Lazarus

Ваня выпроваживает Женю всеми правдами и неправдами, увещеваниями, уговорами — чем угодно. Муродшоева упирается, говорит, что должна остаться, что быть с Мироном один на один, пока он в таком состоянии, опасно: отвлечёшься на пару минут, и пиши пропало. Рудбой всё это прекрасно знает, ему самому страшно так, что внутри всё в узел стягивается. Ему хочется сказать "Жень, останься", а потом вцепиться в рукав её толстовки, удержав рядом, словно ему пять, уткнуться лбом в её плечо и рассказать всё, что внутри сидит. Но хрипловатый голос Мирона для него — голос закона, поэтому Евстигнеев давит улыбку, пытаясь смотреть на свое жалкое отражение в небольшом зеркале, и всё же открывает дверь, позволяя менеджеру выйти. В комнату заходить так же трудно, как в клетку к зверю. Этот зверь сейчас подкошен, слаб, едва стоит на ногах, но остаётся непредсказуемым, и это пугает сильнее, чем если бы Мирон просто дебоширил. К такому Ваня хотя бы привык — научился уворачиваться от разнокалиберных предметов, летящих в него, от цепких рук Яновича. В предпоследний раз ему даже удалось мужчину обезвредить, со всей дури приложив о стену — исторический, мать его, момент. Но теперь, теперь он понятия не имеет, что увидит там, не может даже предсказать, чем закончится эта долгая, противно липкая, душащая ночь. В комнате его ждёт совсем не Мирон, и потому хочется бежать. Хочется да не можется. Голос Фёдорова настигает парня раньше, чем он поднимает на него глаза; звук словно опережает картинку, как в видео. Ролик достаточно поставить на паузу, чтобы всё исправить. Ване хотелось бы точно так же поставить на паузу происходящее сейчас. Когда Мирон в шаге от бездны, он больше не молчит, а последнем издыхании цитирует стихи. Это выглядит жутко, звучит так же, но его не остановить. Вот и сейчас он стоит у дивана, опасно пошатываясь, улыбается криво одним уголком рта и декламирует, мать его: — Никто тебе не поможет, так как главный герой непременно находит выход, ну а ты... — Замолчи. — ...остаёшься потерянным... — Закрой рот, — истеричные нотки пробиваются в голосе независимо от желания — Евстигнеев не из тех, кто славится непробиваемой нервной системой, сколько бы ни притворялся. — ...в чёрной чаще, — завершает своё Мирон, всё ещё не сводя с него взгляда, словно проверяя, каков предел, на что парня хватит сейчас, на этот раз. Странные игры, ставшие их странной нормой. Ваня не нежничает — крепко хватает за костлявое плечо (жаль, что оно принадлежит Мирону, а не старухе с косой, что маячит за его спиной), силой (откуда взялась) укладывает на диван, припечатывая ладонью сверху. — Лежи, блять, — звучит жалко и недостаточно твердо. Мирон сопротивляется, но Ваня сейчас значительно сильнее. Он нелепо сгибается, опускается на пол у дивана, все еще давя Фёдорову на грудную клетку, будто так удержит его и всех его демонов, будто проберется под ребра ладонью, скомкает звериное и чужое и выбросит, как ненужное. Только вот у него не получится — никогда не получалось. Эта безысходность в воздухе, в дрожащих татуированных руках, в глазах Мирона, который сейчас совсем не здесь. — Когда-нибудь ты уйдешь из реальности и вовсе не вернешься, — сообщает однажды Евстигнеев, приваливаясь к мироновскому плечу. — А зачем реальность, если можно быть вне ее? — Янович пожимает плечами и улыбается, словно говорит о чём-то элементарном. Ваня не смеялся уже тогда. Ему хотелось крикнуть, что тут, в этой сраной неприглядной реальности, он, и ему Фёдоров нужен, но Мирон бы лишь скептически хмыкнул в ответ на это. Мол, что за драма — я не верю. Заслужил, чтоб тебе верили, а? Тогда он ещё усмехался, умел стрелять саркастическими фразочками так же, как пулями, а теперь стонет, как последняя сука, — так, что от этого всё внутри сворачивается. Стонет и дрожит, и сил в нём справиться никаких вовсе. Правильно сделал, что Женю отослал — ей не стоило видеть его таким. Ваня недолго выдерживает, а после поддерживается очередному неадекватному порыву — устраивается рядом, сгребает в охапку и обнимает крепко, будто пытаясь врасти в Мирона. "Даже если врастёшь, ему не станет меньше похуй на тебя" — подсказывает внутренний голос, но чёрт с ним. Оставшись наедине с собой, Евстигнеев себя обязательно пожалеет, скажет, какой он бедный, несчастный, покопается в своих мыслях как надо, прокрутит в голове все въевшиеся фразы Яновича (поставит их на репит, как некогда — любимые треки), но сейчас не до этого. Проходит, наверно, пара часов прежде, чем Мирон немного затихает. Дыхание, некогда сбивчивое, постепенно выравнивается. Ваня не знает, когда все начнется снова. Но начнётся уж точно — это ведь ебаные американские горки. Рудбой ненавидит американские горки, но сидит в одиночестве в чертовом вагончике, пока кабина замирает недолго в высшей точке. В эту недолгую паузу ему позволено отойти. Он оставляет Мирона на диване и банально уходит покурить — больше пары минут у него всё равно нет. Тремор, ставший привычным, играет злую шутку — Ваня прижигает сигаретой руку. Несильно, но достаточно отрезвляюще. Бродский завещал, что физическая боль, спутница страсти, — лучшее лекарство от скуки. Прав был, конечно — Ване, блять, ни капельки не скучно. Как скучать, если боли достаточно — выбирай какую угодно, все виды в ассортименте. А страсти... Страсти нет — есть только что-то щемящее, болезненное, пустившее в Ване свои корни. То, что он чувствует, когда, возвратившись, проводит ладонью по покрытому испариной лбу, а после наклоняется, чтобы упереться в него своим. — Только выдержи, Миро. Когда всё кончится, я твою задницу еврейскую так надеру — мало не покажется. "Когда кончится" вместо "если", ведь Ваня всё ещё верит, что это не конец. Потому что в расслабленном лице Фёдорова он видит прежнего Мирона. Своего Мирона.