Перевертыши

      Гай Гисборн очнулся в условиях, намного более комфортных, чем бедный Джон Торнтон, чье обмякшее тело сейчас волокли двое стражников, от особой любви к своему потерявшему милость командиру не пропуская ни одного поворота, чтобы лишний раз не приложить его об стенку.       Он скорее почувствовал приглушенный мягкий свет на своем лице, чем увидел его сквозь прикрытые веки. Мужчина глубоко вздохнул, пробуждаясь, и тут же резко дернулся, припомнив свой ночной кошмар. Однако дьявола с прихвостнями и адских котлов в окрестностях не наблюдалось. В богато убранной небольшой комнатке было всего две женских фигуры. Он снова зажмурился, бессильно опускаясь на подушки от одуряющей головной боли.       — Маменька! Маменька! Он очнулся! — резанул по ушам визгливый женский голосок. Гисборн сморщился.       Зашелестели юбки, явно не грубой домотканой работы, видать, к знатным занесло, а следом раздался возмущенный шепот:       — Да тише ты, Фанни, неужели не понятно, что ему нужна тишина при такой ране!       Он услышал, как рядом с ним опустилась одна из женщин, и с трудом разлепил глаза.       — О, Джон, Джон, как же ты напугал меня, напугал всех нас! — в следующее мгновение его руку взяли и прижались к ней губами. Кожей он почувствовал теплые капли, сбежавшие с лица хозяйки дома. Молодуха попыталась его обнять, при этом задев костлявыми руками прямехонько по раненному месту. Он зашипел сквозь зубы и с удовлетворением увидел, как леди шикает на девицу и делает ей знаки уйти прочь.       — Фанни, пойди за Джейн, пусть принесет микстуру, только не шуми, Бога ради! Все еще не зная, как реагировать, пытаться ли разубедить женщину в ее ошибке, рискуя вылететь в таком состоянии на улицу, или позволить им заблуждаться, пока не окрепнет настолько, чтобы уйти самому, Гисборн промолчал.       Однако от старшей из женщин не укрылся ошеломленный взгляд, которым мужчина обводил комнату.       — Что, что не так, Джон?! — приглушенным шепотом воскликнула она. Было видно, что леди сдерживается изо всех сил, но в глазах ее все же заблестели слезы. — О Господи, хоть бы удар оказался не слишком силен!       — Где я? — задал Гисборн вполне очевидный вопрос. Может, ему и следовало бы помалкивать, как он и собирался изначально, но убранство комнаты выбило из него все здравые мысли.       Свет лился не из привычных ему светильников, а из ламп, напомнивших ему о мощеной улице, о залитом светом бледном лице, так похожем на его собственное чертами, и так отличающимся выражением; о том, как этот свет мигал в серых глазах, впившихся в него с неясной мукой, в то время как фигура в черном уносилась вдаль, пока не скрылась из виду.       «Ты Джон», — услышал он свой голос где-то в воспоминаниях.       «Гай?» — услышал он голос того, другого, так, словно тот шел издалека, настолько он был тихим и слабым. Он застыл, вслушиваясь в себя, но продолжения не последовало. Лишь пожилая леди, безуспешно пытавшаяся дозваться до того, кого она считала своим Джоном, обхватила его колени, рыдая.       Раздался тихий стук и мгновением позже вошла служанка, подгоняемая суетливой девицей, леди выпрямилась, отворачивая лицо от прислуги, а Гай вынырнул из забытья наяву и позволил напоить себя и уложить поудобнее.       Девушки вышли, а леди осталась рядом с ним. Хоть обычно Гисборн испытывал еле сдерживаемое приличиями презрение к женщинам в возрасте, когда они переставали интересовать его, горе этой дамы что-то затронуло в его душе. Да и то, с каким достоинством она старалась держать себя при прочих, вызывало невольное уважение. В ней не было ничего от дури тех куриц, которые на пирах могли обсуждать только наряды, рецепты подаваемых блюд, сватовство к их дочкам, да последнюю проповедь, которую сам епископ произнес с таким жаром, что, хоть они ничего и не поняли на этой латыни, но благость обрели, несомненно, не меньше, чем на месяц.       — Джон, о, Джон, посмотри на меня, милый, — она держала его руку, с болезненной надеждой глядя в глаза, и улыбнулась, увидев, что взгляд его стал более осмысленным.       — Как ты себя чувствуешь, Джон? Послать за доктором? Принести тебе что-нибудь поесть? Голова сильно болит? Я могу положить компресс… или оставить тебя, бедного, в покое, потому что уж слишком я разговорилась. А ведь тебе нужно отдохнуть.       Она попыталась подняться, но он удержал ее руку, сам не понимая, как так получилось — он и не думал этого делать.       — Нет. Останьтесь.       Она улыбнулась, хоть было видно, как скривились ее губы в попытке не расплакаться снова.       — Я и не думала уходить, Джон. Все равно я собиралась провести ночь здесь, у очага. Не хотелось бы, чтобы кто-то из этих бестолковых служанок заснул и не заметил, что тебе нужна помощь, — она оборвала себя. — Ты ведь вспомнил, где ты, милый? — она с надеждой посмотрела на него. — Ты помнишь меня?       Гисборну было не привыкать лгать и изворачиваться, но он снова удивил себя, выдав «Вы — моя мать» до того, как успел подумать. И, что удивило его еще сильнее, так это то, что он не почувствовал лжи в собственных словах. А ведь знал, что его мать умерла так давно, что он уже забыл ее лицо. Она осталась в его памяти набором неясных воспоминаний, расплывающимся образом, руками, что приближались, чтобы обнять, голубым платьем, обложенным незабудками, над которым всколыхнулась белая ткань савана, закрывая ее от глаз детей навсегда.       Эта женщина определенно не была его матерью, но исходящая от нее забота, окутывающая его забытая сила любви, была тем, что роднило ее со всеми добрыми матерями мира. И с его матерью тоже.       «Нельзя ранить ее. Она может не перенести еще одну потерю», — подумалось ему, и в этой мысли ему почудилось эхо мыслей ее Джона.       Женщина кивнула, улыбаясь чуть более успокоено. Подошла к нему, помогла лечь, прикоснулась к щеке сухими губами.       — Я так счастлива, что ты дома, Джон. Когда тебя принесли, я подумала, что эти звери убили тебя. Спи, поправляйся. Доктор сказал, что это сотрясение, так что скоро ты придешь в норму. Спокойной ночи, родной.       Казалось, женщина никак не может заставить себя отойти от сына, отвести от него взгляд. Но, в конце концов, она присела на кушетку у камина и взялась за вышивание.       «Хоть что-то не меняется в этом мире», — усмехнулся про себя Гай, проваливаясь в самый обычный сон, приносящий отдых избитому телу и покой сбитой с толку душе.       Его лицо расслабилось, и миссис Торнтон отложила свое рукоделие, не имея больше сил притворяться, что оно хоть сколько-нибудь заботит ее, и стала смотреть на сына. Даже в приглушенном свете были видно, насколько бело его лицо. «Как у покойника», — подумалось ей, но она тут же одернула себя. Ее лицо стало задумчивым, временами по нему тучей мелькали дурные мысли о том, что удар мог оказаться крайне неудачен для Джона, и тогда ее маленькие кулачки сжимались, до крови раня ладони. О, она не будет больше миндальничать с проклятыми оборванцами, которые сперва срывают графики поставок, подводя фабрику под опасную черту закрытия. Мало того, что они ранили эту мисс Хейл, так теперь еще кто-то осмелился напасть на Джона! А что, если оба удара не были случайны? Что, если кто-то пытается лишить ее сына, уже второй раз умышленно покушаясь на его жизнь?       Губы Ханны Торнтон сжались в одну тонкую суровую линию. Этого она не допустит пока жива. Пусть дочка бесхарактерного священника взывает к миру, пониманию и всепрощению. Но она, миссис Торнтон, слишком много прожила и пережила для того, чтобы видеть этот мир сквозь призму девчачьих иллюзий. На ее стороне закон. И эти висельники жестоко поплатятся за зло, которое они пытались причинить ее семье взамен на сытую жизнь, которую обеспечивал им Джон.