Чудушко

      Нехитрый урок, что ты или наслаждаешься любовными историями, или являешься их участницей, Шарвин выучила еще в юности. Вздохи под луной, клятвы, поцелуи обманчивы, как миражи в пустыне, а разбитое сердце — не самая большая плата за разочарование: многие приходят в себя уже с младенцем на руках или на приеме у лекаря, пользующего девиц из борделей. В конце концов, истинный бард должен если не гордиться любовными ранами, то относиться к ним с уважением, как старый вояка — к боевым шрамам.       Но, на самом деле, здравый смысл мало утешает, когда ты снова вляпываешься в это. Разве что с возрастом количество слез, пролитых в кружку с элем, становится меньше, косметики после ночи страданий требуется больше, и только стихи, написанные кровью раненого сердца, остаются по-прежнему кошмарными.       Шарвин большая девочка. Она понимает, когда «нет» значит именно «нет». Когда на случайное соприкосновение рук он реагирует так же, как если бы задел шкаф или ветку. Когда не задерживает взгляда на ее губах и открытой коже у ворота. Когда вежлив и доброжелателен настолько, что ей все равно хочется обмануться. Клятый Аарин Генд. Клятая она сама, такая же дура, как в восемнадцать.       Хуже всего эти вечера, когда они вынуждены торчать в Колодце Беорунны в ожидании подсказки, куда двигаться дальше. Бесплодно гонять по кругу мысли о Словах Власти ничуть не лучше, чем думать о Генде, и то, что должно быть отдыхом, становится пыткой. Шарвин не может читать, ее бесят звуки лютни. Только болтовня с Зенарой немного ее развлекает, и это странно: они ведь даже не подруги. Зенара — чудушко, такой цыпленок, что, кажется, вообще не сообразит, чем женщина отличается от мужчины. Пропасть, которая их разделяет, куда шире десятилетней разницы в возрасте. Но, может быть, Шарвин нужно именно это: чувствовать себя всемогущей феей, сыплющей золотые блестки на льняную головку простодушной сиротки, которая принимает их за настоящее золото. Их было много в жизни Шарвин — блестяшек, которых не отличить от драгоценностей, и мужчин, которых принято называть возлюбленными.       Зенара не понимает разницы между любовью, страстью и похотью. Она настолько наивна, что ее даже ничем не шокировать: истории Шарвин она слушает с приоткрытым ртом и горящими глазами, словно сказку. Но именно поэтому только ей Шарвин может рассказать про Даннена, где-то посмеяться, где-то… Нет, не поплакать — и поэтому имя Аарина тоже никогда не всплывает в разговорах. Куда лучше припоминать в забавных подробностях, как впервые ублажала Даннена ртом, в беседке, в то время как мать и жених чинно прогуливались снаружи, и наблюдать за тем, как распахиваются на пол-лица глаза Зенары.       «Я правда, правда очень ценю, что вы рассказываете мне об этом, Шарвин! — сказала она после этого. — Однажды я хотела расспросить Лину обо всех таких вещах, но потом подумала… вдруг ей будет горько вспоминать об этом? Она ведь все-таки вдова».       Скорее уж, вы бы обе делились своими догадками, ахали и приходили в изумление, думает Шарвин, выходя из комнаты. Глядя на Лину, трудно представить, что мужчина распластывал ее на кровати, голую и дрожащую от желания. Наверняка в ее брачную ночь у кровати подломились ножки, а люстра упала на головы новобрачным. Может быть, муж сбежал еще до этого, побоявшись оставить в ней вырванный с корнем член. Лину — это Зенара пятнадцать лет спустя, такая же восторженная, добродушная и готовая любить весь мир, как слюнявый щенок сенбернара. И примерно такая же соблазнительная.       Коридор пуст, но на лестнице Шарвин слышит женский смешок и приглушенный мужской голос. Слов не разобрать, но ей знакома эта интонация — хрипловатая, интимная. Наверняка пропойца Лилиан Кембридж торопится затащить в койку очередного дурака раньше, чем они оба протрезвеют. Шарвин не желает этой встречи — как не желают встречи с самим собой пятнадцать лет спустя. Она ускоряет шаг и наколдовывает на себя невидимость — на тот случай, если Лилиан и ее кавалер ввалятся на этаж раньше, чем она дойдет до комнаты Зенары. Но все обходится благополучно…       За исключением того, что комната пуста, хоть и незаперта.       Шарвин вздыхает раздраженно, раздумывает, что лучше: вернуться к себе, подождать, спуститься вниз? Дверь открывается, а Шарвин, невольно отступая в глубь комнаты, понимает две вещи: она сама по-прежнему невидима, а Зенара вернулась не одна.       С Аарином.       Об этом чудушко почему-то ей не рассказывала. Что может обвивать руками шею мужчины, льнуть к нему всем телом. Так бездумно-счастливо улыбаться, когда он шепчет что-то ей в губы, лихорадочно их целуя. Прижиматься спиной к стене, запрокидывать голову, подставляя для поцелуев шею. Поводить плечами, высвобождаясь из одежды, когда Аарин стягивает до пояса ее рубашку.       На мгновение Шарвин видит округлость маленькой упругой груди, прежде чем рука Аарина нетерпеливо накрывает ее, прячет под своей чернотой белизну кожи и розовую бусину соска. Зенара стонет — и это не изумленный вздох невинности, а стон женщины, уже знающей, какие удовольствия обещаны ей любовником.       Безрукавка Аарина летит на пол. Мышцы играют на его спине, когда он, словно пушинку, поднимает Зенару. Ее ноги обхватывают его бедра, ее руки гладят и мнут его лопатки и плечи. Белое на черном — это красиво, и Шарвин зачарованно смотрит, пока внезапно подкатившая к горлу дурнота и слезы не заставляют ее зажмуриться. Но она по-прежнему слышит все — и это едва ли не хуже, чем наблюдать. Скрип кровати под тяжестью двух тел. Шорох сбрасываемой одежды. Жаркая бессмысленная воркотня влюбленных. Шарвин кажется, что она может слышать влажный звук, с которым язык Аарина скользит по коже Зенары, и движения ее пальцев, запутавшихся в его волосах.       И Шарвин смотрит вновь — с насмешливым удивлением — как Зенара приподнимается и, подцепив пальцем цепочку на шее Аарина, притягивает его к себе для поцелуя. Тот самый жест («Ни один мужчина не устоит, детка!»), о котором она рассказала — и даже продемонстрировала — Зенаре на прошлой неделе. Тогда Зенара посмеялась над этим, звонко и беспечно — совсем как смеется сейчас, когда мягко понуждает Аарина лечь на спину, а он покоряется — с той глупой улыбкой, которой Шарвин не приходилось у него видеть.       Аарину не дашь сорока: у него красивое тело, мускулистое и все еще гибкое. Даже сейчас Шарвин чувствует легкое возбуждение, когда неторопливо разглядывает выпуклые мышцы груди, плоский живот, стройные бедра. Красивый член — крепкий, мясистый, с широкой головкой. Он обрезан, и Зенара нежно проводит языком по шву, прежде чем взять его в рот.       Сосет она еще не очень умело, боится брать глубоко, не совсем представляет, что делать руками, кроме как осторожно придерживать член у основания. Ничего удивительного: эту тему в разговорах Шарвин затрагивала, пожалуй, всего пару раз, хотя видно, что Зенара вызубрила ее уроки наизусть.       Смех рвется из груди Шарвин — грубый, истеричный. Она почти готова дать себе волю: уже представляет, как Зенара испуганно отпрянет от Аарина, как подскочит он сам, смешной, как только может быть смешон распаленный голый мужчина, со вздыбленным, скользким от слюны и смазки членом... Совсем как Даннен. Даннен, который даже не попытался прикрыться. Даннен, чей масляный остекленевший взгляд без конца возвращался к леди Онарис, которая вновь издевательски хохочет в памяти Шарвин — только почему-то ее собственным голосом.       «О да, Шарвин, закати скандал тому, кто ничего тебе не обещал», — говорит она.       «Каждый ученик обязан превзойти своего учителя», — напоминает она.       «Может быть, тебе пора воспользоваться любовной магией?» — интересуется она.       «Бедняжка Шарвин, Шарвин-соглядатайка, разорительница чужих любовных гнездышек. Об этом ты не напишешь еще одну балладу».       И Шарвин молчит.