, и всё хорошо и есть.       Вот только Юнги всё это не нужно, в гробу в прямом смысле он видал эту жалость, потому скорее всего рассвирепеет, огрызаясь и отмахиваясь, чтобы отойти подальше и слабости своей не показывать. А Тэхён видит всё насквозь, он чувствует и понимает всё, что творится на душе призрака, и сейчас — особенно. Благодаря тому, что дарит ему сам Юнги своей музыкой, ночь за ночью насылая всё новые и новые воспоминания во снах, сам того не осознавая, наверняка. А Юнги и правда в душе не чает того, что снова и снова Тэ узнаёт о нём всё больше, и, узнай бы, возненавидел прозорливого мальчишку за то, что раскрыл все тайны бывшего моряка. И то, сколь страшно ему было в тот момент, когда увидел под водой настигающую корабль торпеду, когда отправлял своей уже жене письма, написанные руками по локоть в крови, которая из-под ногтей не вымывалась, которая заела в носу запахом металла; когда целовал какого-то сослуживца, за что заслуженно получил по лицу. И это не было ошибкой, это не было болью, это было решительной справедливостью за всё то, что совершил Юнги, за все страдания, что причинял людям и себе.       Юнги так считал. — Ты красивый, — признаётся Тэхён внезапно. Эти слова сами по себе слетают с губ, и юноша даже сам удивляется тому, что его мысли как-то оказались услышаны, произнесены. Музыка мгновенно замирает кривым аккордом, и Юнги смотрит на него, сощурившись, не понимая, что услышал. — Ты дебил? — спрашивает он в лоб, искривляя лицо недовольной гримасой. — Улыбка тебе шла больше, — довольно откровенничает Тэхён, решив, что раз сказал одно, то и другое сказать будет уже не страшно. На самом деле — до ужаса, до трясучки в кончиках захолодевших пальцев, до поджатых губ. Потому что услышать отказ сравни смерти.       И Тэхён на эту смерть идёт осознанно.       Бедный маленький самоубийца, что так любит пытать сам себя. — Заткнись. Заткнись, заткнись! — кричит Юнги, подскакивая из-за пианино и практически убегая наверх, в свой чулан. В свою обитель. Оттуда спустя какое-то время слышен шум — это Юнги громит всё, что когда-то было ему дорого и важно, разбрасывает вещи в хаотичном беспорядке.       Потому что не знает, что ещё сделать, чтобы эта тупая боль ушла. Он столько лет мечтал о том, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, так отчего же сейчас так несчастлив? А, Юнги? Расскажи, скажи это хотя бы портрету той, кому ты всегда мог довериться, как самому себе и даже больше. Той, кто понимал тебя без слов и терпел все твои заскоки, все гулянки, кто был готов вынести любую боль, лишь бы оказаться рядом ещё хоть один раз. Хоть на миг.       И сейчас всё это кажется фантомным, неважным, забытым. Словно и не было ничего, словно Ёрин никогда не существовало, а был только Тэхён, его смуглая кожа, его улыбка белозубая и счастливая, бессмысленная, но такая лучистая и нужная. Словно не существовало и Юнги до того самого момента, как этот юный и безрассудный музыкант ступил на порог злополучного дома со злым и отверженным всеми призраком внутри. Юноша, что не боялся летающих предметов и не считал разбитые тарелки, юноша, что смог принять того, кто ненавидел весь этот несправедливый мир. Тот, кто обнял его и приголубил тогда, когда в любой момент мог проститься с жизнью просто по воле этого самого призрака, человека-колючки, что словами своими делает больней ножа, ввинчивается под кожу туже пули, разрывая плоть и пуская кровь. Алую, горячую, пульсирующей струёй выливающуюся из раны, и которую не хочется остановить, а только пить, пить, пить.       Юнги, по правде, боится сам себя. А ещё — остаться один.       Тэхён боится потерять этого человека навсегда. — Только, пожалуйста, не иди к свету. Ты нужен мне, так нужен, — бормочет Тэхён, сползая по дверному косяку на пол. Кофе едва не проливается ему на штаны, но тот уже давно остыл и помимо липкого чувства приставшей к коже одежды не принёс бы ничего. А так хочется. Чтобы отрезветь от этого наркотика, чтобы очнуться от этого блаженного сна. Больше всего Тэхён боится однажды проснуться посреди своей комнаты в общаге, что этот затянувшийся сон-мечта наконец завершится. И, уж лучше, его смертью, чем чем-то ещё.       Дай мне больше боли, поделись своей, и я заберу её всю, заберу всю до последней капли, и тебе больше никогда не будет плохо, я клянусь. Я сделаю всё, чтобы ты был счастлив хоть одну секунду.       Ведь это — важней, чем жить.