Августа касания

      Иногда они даже разговаривали. Коротко и обрывисто, но почти всегда это ставило Юнги в ступор. Он замирал посреди коридора, после чего с внутренним стыдом прикладывал ладонь к лицу и покидал общество Тэхёна до следующего раза, когда ему вдруг вздумается поговорить о вечном. А вечное у него выглядело примерно так: — Я тебя ненавижу. Более бесполезного и беспомощного человека я в жизни не встречал, — ронял Юнги, обходя своего вынужденного соседа, когда тот в очередной раз сидел на полу и обрабатывал свеженький ожог на указательном пальце пантенолом. Проиграл в битве с духовкой — как сказал бы сам Тэхён, спроси его, откуда же очередной шрам на шраме. — А ты мне нравишься, — весьма невинно откликался Тэхён и поднимал на призрака пару блестящих ореховых глаз. Те сияли, точно глаза кошки в темноте даже при выключенном всюду свете, они излучали такую непомерную доброту и необъяснимую радость, что Юнги терялся, не зная, что даже ответить на подобное. Но всё же отвечал пренебрежительным, но лишённым отвращения: «Пидор», после чего покидал наконец общество одинокого Тэхёна.       Сам же Тэхён одиноким себя не считал, да и с чего бы — у него есть гитара и есть Шуга, так что чего грустить? А временами даже, пусть и немногословный, но появлялся собеседник. Да и работу свою Тэхён любил просто до безумия, благо Юнги больше не пытался испортить инструмент Тэ, а даже временами, когда совсем тоскливо на душе становилось или просто до одурения скучно, вступал вместе с музыкантом, склоняясь над излюбленным пианино. Так Юнги жил и иной жизни уже не помнил, выговаривался нотами, порой кричал буквально, а Тэхён-то всё понимал, всё читал между строк умело и ловко, потому подыгрывал в такт, в ритм, в душу самую забираясь, там по струнам перебирая ласково, успокаивающе. И Юнги за это был готов благодарить бестолкового своего товарища по несчастью.       В какие-то короткие миги Тэ даже осмеливался задавать Юнги вопросы, но пока ни на один ответа не получил. Так и спросил: — Ты давно уже играешь на пианино? — и голову склонил, точно кот, на бок, вглядываясь в полупрозрачный силуэт. — Так красиво…       И глаза прикрыл, будто бы разомлевши. Юнги не позволял наблюдать за его игрой в открытую, только мельком, украдкой, воровато, но так неумело скрываясь, что порой смешно становилось, и от этого на тонких обескровленных губах Юнги проступало подобие улыбки. Не той корявой ухмылки, которой изо дня в день он пытал Тэхёна, а именно то тёплое, сладкое, нежное, точно сахарная вата или кот на груди, что грело изнутри и проявлялось столь редко, что впору запечатлеть на какой-нибудь старенький ленточный фотоаппарат, вырезать фрагментом и в моменты сильной тоски прислонять к самому солнцу, чтобы разглядеть это личное и нежное, что другому не покажешь, а будешь трепетно под сердцем носить.       Иногда Юнги почти не ругался, когда Тэхён поднимался на чердак. Так он тоже решил затеять уборку, решив, что, раз Юнги там обитает, ему будет приятно (или хотя бы не так ненавистно), если там не будет пыли, а все эти груды памятного хлама будут расставлены по порядку. Так, чтобы, проходя, можно было обласкать взглядом и портрет Ёрин, и все детские вещи, так и не нашедшие себе применения, и старые записи какой-то сущей мелочи, которые почему-то отчаянно грели Юнги душу. Живя прошлым, Юнги терял настоящее, которое ну вот, ходило рядом, улыбалось во все тридцать два и помогало справиться со смертью тому, кто, как казалось, уже давно с ней смирился. На деле, само собой, всё было совершенно не так; не так радужно, не так просто, ведь Юнги до сих пор было тяжело, и воды он побаивался, как и резких звуков. Это заметить было нелегко, однако Тэ оказался весьма внимательным юношей и мелочи подмечал умело.       То, например, с какой теплотой и безграничной любовью глядела на него Ёрин с портрета, буквально обласкивая Юнги взглядом с ног до головы — того и гляди зашевелится портрет и утончённая бравая девушка сойдёт с него и примет своего истосковавшегося мужа в тёплые долгожданные объятья. А тот скупую мужскую пустит, утерев ту воровато грязным рукавом, и долго-долго будет что-то сокровенное и личное шептать на ухо, не отпускать.       Тэ этому даже в какой-то степени завидовал, потому что на него никто и никогда так не смотрел. Будто целый мир заключён в этом самом человеке, будто ничего другого в этой вселенной нет и быть не может — лишь стоящий подле, горячей ладонью обхватывая твою собственную, сжимая ту чуть сильнее обычного, почти крича этим, мол, я здесь, я твой и никогда иным не буду. И это было бы так правильно и верно, что у Тэхёна сердце щемило при каждом взгляде на этот портрет, который так болезненно мозолил глаза, что юноша хотел поскорей от него избавиться, чтобы не мучиться больше. Только вот он не понимал, откуда обычная любовь к теперь уже мёртвому и, к слову, не самому приятному человеку, стала для него пыткой, почему так горько на душе становится от мысли о том, что Юнги тоже любил кого-то когда-то, да так сильно, что через года, через смерть пронёс это чувство. — Она так любила тебя, — внезапно роняет Тэ, глядя на картину в который-уже-раз. — Любила… — согласился Юнги, неожиданно появившись за спиной. Тэхён даже не вздрогнул — он будто знал, что призрак так возникнет, потому и обронил свои мысли вслух. — А я её нет.       Тэхён замер, как громом поражённый, и продолжил вглядываться в портрет, ища в нём хоть отголоски сказанного, но отчаянно не находя. Как можно было не любить столь красивую девушку, что глядела на своего избранника с нескрываемым обожанием, едва ли не возводя того в пантеон личных богов? Что-то отчаянно не складывалось, и главным в этом ощущении было то потаённое, чёрное торжество, что возникло в душе Тэхёна вместе с этими словами. Будто есть шанс, но шанс на что — Тэ не понимал. На душе стало ещё горше и мерзее. — Как такое возможно? Она же… — забормотал Тэхён, пятясь. — Знаешь, тебе очень повезло, что мне так остро необходимо выговориться хоть кому-нибудь, так что слушай, но не надейся на то, что наши беседы и мои откровения войдут в привычку.       А они войдут. Тэхён готов почему-то стал сделать всё, чтобы эти слова опровергнуть. — Так вот, — продолжил Юнги, подходя ближе к рисунку и проводя кончиками пальцев по засаленной ткани на лице избранницы. — Меня девушки никогда не привлекали. И Ёрин это знала, но так сильно любила, что была готова принять и это, лишь бы я был рядом с ней. Сколько боли я ей причинил… Самому гадко от этого на душе, но ничего со своей сутью я поделать не мог. Красивые солдаты в морфлоте и не только, друзья, любовники… Они мучили бедняжку, её всё время грызло чувство измены, на которую я, увы, пойти не мог. Не мог предать чувства Ёрин, и мучился этим сам. Наш брак — чистой воды фикция, однако Ёрин слишком сильно любила меня, чтобы смириться, но недостаточно, чтобы отпустить и не пытать наконец своими чувствами и ощущением привязанности, долга этой женщине. Весь наш брак — одно сплошное мучение, буквальная пытка для меня и её. И, знаешь, я даже в какой-то степени рад, что всё это закончилось, пускай и с моей смертью. Я безмерно ценю Ёрин, даже люблю, но как сестру, как кого-то ещё более близкого, однако как женщина она меня не влекла никогда. Я чудовище, Тэхён?       И глаза поднял. Глядит, точно побитый пёс, в надежде на поругание, на унижение, которого заслужил и которое впервые за всю жизнь готов принять. Даже от такого жалкого на его взгляд человека, как Тэхён. Но не получил и этого — Тэ просто стащил с одной из стоящих в подвале коробок покрывало, которое должно было уберечь от пыли и времени, встряхнул то и накинул Юнги на плечи. Так он нашёл способ наконец обнять измученного, истерзанного призрака. Тот сперва дёргался, недовольный подобным поворотом событий, однако вскоре стих, блаженно растворившись в удовольствии от долгожданных прикосновений, по которым так мучительно истосковался за столько лет в одиночестве и ненависти. Она сжигала, съедала, не принося облегчения, а, оказалось, достаточно было простого и человеческого, чтобы многолетняя невыносимая боль наконец стихла. Пускай и ненадолго, однако и это оставило глубокую борозду на давно не бьющемся сердце, которая больше не кровоточила, а приносила тепло. — Ты не чудовище, — тихим надтреснутым чуть баритоном прошептал Тэхён куда-то Юнги в висок. — И никогда им не был.       Ни тогда, когда предал чувства своей избранницы. Ни тогда, когда его руки окрасились в багрянец. И уж точно не тогда, когда решил оттолкнуть, возможно, единственный шанс на исцеление от терзающих его мук в лице бесстрашного и безрассудного музыканта.       Юнги сам разорвал затянувшиеся объятья словами: — Ну всё, хватит здесь этих телячьих нежностей, — и скинул с себя покрывало, которое потом бережно вернул на место, долго и старательно расплавляя. Тэхён лишь хихикнул как-то глупо и совсем наивно, однако обиды не затаил. Да и на что там обижаться? Юнги — холодный и чёрствый вояка, ему действительно непривычны подобные вещи, которые он, кажется, и вовсе забыл за столько лет, так что Тэхён наскоро того оправдал и поспешил оставить Юнги одного. Видимо, ему требовалось некоторое время, чтобы осмыслить произошедшее.       Ближе к вечеру позвонил Чонгук, желающий, видно, справиться о самочувствии друга, причём ментальное здоровье его волновало куда больше физического. Юнги в это время, точно рассерженный кот, ходил вокруг, явно прислушиваясь к разговору, и только бьющего во все стороны хвоста ему не хватало, чтобы стать как две капли воды похожим на трущегося у ног Шугу. — Ну что, как там твой призрак? — с явной усмешкой спросил Гук. Его собеседник накрутил на палец излишне отросшую прядь каштановых волос, и оценивающе оглядел Юнги с ног до головы. — Всё так же, без изменений. Ходит, ругается, пытается испортить мне жизнь. — Не на того напал, как я понимаю, верно? — рассмеялся Чонгук. После того, как его неделей ранее вытолкнули из окна дома на траву, он перестал столь скептически относиться к рассказам Тэ, однако всё ещё отчаянно надеялся, что ему просто показалось. — А ты не пробовал его… ну… прогнать? — Ага, десять раз он уйдёт! Это он пробует меня прогнать, но пока безуспешно. А вообще я говорил ему идти к свету, упрашивал, умолял почти, а он — не идёт! — почти оскорблённо заявил Тэхён. — Да ещё и жизнь мне портит. — А ты мне смерть портишь, и что дальше? — возразил Юнги, скрестив руки на груди, на что Тэ лишь скорчил презабавную рожицу и по-детски передразнил: — Бла-бла-бла. — Смотрю, весело тебе там, — подметил Чонгук весело. — Точно не хочешь обратиться к специалистам? — Попа из церкви что ли звать или гадалку? А может охотников за привидениями? — Психиатра себе заведи, дурень, — откликнулся Юнги, вертя в руках чашку с грязными потёками кофе на стенках. — Гадаешь? — спросил Тэ, вскинув бровь. — Да, тут написано, что ты придурок. — Чонгук, он меня оскорбляет! — обиженно заявил Тэхён, на что Гук сказал, что другу там и без него есть, с кем вести беседы, после чего безо всякой обиды отключился. Тэхён же чуть опечалено подметил: — Ну вот, бросил трубку. — С тобой даже твой друг разговаривать не хочет, — фыркнул Юнги, покидая комнату. Тэхёну же ничего не осталось, кроме как присесть на корточки, чтобы погладить ластящегося, но не менее недовольного Шугу. — Только ты меня понимаешь, малыш, — заворковал юноша.       Ужин себе Тэхён организовал царский. Он вообще готовить любил и даже немного умел, это успокаивало и вводило в некое подобие транса, которым Тэ бесстыдно наслаждался. Он намурлыкивал себе под нос какую-то новую мелодию, что рождалась прямо в этот момент, и не замечал, что из-за косяка за ним настойчиво следят. Юнги преспокойно мог статься невидимым, однако давно не прибегал к этому умению, здраво рассудив, что Тэхён его и так редко замечает, если только не заговорить с ним или не возникнуть прямо перед носом у парня.       Пища вышла совершенно не королевской, однако весьма вкусной: тёплый салат с говядиной, курица в кисло-сладком соусе и рис. Просто, но со вкусом. Накрыв себе стол, юноша налил вина, и приступил к трапезе, сам не заметив, как напротив появился Юнги. — Хочешь поговорить? — откровенно спросил Тэ, глядя на выжидающий взгляд призрака. — Расскажи мне о новостях во внешнем мире, раз уж я тут затворник, — практически потребовал Юнги. А Тэхёна дважды просит не требуется, он поговорить любил, особенно тогда, когда от этого напрямую зависело то, сколько времени он проживёт в этом поистине проклятом доме. -… вот уж не думал, что президентом Америки станет чёрный, — подивился Юнги, когда почти вся еда уже была съедена, а парни сидели друг напротив друга и делились мыслями. Подобное занятие, как оказалось, весьма вовлекало обоих. Тэхёна — из чистого любопытства и азарта, куда же это всё может в итоге зайти; Юнги — от скуки, так долго томившей его. — Говоришь, как мой дедушка, — подметил Тэ, наливая себе ещё вина. — Не многовато? — Ну точно мой дедушка! У вас, кстати, много общего. — Он тоже был на войне, старый и мёртвый? — казалось, Юнги уже совсем примирился со своим уставом жизни, а точнее, с её отсутствием, и упоминание этого условия не причиняло ему особых неудобств. — Точно. — Кстати, о игре на пианино, — вдруг вспомнил Юнги, желая поделиться очередной откровенностью. Если прошлый разговор не нёс в себе никакого смысла, а представлял собой лишь рассказ новостей за прошедшие шестьдесят лет, то теперь Юнги, видимо, решил поведать что-то, что было давно скрыто для всех. Было заметно, что призраку есть много, что рассказать, но какой-то внутренний блок, будто бы страх за что-то, не давал ему этого сделать. А эти невысказанные слова так долго томились внутри призрака, не давая тому покоя, что просто требовали выхода куда-нибудь. Того и гляди разорвёт на части от переполнивших Юнги мыслей, тягот, мучений.       Тэхён кивнул, глядя на собеседника во все глаза и позабыл обо всём, что происходит вокруг. Как-то странно, но Юнги умел привлекать к себе людей, становясь всем миром для них. Тэхён же боялся попасться в эту ловушку, как попалась Ёрин, потому что одно дело — быть замужем за вполне себе живым юношей, пускай и предпочитающим других юношей, а совершенно другое — увлечься самым настоящим и весьма мёртвым призраком. Легкомысленному Тэхёну вечно приходилось себя одёргивать, чтобы не попасться в ловушку под названием «Мин Юнги». — Она играла лучше. Была учителем музыки и посадила меня за инструмент ещё совсем ребёнком, — предаваясь воспоминаниям, Юнги блаженно прикрывал глаза и растягивал слова, словно окунаясь в те моменты, когда он был ещё счастлив и жив. — Всегда хотел заниматься музыкой, — мечтательно заявил Тэхён, пальцем обводя кайму бокала, уже давно пустого, с каплей вина на самом донышке. Отчасти мечта Тэ исполнилась, только вот он всегда оставался в тени, делая песни для заевшихся и расфуфыренных девочек-айдолов. — Я не стану тебя учить, — вмиг посерьёзнел Юнги. — Мне хватает и гитары. Спасибо, что составил мне компанию за ужином, — отозвался Тэхён, собирая посуду со стола. Своими словами Юнги прекрасно дал понять, что разговор окончен. — Не пытайся быть милым. Это бесит.       Той же ночью, когда стрелка часов давно перешагнула двенадцать, Тэхён вновь услышал льющуюся с первого этажа музыку и не смог остаться в стороне. Он, мягко покачиваясь, точно пьяный или увлечённый ритмичной и ласковой мелодией, добрёл до гитары, прислонённой к стене, и коснулся струн, привалившись к двери спиной. Звуки сами полились из-под пальцев Тэ, удивительно переплетаясь с аккордами пианино. Тэхён прикусывает губу, для себя запоминая мелодию, чтобы после перенести ту на бумагу, говорит тоже, но уже не словами — нотами. И это честнее, это правильней всего на свете, и слова кажутся здесь такими лишними и ненужными, что Тэ боится в какой-то момент нарушить всё, испортить неудачной нотой или слетевшей с губ фразой, что холодеют кончики пальцев.       Не знает, но, когда там, на первом этаже замолкает музыка, Юнги одними губами шепчет искреннее «Спасибо».