Lazarus

Отсутствие страха — удовольствие извращенное, поэтому создатель не позволяет Евстигнееву чувствовать себя “в порядке”. Волнение за Яновича обжигает грудную клетку, и Ваня давится стоном, не позволяя показать слабость, ведь… Жар, возникающий от сильных болей, можно успокоить только дозой. Никакие жаропонижающие и обезболивающие не помогут, Мирон прекрасно знает об этом, хотя и не хочет губить мечты Жени о спасении. Танец с дьяволом длится целую вечность, поэтому Фёдоров замечает каждую деталь. В его настроении преобладает пустота. Не меланхолия, не скорбь или страдание, только всепоглощающее ничто, стремящееся сожрать не только сознание, но и тело. Его квартира выглядит так, будто в ней поселился Сатана: вещи разбросаны, мебель покрыта толстым слоем пыли, на кухне стоит жуткая вонь от испортившегося супа, который Яновичу приготовил прошлый посетитель. С момента последнего визита Вани утекли недели, которые показались Фёдорову мгновением. Героин — лучший убийца времени и реальности. Вместо настоящего в голову приходят картины из-страны-чудес, любая мечта воплощается в галлюцинирующем пространстве дома. Появляется желание проникнуть в самую суть вещей, увидеть их положение и описать максимально точно, до мелочей. Более всего Мирона привлекает картина, висящая над дверью его комнаты. Сущая абстракция, в которой можно разглядеть трагедию и красоту простого города. Лежа в своей кровати часами, Фёдоров смотрит на полотно и по-глупому улыбается, пытаясь отстраниться от боли. Он может прекратить свою пытку в любую секунду: взять телефон и набрать номер, сказать несколько кодовых слов, — и через несколько часов у его двери будет стоять мальчик-на-побегушках с дозой. В этом мире нет ничего чистого, и Янович не понимает, какая мотивация к жизни существует у некоторых людей. Постоянное “бла-бла-бла” и беспросветная задница, из которой можно выбраться только сменив систему координат. Когда на пороге появляется Ваня, Фёдоров безуспешно пытается встать и поздороваться: плохо управляет своим телом в таком состоянии. По ощущениям он вот-вот грохнется в обморок, но старается держать себя, чтобы не вернуться к старому кругу. — Если ты принес таблетки, которые просила Женя, то можешь сразу выкинуть, они не помогут, — хрипит Янович, глядя на Евстигнеева. — И тебе доброй ночи, Янович. В голосе Рудбоя слышится сарказм, язва, но Мирон не обращает внимания, — ему “всё равно”, потому что “всё равно” бесконечно облегчает и без того неприятное существование. — Ты просто свинья на антибиотиках, Фёдоров, — выплевывает Ваня, поднимая с пола окровавленную одежду Мирона. — И что принес я тебе кроме самого тяжкого, и не было ли это постоянной жертвой твоей душе? А ты лишь произнес робкое тихое «да» в вокзальном зале! У Фёдорова бред, поэтому он говорит правду и только правду, но никто этого не понимает, потому что люди знают только обыденную форму жизни. Рудбой никогда не пробовал тяжелые наркотики, ему это было ни к чему. Хватало алкоголя и сигарет, пока Мирон заваривал себе чай с бензедрином. “Холодный и одинокий — этот образ тебе до безумия подходит! Противный сам себе, ты находишься на грани существования здесь и перехода в собственную наркотическую ебанавтию. Что, без дозы жизнь уже не та, да?” — первая фраза, которой Евстигнеев ударил нетрезвого Яновича несколько месяцев назад. С неё-то и начался весь конфликт: им обоим стало поебать на здравый смысл. — Вань, у меня нет ни желания, ни сил с тобой спорить. Хочешь помочь? Успокой, пожалуйста, Женю. Скажи, что я в порядке, ты мне поможешь. — Сам понимаешь, насколько неправдоподобно это звучит, Миро? Она видела тебя ещё до того, как приехал я. Полагаю, раньше ты выглядел ещё хуже, я… — Просто проводи её, не хочу, чтобы она оставалась здесь, пожалуйста. Я чувствую, что съезжаю, мне не хочется, чтобы кто-то видел это. Кто-то помимо тебя. Дослушав Фёдорова, Евстигнеев спокойно выходит из комнаты, оставляя его наедине с собой. Снова. Одиночество, одиночество, одиночество, — оловянное одиночество, из-за которого человечек-восковая-игрушка начинает постепенно плавиться. Однако Яновича возможность побыть наедине с собой только радует. Думать, ощущая, как организм постепенно убивает себя. “Печаль будет длиться вечно”. “Нет, боль будет длиться вечно”. Нет ничего чистого, кроме коридоров, заполненных тишиной. Потому что звук, побеждающий страх, Ваня называет сонорным.