-//-
Истории о чьих-то чувствах принято читать без пауз и времени на нахождение цензуры. Потому что такие истории цензурщиной не замажешь. Спустя время, которое ушло на выпивку и бездумные разговоры с приставучей Волковой, Билан, не на шутку опьянённый и развеселившийся, не заметил, как Юля, не менее пьяная и раззадоренная, встала с места и утащила его на переполненный людьми тесный танцпол. Динамичная, окутывающая сознание музыка долбила по мозгам, как отбойным, тяжёлым молотком, в носу застрял едкий запах неизвестного, горького дыма, а к его телу, немного шатающемуся и разгорячённому, прижималась юркая Волкова, буквально виснущая на его сильной шее и «случайно» касающаяся липкими губами открытого изгиба шеи. Билан отстранялся и силился улыбаться по-доброму, потому что был слишком пьян для того, чтобы злиться на девушку, но внутренне всё равно напрягался от чужого тепла женского тела, чувствуя себя словно не в своей тарелке. Впрочем, ему немного полегчало и отпустило от тяжёлых воспоминаний о знакомых карих глазах, сильных руках и тех трепетных словах, которые навсегда застряли в его памяти. Но мысль о том, что он скучает по нему, всё равно разъедала мутные, нетрезвые размышления. Нет… Тебя, придурок, из головы не вытравить. Никакой, блять, алкоголь не поможет. — А Тимати что, только особенным людям выслал приглашения? — Дима отстранился от очередных настойчивых объятий и склонился над ухом Юли, перекрикивая музыку и делая вид, что он танцует. — Не поверю в то, что он не прислал проходку самому Лазареву. Особенно после того, как они успели вместе поработать. — Не знаю даже, — громко выпалила Юля, пожимая плечами. — Может, ещё появится. — И самого Тимана что-то не видно, — бездумно произнёс Билан, оглядывая танцующих. — Наверно, сидит в своём кабинете, или в чил-ауте, где же ему ещё быть… — предположила Волкова, тоже озирая прищуренными глазами шумный клуб. Через пару секунд её пьяный взгляд резко оживился. — Так вон же он, сидит и втихую с кем-то прибухивает! — тыкая пальцем в неопределённую пространственную точку, сказала Юля, стараясь перекричать невыносимо орущий трек. — Позвать? — Давай, зови, — согласился Дима и сделал два шага назад, к бару. — Пойду ещё накачу тогда. В ход пошла обжигающая сухую глотку прохладная текила, счёт которой Дима перестал вести где-то к концу пятой стопки. Наверно, ему бы стоило остановиться прямо сейчас и не закидывать в себя рюмку за рюмкой, но сейчас Дима быстро и спешно действовал на автомате, на давно забытых рефлексах внезапно оживших в вялом, расслабленном организме. Таким образом он и не заметил, как Волкова подскочила к нему откуда-то сбоку, расталкивая столпившихся у бара людей. — Тим пьян в говно, — резко сказала Юля и, не давая Диме произнести хоть слово, тут же накрыла его приоткрытый рот подрагивающими пальцами. На язык едва ощутимо упало что-то маленькое и круглое, по ощущениям напоминавшее некую лекарственную таблетку. Билан, вяло моргнув, рефлекторно проглотил её, и Волкова поднесла к его обмякшим губам очередную стопку заботливо налитой барменом текилы, заставляя певца быстро запить то, что он только что бездумно проглотил. — Это… — невнятно произнёс Дима, пытаясь не морщиться. — … Экстази, — спокойно сказала Юля и повторила всё тоже самое, заглотив наркотик и запив его чьим-то оставленным на поцарапанной столешнице стаканом пива. — Блять! — громко выпалил Билан, вскакивая с места и пытаясь откашляться, надеясь, что таблетка ещё не успела упасть в его пустой желудок. Юля звонко, издевательски рассмеялась и, хватая парня за руки, выпалила: — Поздно, Димка, поздно! — Откуда у тебя это говно?! — чуть ли срываясь на истеричный фальцет, гневно спросил певец, не прекращая морщиться и хрипеть в собственный кулак. — Так Тимати и дал! — широко распахивая глаза, Юля подошла поближе к раскашлявшемуся певцу и широко улыбнулась, невольно закатывая глаза. — Да чё ты кряхтишь, как старый дед, это же невинное, маленькое «колесо» для поднятия настроения! Тем более, ты много выпил, сильно размазывать тебя не будет, не бойся. И угомонись уже! Как будто ты за всю свою жизнь не жрал никаких веществ… — Только один раз, — честно просипел Дима, со страхом сглатывая вязкую слюну и глядя на девушку нечитаемым, но опасливым взглядом. — Надо же, какой правильный, — шало скалясь, сказала Юля. — Короче, успокойся. Всё хорошо. Я буду рядом, если что… И пошли уже танцевать, в конце концов! Утягивая неубедительно сопротивляющегося Билана на забитый людьми танцпол обратно, Волкова крепко сжала в своей руку широкую, вспотевшую ладонь.-//-
Материя. Её можно потрогать. Нет… Её можно почувствовать. Музыка материальна. Вещественна. Ноты. Ритм. Потрогать. Телом. Сознанием. Ментально. На ощупь. Она всюду. Везде. Около меня. Вокруг меня. Во мне самом. Кто-то даёт воду. Холодную. Бутылка пустеет через десять секунд. Жажда. Жажда пить. Много пить. Жажда танцевать. Двигаться. Трогать музыку. Очень жарко. Душно. Мокро. Но хорошо. Объятия. Крепкие, сильные. Острые, колкие. Нежные и трепетные. Я люблю этих людей. Цвета, звуки, прикосновения. Мне мало, мало, мне очень мало всего этого! Чьи-то пальцы на моей шее. Чьи-то яркие глаза с огромными, поплывшими чёрными зрачками. Мне говорят, что любят меня. Сильнее, чем кого-либо. А я говорю, что люблю в ответ. Очень ярко, очень красочно, очень тепло. Нет, холодно. Нет, всё-таки тепло. Молекулы музыки. Атомы мелодий. Скрипичный ключ в воздухе. Ноты на потолке. Время зависло. Сколько прошло часов? Двадцать? Тридцать? Мягкая поверхность. Очень мягкая. Нежнее, чем шёлк. Потрогать. Срочно, немедленно. Коснуться пальцами, пробивая невероятные ощущения под кожу. Сильная ладонь на плече. Рука с неизвестными мне татуировками. Для чего мы живём? Зачем мы на этой земле? Что значит для нас музыка? Для чего это всё? Все эти песни, альбомы… Зачем? Давай остановимся. Давай попробуем остановить это грёбаное время… Иди сюда. Я обниму тебя. Крепко-крепко. Кто-то тащит. За руку. На танцпол. Как много людей. Какие же вы все классные! Объятия. Много объятий. Много музыки. Очень, очень, очень много! Час, два, три, десять… Сколько времени мы здесь, в этом чудесном, красочном клубе? Вода. Много воды. Она во мне. Она вымывает во мне все соли. Я ощущаю это. Зубодробёжка. Холод. Жара. Нет, всё-таки холод. Нет, жара. Подслащённые, липкие губы на моих. Объём. Сладость. Я всё чувствую. Чувствую, слышишь? Как никогда не чувствовал. Снова что-то мягкое, невероятно мягкое. Закрыть глаза. Чувствовать эту мягкость. Плыву. Очень далеко. Глубоко. Час, два или десять? Отрыв от земли. Резкий, сильный. Больно. Открыть глаза. Чёткость, ясность. Или нет — мутность. Или нет — ясность. Меня крепко держат и буквально трясут в воздухе. Зачем, зачем, зачем? Взгляд. Знакомый. Родной. Я люблю тебя. Почему ты молчишь? Скажи мне, что тоже любишь меня. Обними меня. Не тряси. Обними сейчас же, немедленно, срочно! Пойдём на танцпол? Пойдём навстречу музыке? Пойдём со мной туда, где хорошо? Снова земля. Снова что-то мягкое. Чертовски мягкое… Боль. Резкая. Где-то внизу, где-то в рёбрах, где-то в ногах. Зачем ты так со мной?! Снова боль. Острая. Слишком острая. Громкий крик. Мат. Шаги. Жажда. Жажда пить. Жажда обнять, танцевать, любить. Тишина. Тишина. И снова боль. Снова больно. Очень больно.-//-
Выдавив из себя протяжный стон, Дима с трудом открыл глаза и тяжело проморгался, пытаясь восстановить чёткость и ясность поплывшего, мутного зрения. Подняв голову выше, Билан с силой зажмурился и резко зашипел: в груди было до ужаса больно, словно что-то туго и медленно тянуло в мышцах, будто бы они были разорваны на мелкие лоскутные куски. Приподнявшись на локтях, Дима моргнул ещё раз, игнорируя тяжкий груз в голове, и увидел перед собой ненакрашенную, полусонную, растрёпанную Волкову, сидевшую рядом с ним в незнакомой постели и неизвестной певцу чрезмерно тёмной, серой комнате. — Дима, — тихо позвала она низким, бесцветным голосом, прикладывая прохладную ладонь ко лбу. — Ты как? — Никак, блять, — еле как выдавил из себя Билан, разлепляя слипшиеся, пересушенные губы. — Болит что-нибудь? — Волкова протянула руку к тумбочке и дала Билану стакан воды. — Грудь ноет… и ноги, — сдавленно сказал Дима, в два глотка осушая ёмкость до дна. — Ничего не понимаю… — Ну тогда, я думаю, расплывшаяся в мясо бровь не так сильно расстроит тебя, — Юля приблизилась и коснулась пальцем запёкшейся, кровавой раны, вызывая у Димы болезненный, судорожный выдох. — Надо будет обработать это говно чем-нибудь… Ты помнишь хоть что-то из вчерашнего? Дима, поморщившись, сам дотронулся до рассечённой брови и погрузился в минутые раздумья, пытаясь воспроизвести в своём сознании кинофильм под названием «Что было в клубе?». Память давала лишь те мыслительные урывки, что зарождались в его мутной голове, которая была не способна на что-то большее в тот злосчастный момент. — Помню, что было охренительно. Во всех смыслах. Танцы, люди, все дела… — Дима снова напрягся, пытаясь вспомнить всё более подробно и детально, но Волкова, выдержав паузу, опередила мужчину: — … И Лазарев тоже был охренительным? Особенно, когда он орал на тебя благим матом? Билан в ужасе открыл рот и моргнул, глядя на девушку расширившимися от шока глазами: — Ты о чём? — О том, что твой мужик — на редкость ревнивый и бешеный тип, — без обиняков сказала Юля. — Как мне сказали, он приехал в клуб очень поздно и увидел, как мы с тобой целовались. Я сама, если честно, хреново помню, как всё случилось, мне уже кто-то из наших объяснил. Помню лишь, что я хер пойми, куда отлетела, а он тебя к выходу потащил… И, судя по твоим частям тела, он у тебя либо обожает практиковать БДСМ, либо тупо навалял тебе с обеих ног… С этими словами Волкова схватила край одеяла, медленно потянула его на себя и представила взору Димы его же тело, покрытое неровными кровоподтёками, ссадинами и синяками: на груди, торсе, на худых бёдрах — не слишком частыми, но крупными, болезненными и заметными. Пиздец. Просто пиздец. — И я, если честно, больше склоняюсь ко второму, — обречённо сказала девушка, так же разглядывая тёмные, устрашающие, жуткие отметины. — Но… Как… — хрипло и испуганно процедил Билан, не веря своим глазам. — Вот так, — хмыкнула Юля. — Судя по всему, он понял, что ты ещё и под наркотой, оттого навалял тебе и, видимо, ушёл. Я к тому моменту уже отходняк поймала, пришла в себя, начала тебя искать, а ты на заднем дворе в траве валялся… Пиздец, конечно. Зашибись потусовались… Короче, я позвонила своему старому другу, он примчался, и в итоге ты оказался у меня. Хорошо, что дети были у мамы, представляю их лица при виде обдолбанного и избитого неизвестного дяди. Травма на всю жизнь… Я вызвала нашего семейного врача, он приехал, осмотрел тебя и сказал, что ничего страшного, за неделю всё это дерьмо на тебе рассосётся. Видимо, Серёга тебя пощадил и не стал, войдя во вкус, крошить твоё тело в мясо. Радуйся. Радоваться?! Мать твою, Волкова, ты в своём, блять, уме?! Билан рвано выдохнул, с трудом принял сидячее положение и, стиснув зубы от накатившей боли, резко спросил: — Зачем ты вообще дала мне эту дрянь?! — Дима… Блин, прости меня, — извиняющимся, дрожащим тоном произнесла Волкова, шмыгая носом и не зная, как оправдать свой идиотский поступок, совершённый на нетрезвую голову. — Я не знала, что так выйдет. Мы с тобой так много выпили… И я подумала… В общем, я виновата, блять, я понимаю это. Это моя вина. Прости. Я не знала, что он всё-таки приедет туда. Ты же сам, чёрт возьми, видел, что его не было… Прости, пожалуйста, Дим, кто ж знал, что так будет… Юля приблизилась, примыкая к чужому телу, и попыталась обнять мужчину, но Дима отстранился, хватая девушку за плечи и, нервно сглатывая, процедил: — Лучше найди мне мой телефон и принеси что-нибудь холодное, — Билан взглядом указал куда-то наверх и поморщился, чувствуя, как разорванная кожа на брови неприятно тянет. — Приложить надо. Волкова понимающе кивнула и, встав с кровати, быстро вышла из спальни, прикрыв за собой дверь. Дима, горько выдохнув, откинулся на высокую подушку и закрыл полусонное лицо дрожащими, холодными ладонями. Это конец. Просто блядский и позорный конец.-//-
Безудержный и нервный поток нескончаемых звонков и sms от Димы опустошённый изнутри Лазарев поставил в жёсткий, бескомпромиссный игнор, отключив телефон и поставив себя в режим долгосрочного оффлайна. Потому что меньше всего на свете он хотел видеть и слышать этого человека. И лучше бы он вообще никогда в жизни не встречал его. Совсем. Как, как мне любить тебя после всего этого? Как тебе верить?! Честно радуясь тому, что Билан наверняка не знал адреса новой съёмной квартиры, Сергей заперся в своём доме, обрубив все средства связи с внешним миром, и не вставал с кровати, пустым, пропащим взглядом бессмысленно буравя потолок и пытаясь понять, за что, сука, ему всё это дерьмо. Семь лет назад Сергей на коленях просил Диму не употреблять никаких наркотиков. Просил, перебарывая чувство охватывающего унижения, пусть даже перед человеком, к которому был небезразличен — всё равно настойчиво просил и умолял его никогда не делать этого. Перед глазами, словно картинки из ночных, страшных кошмаров, мелькал Влад и его извечная борьба с удушающей зависимостью, и Лазареву меньше всего в жизни хотелось пройти этот путь ещё раз, даже если он будет любить кого-то до невозможности сильно и отчаянно. Но, видимо, ему не фартит. И Бог, чтоб его, снова издевается над ним. Конечно, он понимал, что Дима мог сожрать какую-то дрянь, будучи сильно пьяным, тем более рядом была вездесущая Волкова — «приличная» мать двоих детей любила раз на раз пускаться во все тяжкие, если мелькала на горизонте такая «замечательная» возможность (а за такую возможность Юля хваталась всеми руками и ногами, и ещё умудрялась утягивать за собой близких и дорогих для Сергея людей — был Влад, а теперь ещё и Дима). Но это всё равно не могло отменять того, что Билан, мать его, целовал другого человека. И, возможно, уже не только целовал… Кто знает, как Дима справлялся с одиночеством, не желая давать Сергею второй шанс. Мразь ты, Дима. Самая настоящая мразь. В таких историях нет места помпезным, высокопарным фразам, разукрашенным в вычурные эпитеты. Боль не несёт в себе помпезности в своей очевидности в этой ситуации. А больно было. Больно от чужого поступка, больно от того, что Дима целовал другую на глазах у Сергея, больно от того, что он сорвался и причинил парню физическую боль. Одна боль на другой, не менее щемящей и ноющей. Бред, абсурд и ужас. Его трясло, подбрасывало, колотило от жгучей ревности и от осознания того, что его любимый человек вновь оступился и снова встал на скользкую дорожку, когда перед ним мелькало поплывшее в нереально широкой, сумасшедшей улыбке лицо и огромные зрачки цвета антрацита вместо привычного, тёплого карего цвета. Он не хотел. И он бы всё отдал, чтобы этого никогда не случилось. Но ноги сами по себе оторвались от земли и от души приложились к доступным частям пьяного, обдолбанного тела, продолжающего улыбаться и твердить слова о любви, принимая на себя короткие удары пыльными кроссовками. В озлобленные, рваные пинки Сергей, кажется, вложил всю свою ненависть к произошедшему. И хорошо, что он смог вовремя остановиться и уйти. Хотя он совершенно не хотел уходить: хотел упасть рядом на колени и позорно разреветься, теряя остатки сил, и не бросать Диму там, возле прокуренного клуба, но Лазарев ушёл от _такого_ невыносимого Билана, ушёл и не оглянулся на этого ублюдка, валяющегося на сухом газоне, который мыслями и сознанием был совершенно где-то не здесь. И, хоть он чувствовал какое-то явное ощущение, что был не виноват, всё равно было стыдно. Но на звонки и sms отвечать не стал. Мельком читая на первых порах кричащие, дикие, умоляющие извинения от Билана, запоздалые признания в любви и просьбы встретиться, чтобы всё объяснить, Лазарев лишь чувствовал наждачный ком в горле и тягучее чувство вязкой обиды где-то под рёбрами. Выключив телефон, Сергей чувствовал, что это, наверно, та самая окончательная точка. Предел, апогей, вершина всего этого дерьма, длящегося уже десять грёбанных лет. Просидев дома три долгих дня, Лазарев, так и не включив злосчастный мобильный, уехал поздней ночью в аэропорт и временно пропал где-то в пределах западной Европы, на жарком юге Португалии, где смог мало-мальски выдохнуть и перестать ощущать себя кинутым, обманутым и наивным ничтожеством. Я не хочу тебя любить. Я устал. Ты плюнул мне в душу, и я принял на себя этот плевок. Живи дальше. А когда он приехал в Россию и узнал, что Билан вдруг собрался на «Евровидение» вместе с Волковой — смеялся. Горько, грустно, сдерживая незнакомую ранее истерику, но всё-таки смеялся. Мысленно и невольно желая этой парочке облажаться и не достигнуть первого места в отечественном отборе на шоу, Лазарев, подавляя в себе удушающие и острые на сердце чувства, погрузился с головой в работу и растворился в суете первостепенных дел — концерты, песни, гастроли и любимый театр. Оттого Сергей и не сразу отреагировал на громкие, газетные и интернетные заголовки об отношениях и «любви» Димы и Юли, которые в итоге потерпели фиаско с конкурсом… и решили, что им всей этой шумихи было вокруг них слишком мало. Смешно. Лазарев ощутил лишь прямой, колкий удар в и без того покалеченное сердце, увидев все эти фотографии с публичными поцелуями, хотя понимал, что всё это — выгодный пиар и так же выгодное, пусть и наглое враньё. Он не верил. Сергей знал все эти отточенные схемы, потому что сам жил по подобному плану долгих четыре года, и не думал о какой-либо серьёзности со стороны Димы и извечно ветреной Волковой. Только лишь ревность мешала ему окончательно стать безразличным похуистом. От себя не убежишь. Не спрячешься, не скроешься. Чувства не закопаешь, даже если сильно попытаешься. Хот они так никуда и не делись. Поэтому и сам творил полную, несусветную чушь, на грани фола нагло заигрывая с Лорак на «Премии Муз ТВ», потому что, блять, не мог, совершенно не мог нормально и спокойно смотреть на то, как Билан позволяет себе целовать Волкову на глазах у многотысячной аудитории. И прекрасно понимая, что Сергей обязательно это увидит. Ещё как, чёрт возьми, увидит! Ты не только мразь, но ещё и мудак. Просто полный мудак. Я устал тебя любить, но ещё сильнее я устал тебя ненавидеть. Билан больше не подходил к нему, не настигал его в глубинах коридоров и чьих-то гримёрок, не подстерегал за углом и уже не смотрел в его сторону, даже на мимолётные мгновения. Быть может, он был зол и обижен на то, что Лазарев посмел так бессовестно поднять на него руку (читай, блять, ногу — до сих пор ему не верилось!), или, быть может, он понял, что теперь уже никакие слова, поступки и признания не смогут спасти их любовь. И он уже никак не сможет оправдать всё произошедшее в глазах Сергея, на которого, на самом деле, и правда было слишком больно смотреть. Дима не знал, зачем он всё это делает. Зачем ему нужна легкомысленная Юля, и почему он не может найти в себе силы найти парня и вымолить прощение, прекрасно понимая, что он всё равно не сможет без него. Сергей не знал, зачем он потратил на этого человека — подумать только! — целых десять лет. Ну что, Бог? Расскажешь, зачем ты всё-таки придумал эту суку под сладким, красивым для слуха названием «любовь»?