Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случится с жизнью твоей. 1938 г.
***
Хаджиме завывал от боли рядом с отцом. У отца теперь вместо правой стороны лица — ужасный шрам от магического огня, постоянно кровоточащий, трескающийся и не покрывающийся рубцами толком. Хаджиме завывал от боли душевной, от боли за отца, за их семью; от боли, когда хватался за отцовскую руку и не отдёргивал, потому что на ладошках такие же шрамы, как у отца на лице, проявлялись. Отец попал под облаву каких-то мятежников специального отряда короля, всего лишь проезжая по наезженной тропе. Он никого не трогал. Никого не предавал. Всегда отзывался хорошо о политической ситуации сейчас. Но его захватил магический огонь ни за что, как и остатки товара. У их семьи было множество завистников, так мама сказала. Пусть они жили на отшибе, но это лишь потому, что вся земля в округе принадлежала им, досталась в наследство от прабабки. Теперь эту землю придётся возделывать, потому что с таким лицом будет невозможно иметь дела с покупателями. В этом виновата стража короля. В этом виноват король, внезапно решивший обезопасить свои рога и беспокоившийся за сына. В этом виноват чёртов Дерьмокава, который вызвал это беспокойство. Если бы не он, не было бы никаких уз, не было бы никаких облав на мятежников, не было бы короля, не было бы ожога на папином лице. Сукин сын. — Ну чего ты, дитё? — отец вырвал руку и потрепал его по голове. — Мои руки-ноги на месте, говорить я могу, видеть одним глазом тоже. Я же не помираю. Наверное, Иваизуми вёл себя отвратительно, когда посмотрел на шрамы отца и заревел. Наверняка папе было больно, когда слёзы впитывались в повязку. Но папа просто прижимал его к себе и гладил по голове, приговаривая, что наверняка вылечится, стоит лишь пригласить какого-нибудь столичного мага-демона. Хаджиме слабо верил. А потом вспомнил ночь. И цветы рядом с выжженной землёй. У него самого не получится, но если привести этого всесильного демонёнка, которому даже шептать толком не нужно, то он точно уж сможет вылечить отца... да и связаны они, он не посмеет отказать своему другу. Точно не посмеет. Магия была непостижимой и всесильной, Хаджиме боялся её пуще огня, но она была лишь инструментом, это он понимал. Сама магия по себе — просто сила, и важен лишь тот, кто управляет этой самой магией. Важны намерения существа, точно так же, как у меча или серпа, как у воды и огня. Ойкаве где-то недалеко было очень плохо. Хаджиме злорадно послал остатки своих чувств, чтобы дурак знал, каково Иваизуми сейчас. — А что это у тебя на запястье? — папа вмиг окончательно превратился в строгого отца, поднимая запястье сына вверх и поднося к солнечному свету. Хаджиме попытался вырваться из стальной хватки, но даже сама попытка казалась теперь глупой. Казалось, отец не мог рассмотреть одним глазом, что именно было написано, но в том, что отец пытался прочесть надпись, сын не сомневался. В конце, когда ему позволили, Хаджиме выдернул руку и попытался не смотреть обижено. — Просто проклятье подцепил, знакомый сказал, что скоро развеется. — Проклятье? — переспросил отец, присаживаясь вновь на кровать. Он строго посмотрел на своего отпрыска, достаточно ожидающе, и Хаджиме в итоге выдал: — Демоническое. Но, честно, оно совсем безвредное. Подожди здесь! Я кое-кого приведу, возможно, он сможет помочь. И выбежал за дверь. Уже по пути на поляну у кромки леса, Хаджиме осознал, что отец просто пытался сбить его с толку и перевести тему, что ему действительно удалось. Посреди деревьев Иваизуми увидел красную нить, тянувшуюся от его запястья. Она была прозрачной, и сквозь неё проходила трава (а также собственная рука), но у него уже не было сил удивляться подобному, потому что на том конце ощущался Дерьмокава каким-то странным теплом и грустью. Он просто пошёл за нитью, чуть не врезаясь несколько раз прямо в деревья, ведь нить не считала их за физическое препятствие. Ойкава сидел в другом месте. Он играл с магией, предпочитая замораживать и зажигать траву, и так по нескольку раз, пока травинка не рассыпалась в пыль, не выдерживая таких резких переходов. Иваизуми подёргал за нить, точнее лишь хотел это сделать, как Ойкава тут же обернулся и взвизгнул от неожиданности, подскакивая на месте. Наверное, он ждал здесь несколько часов. — Ива-чан! — взвизгнул Тоору, улыбаясь, и тут же заревел. Минут двадцать ушло, чтобы успокоить Ойкаву и понять, почему тот тыкал в него дорогущим браслетом. Когда демонёнок перестал втягивать в себя сопли и давиться слезами, Хаджиме наконец понял, что это был подарок, который поможет скрыть метку. Мама воспитывала сына правильно. Она внушала, что добро должно оплачиваться добром, и Ойкава был всего лишь таким же ребёнком, как сам Иваизуми, поэтому злиться на него было глупо. Только мальчик всё равно злился, ничего не мог с этим сделать. Теперь злость была немного тихой, подавленной, затравленной в самые дальние уголки. — Я сам тебе другой сделаю, — твёрдо сказал Хаджиме, рассматривая своё еле заметное имя на чужом запястье. Ойкава сразу просиял. Они так и не расцепили руки. — Почему тебе больно? — внезапно спросил Ойкава, высматривая раны или ссадины на своём новом лучшем друге. Только тогда Хаджиме рассказал всё о зачистке, отце, шраме и возможных последствиях для них. Ойкава не перебивал, кивал головой, совсем как взрослый, и слушал связь между ними, прощупывал, узнавал больше граней эмоций. Трава вокруг была мокрая, холодная, ветерок приятный и тёплый, а солнце ласкало шею. Больно было изнутри. И Ойкава постепенно понял почему. Вот только было одно «но» — очень важное, до невозможности убийственное, которое нельзя было скрывать. Ива-чан постоянно крутил новый браслет на запястье, в голове уходя в мысли об отце и о том, поймёт ли он, что Ойкава как-то связан с этой меткой. Знал ли папа вообще о метке, смог ли её рассмотреть или уже забыл? — Магический огонь не трогает невиновных, Ива-чан, иначе бы его не использовали при больших зачистках. Он обжигает ровно настолько, насколько виновен преступник в проступке, — заученно и со странной жалостью во взгляде проговорил Ойкава, приближая свою руку к руке Иваизуми. — Я могу вылечить твоего отца. Ты сам можешь это сделать. Так даже лучше, магия родственников больше любит. Хаджиме встрепенулся, зло сощурился и практически выплюнул, как делали это торговцы на площади, когда оскорбляли их товар. — Мой отец не такой, — слишком оскорблёно, прикрывая неуверенность в том, о чём говорил. Ойкава внутренним чутьём понял, что пора было уже замолчать, но всё равно добавил, поднимаясь на ноги: — Я говорю то, что знаю. Надпись на запястье запульсировала раскалённым железом, словно готовая вот-вот порваться. Иваизуми уже снова был готов плакать, не зная, что делать дальше, потому что было слишком больно отовсюду: от Ойкавы, от папы, от синяка на коленке, от всей жизни. — Ты не поможешь, — констатировал Хаджиме. — Помогу, пойдём. Искреннее недоумение, а затем радость на лице человеческого мальчика стоили этого. Что ж, сам Тоору был готов занести этот день в какой-то особый список вещей «которые больше никогда не повторит наследный принц», ведь даже мама говорила, что нельзя просто так помогать всем подряд. И вообще оставлять след королевской магии на телах людей, о политических убеждениях которых ты ничего не знаешь. А сейчас он пытался взять за руку Ива-чана и шёл лечить его отца, который точно торговал с повстанцами, чтобы завоевать доверие своего жениха. Ойкава скривился внутри, но снаружи продолжал успокаивающе улыбаться, поглаживая тыльную сторону ладони Хаджиме большим пальцем, используя лёгкое заклятье успокоения. Их дом не был слишком большим, но отстроен добротно, в деревне Ойкава таких не видел. Пусть здесь немного пахло сыростью, деревом и дымом, но было уютно. Маленькие волшебные фотографии, на которые не каждый мог раскошелиться, иллюстрировали прямо на стенах всю жизнь Ива-чана, но тот даже смущаться не думал. Тоору бы точно растерялся. Скрип половиц и фотографии — всё, на что успел обратить своё внимание Ойкава, прежде чем Иваизуми втолкнул его в практически стерильную (насколько подобное возможно в маломагических условиях) комнату. Тоору определённо находил плюсы в том, что никто из простого народа толком не видел его лица. Вот и сейчас — мужчина с тёмной кожей сидел и пялился на демонёнка, не понимая, кого сын привёл в дом и зачем. Его кожа была на несколько тонов темнее, чем кожа Хаджиме — явно южанин, что только здесь делал? — разрез глаз немного узкий, подбородок волевой, плечи широкие. При этом он умудрялся создать атмосферу резкости и напряжённости, словно вылавливал все твои грехи из воздуха. А потом он посмотрел на браслет на руке сына. Его глаза расширились в ужасе, и Ойкава, толком не церемонясь, захлопнул заклинанием дверь, которая слишком сильно прошлась ручкой по пояснице Ива-чана. А затем, не сдерживая себя, тут же поставил несколько заглушек. Даже хлопки магии не заглушал. — Отродье! Ты связал себя с моим сыном! Как ты посмел, в этом возрасте! Люди не рабы демонам, я ведь верил, что ваш род!.. Тоору сжался, вертя головой в разные стороны и ища, за что можно было бы спрятаться. Его взгляд хаотично метался от одного единственного стула к окну, и он не знал, что сейчас можно было бы сделать. Он не мог навредить этому человеку, но этот человек вполне мог навредить ему, и тогда уже его родители навредят всему этому городу, отнимут только нашедшегося друга... Нет, нет-нет. Тоору отступил на один шаг назад, потом на второй, третий и, ощутив спиной Ива-чана и вцепившись в его руку, заревел. — Отец! — наконец воскликнул Хаджиме, в ответ стискивая руку Ойкавы и отодвигая его себе за спину. — Он должен был тебя вылечить, а ты кричишь на него! Никто нас не связывал! Тебе должно быть стыдно! — подобрал слова мальчик, топнув ножкой и нахмурив брови. Он ощущал, как Ойкава боялся, но не отца, а чего-то, что может быть после него. И Хаджиме подумал, что это что-то может быть опасное, вроде всплеска магии или событий. Отец, не веря собственным глазам, раскрыл широко рот, останавливая поток брани и наконец обращая внимание на кровоточащую вновь рану на лице. Он поморщился, словно от зубной боли, и приказал: — Немедленно расскажи мне всё. Сцепленные руки мальчиков слишком всё выставляли напоказ, как и слишком мерцающая надпись демонёнка, который постоянно пытался прикрыть её ладонью. — Я не буду его лечить, — Тоору втянул сопли и прохрипел фразу, отворачиваясь. — Он страшный. И вообще на твоего отца не похож. — Не смей оскорблять моего отца! — Хаджиме вновь притопнул ногой, будто это правда имело какой-то эффект на всех сумасшедших вокруг. — А ты, — он повернулся к отцу и показал на него пальцем, покачивая из стороны в сторону, — не оскорбляй Дурокаву! — Ива-чан! Старший Иваизуми вмиг посчитал это милым, настолько, чтобы позволить себе измученную улыбку. Отвратительную, вымученную, болезненную, но улыбку. Половину лица покрыли струпья, и кожу нещадно жгло, а его сына за руку держал чёртов демон, маленький, сопливый, но демон. Хаджиме потолкал Ойкаву ногой, чтобы тот уже наконец додумался до какого-то нормального заклинания, которое им бы помогло, потому что сейчас это было бы как нельзя кстати. Тоору, широко раскрыв глаза и протерев слёзы на щеках, кивнул и шепнул заклинание. Раздался еле слышимый хлопок, и отец на кровати замер. Такой же серьёзный, но уже не такой страшный. — Это же не опасно? — на всякий случай спросил Хаджиме, тыкая в отца пальцем. Так и хотелось сделать что-то, вроде завязать розовый бантик на голове, но он был слишком ответственный для такого поступка, определённо. — Нет. Я не буду его лечить, — упрямо повторил демон. Секунду подумал, а потом скрестил руки на груди и тоже топнул ножкой. — Он меня обзывал. И мой род. И всё королевство. Иваизуми несчастно вздохнул, закатил глаза и решил снова разразиться тирадой о неправильном воспитании, но потом захлопнул рот. Этим ничего не добиться. С Дурокавой надо было действовать по-другому, более тактично и как с отсталым. Хаджиме кивнул сам себе и заговорил: — Это потому что папа волнуется за меня. Он увидел на мне демоническое проклятье, а потом я привёл тебя сюда. Ведь когда твои мама или папа волнуются за тебя после того, как ты сделаешь что-то опасное, они тоже обзывают всех вокруг? Наверняка вашим слугам достаётся или что-то вроде такого. Ойкава затих, задумавшись. Как-то раз он телепортировался на одно из самых высоких деревьев, а бывшая няня спустя полчаса так и не смогла заставить его слезть оттуда и пнула от досады дерево. С тех пор никто её не видел. Да и мама слишком жестка с Ячи иногда, особенно после его небольших царапин на ладошках от ветра или земли. — Вот видишь, — словно прочитав мысли, Хаджиме кивнул и упрямо посмотрел на Ойкаву, — все мы немного грубы, когда дело касается близких. Пожалуйста, Тоору, вылечи отца. Ойкава упрямо поджал нижнюю губу и отвёл взгляд, по-прежнему не желая лечить кого-то настолько грубого, но, зацепившись взглядом за молитвенный жест Хаджиме — соединённые кончики пальцев, указывающие в небо, — сдался. — Держи меня за руку, — лишь сказал он, начав шептать нужные слова. Ойкава, как и все демоны, не любил юг. Кровь там не такая голубая, кожа светлая, волосы светлые, магия тонкая и нематериальная. А вот люди оттуда наоборот — темнее, жёстче, резче и глупее. И магии поддаются сложнее. Что уж говорить об ожогах магического огня, которые требовали целого специально разработанного заклятья из трёх предложений, из которых каждое слово хотело разрезать слово моментально и донести этот звук до всех в округе. Тоору даже направил ладонь на обожжённое лицо, наблюдая, как струпья постепенно отваливались, показывая новую розовую кожу, которая так же быстро уплотнялась и темнела. Ячи видела бы — точно гордилась. Ива-чан за спиной не дышал, кажется, от восхищения, и Ойкава позволил себе горделивый выдох на слове, потому что он это заслужил. Они стояли так минут пятнадцать, шепча каждое слово и толком не дыша. Магические раны действительно тяжело сводились, тем более без подручных средств, тем более от такого сильного заклинания, тем более когда рядом стоял тот, кто требовал взгляда. Тоору хорошо опустошил свой резерв, теперь матери незачем было волноваться. Боги, даже телепортация так не изматывала. Ойкава стоял, тяжело дыша и приложив вторую руку к сердцу, ощущая, как ненормально быстро оно стучало, словно в ритме бежавшего обычного человека, и как сердце рядом стучало так же быстро, выражая искреннее восхищение его способностями. — Это было невероятно, — прошептал Иваизуми, поудобнее перехватив вспотевшую ладошку. А потом поддался порыву и обнял своего теперь точно друга. За такое было положено жизнь отдать. — Немного страшно, но, правда, невероятно. Ты крут. — Ну наконец ты оценил меня по достоинству, — Ойкава фыркнул, облокотившись спиной на Иваизуми. — Теперь не будешь перечить моим словам, Ива-чан? — Если ты крут, это не значит, что ты перестал быть Дурокавой. Тоору практически смог смириться с этим. Ещё пару раз услышит, и смысл совсем сотрётся, останется только кличка, по-своему даже милая. Он практически ждал этого с нетерпением — чтобы Ива-чан повторил это настолько много раз. Потеревшись напоследок затылком о подбородок, Ойкава насильно отстранился и расцепил руки на груди, замечая, как пальцы Ива-чана цеплялись за его одежду. Он успокаивающе их перехватил и отстранил от себя, поясняя всё вслух: — Тебе надо привести свою маму и рассказать ей. Хаджиме хмыкнул и недоверчиво уставился на еле высовывающиеся из каштановых волос рога, невольно потянувшись свободной рукой к ним. — Их нельзя трогать! — тут же воскликнул Ойкава, подавляя в себе страх. — Это будущие проводники магии, их нельзя никому трогать. — Не больно надо было, — Ива-чан фыркнул с каким-то скрытым отвращением, показывая своё превосходство, и вышел из комнаты, тут же побежав со всех ног на улицу, разыскивать маму. Ойкава устало вздохнул и посмотрел ещё раз на мужчину. Он был виновен в том, что совершил, и такой малый участок кожи на лице — небольшая плата за все грехи, но это так же был отец его Ива-чана. Заклинания убеждения никогда особо не давались Тоору. Они не меняли частицы мира местами, не приводили в движение или замедляли, а через уши подчиняли человека. Они были сложные, липкие, по-своему отвратительные, потому что их могли достигнуть либо люди с врождённым даром, либо высшие мастера, ведь взрывы в воздухе действительно мешают услышать команды мага. Ойкава прикрыл глаза и зашептал. Никаких звуков в этой комнате больше не было. Довольно улыбнулся, щёлкнул пальцами и тут же выбежал из комнаты, накладывая лёгкую иллюзию на свою голову, чтобы не были так видны рога. В голове отца Ива-чана было много всякого мусора: проложенные маршруты, счета за телеги, торговые связи. Но там отчётливо везде был образ Хаджиме — принести побольше прибыли, чтобы накормить его, чтобы накопить на учителя, чтобы сделать приятное, поговорить вот с тем торговцем деревянными изделиями. По крайней мере, теперь Тоору не так сильно жалел о содеянном. А то, что он чётче определил какую-то направленную цель, никому не повредит. Казалось, дом буквально дышал скрипом. Каждая дощечка под ногами издавала тихий стон при каждом шаге, и это казалось чем-то живительным. Цветы на окнах цвели вовсю, и это были обычные ромашки и полевые сорняки, но даже они здесь дышали этими звуками. Фотографии на стенах показывали счастливую свадьбу, первые шаги Ива-чана, его первый взмах мечом, улыбку его матери. Они двигались и жили, тоже дышали. Этот дом был каким-то лёгким и живым — всё это слишком непривычно для Ойкавы. Мама Ива-чана была северянкой. Светлые волосы, белая кожа, талант в растительной магии, но слабый — такая типичная женщина севера. Если бы не цепкий взгляд и широкая улыбка, которая не была свойственна женскому полу в принципе. Королева всегда желала скрыть свою улыбку веером, а когда не скрывала, то это был всегда прежде всего нежный взгляд и не показывающиеся зубы. А здесь... Хаджиме точно так же улыбался. Чуть позже их всех накормили, Ойкаву отблагодарили как следует, затискав практически до смерти и показывая детские фотографии его друга, который тоже уставился на них, будто видя в первый раз. — Раньше они не двигались, — пояснил он, вновь и вновь наблюдая, как его родители целовали друг друга перед богами. Из камина пахло хвоей, а Хаджиме рядом был такой тёплый, что не хотелось никуда уходить. — Хаджиме всегда хотел стать рыцарем, как только понял, что у него нет толком магии, — вновь запричитала мать, перелистывая одну фотографию за другой, а потом наклонилась к самому уху Ойкавы, прошептав: — он немного её боится, но, думаю, всегда хотел освоить, чтобы победить свой страх. Ойкава засмеялся. Как это так — Ива-чан чего-то боится? Бред! Ощутив толчок ногой, тут же заткнулся, пытаясь сдержать смех внутри. — В любом случае, я уже присмотрел тебе учителя. Так что, возможно, можно будет приступить к тренировкам чуть раньше, — сказал вновь обретший лицо южанин, тепло улыбаясь сыну, который был уже слишком сонный, чтобы бурно отреагировать на новость. — Спасибо большое, пап. — Это же так здорово, — засветился Ойкава, толкая рукой в бок Иваизуми, чуть ли не спихивая с нагретого кресла. — Почему ты не радуешься? Радуйся! Женщина засмеялась и попыталась ответить за сына: — Это же такая большая ответственность, Ой-чан. Он хочет оправдать наши ожидания. — Но это же его мечта! — справедливо возмутился Тоору, взмахивая руками. — У тебя впереди столько всего. — Он прав, сынок, — мужчина подошёл и попытался обнять сына, но тот неуклюже уклонился и вздрогнул, когда задел отца плечом. Тот нахмурился и ничего не ответил. — Это стоило бы отметить. Раньше этот учитель был при дворе Шираторизавы, но то, что он оказался мне должен по старому делу, просто верх удачи. Тебе благоволит сама судьба. Хаджиме будто проснулся и по-новому взглянул на мир и на разворачивающуюся картину перед глазами: его родители показывали старые фотографии принцу демонов и убеждали всех, что надо радоваться началу тренировок. Нет, конечно, он безумно рад. Вот только если единственное прикосновение даже к папе — вспышка боли, то что говорить про тренировку? Неужели Ойкава не понимает этого? Спрятав своё мерцающее запястье под лежащую рядом подушку, он спросил: — Разве наше королевство с ними не воевало? Мама фыркнула от смеха: — Они воевали с демонами, а не с людьми. Всё будет в порядке, не волнуйся. Наконец мальчиков отправили наверх играть после долгих бесед, каждые полчаса которых сводились к вопросам об Ойкаве, его семье, и его умелому переводу этих тем в другое русло. — Зато ты научишься отлично уклоняться, — пожал плечами Ойкава, не видя проблемы. — Ты же мужчина. Ты не должен бояться боли. — Я её не боюсь, — как само собой разумеющееся сказал Ива-чан, спрыгивая с окна на ветку дерева, а потом спускаясь на землю. Ойкава фыркнул «Позёрщик» и просто спрыгнул, приземлившись на одно колено и неудобно подвернув ногу. Нет, он не будет плакать. Пусть его голос звучал немного жалко, когда они продолжили пробираться через ветви к точке прокола пространства; нога немного ныла, а коленка саднила. — Тогда я не понимаю, в чём проблема. То есть, я всё ещё буду приходить к тебе ночью, а утром ты будешь заниматься. Иваизуми притих, неслышно ступая по земле и ведя Ойкаву за собой. Это была напрягающая тишина, как и ночной холод, внезапно появившийся посреди знойного дня, и отсутствие птиц. — Наверное, всё в порядке, — наконец сказал он, переступая через корягу. Тоору подозрительно прищурился, закутком сознания восхищаясь, насколько его друг хорошо знал лес. Что в порядке? Почему наверное? Где подвох? — Мы найдём ту, кто наложила на нас заклятье. Всё будет в порядке, — добавил Ойкава, наблюдая, как спина и плечи Ива-чана расслаблялись. Что же, всё понятно. В любом случае, надо найти того, кто это сделал. Ойкава ни за что теперь не даст себя разлучить с Иваизуми. — Ты же не навредил моим родителям, да? — на всякий ужасный случай спросил Иваизуми, ступая на привычное место. — Просто немного подкорректировал память твоему отцу, ничего страшного, — тут же ответил Ойкава, запинаясь об очередной корень дерева, но удерживая равновесие. — Это хорошо. Они попрощались на обычном месте, крепко обнявшись. Дома Тоору тут же нырнул в постель перед тем, как папа делал свой якобы тайный обход, и высунул запястье, оставляя сверкать надпись в переливе от цветных кристаллов. Мать до сих пор думала, что он боялся спать в темноте, потому что лет десять назад во время грозы он прыгнул на потолок и не смог с него спуститься. С того времени на потолке, отделанном золотом, красовались вырезанные вручную звёзды из магических кристаллов. Вырезать их с мамой было весело, и Тоору не хотел их снимать. — Вот как, — прошептал король, поглаживая большим пальцем небольшой перерыв между тире и «чан» на запястье сына, а затем проверяя пульс. — Ну ты и засранец. Ойкава счастливо улыбнулся и потёрся лицом о подушку, скрывая улыбку и смех. Отец так редко выражался в его присутствии, что хотелось возмущённо воскликнуть «Папа!» и засмеяться вслух. Во время следующей встречи Ива-чан жаловался, что родители говорили только о нём, Дуракаве, и всё спрашивали, кем он хочет стать. Ойкава пожал плечами и сказал «магом». Ещё через ночь приехал учитель, и Ойкава радовался, потому что если бы не он, то отец Хаджиме ещё бы долго думал над предложением. Пусть учитель был из Шариторизавы, он был отличным. Не зря же Ушивака стал таким заносчивым. Через неделю Иваизуми сдерживал слёзы, ведь касаться других было так больно, а его хотели учить рукопашному бою. Учитель подумал, что у мальчика боязнь прикосновений, и теперь пытался каждый раз задеть рукой или сделать подсечку, показывая, что в этом нет ничего опасного. Зато он отлично научился уворачиваться. Через пару месяцев Хаджиме притащил браслет — глупо сделанный, немного неказистый, с защитной руной южан и парой кристаллов. У Ойкавы внутри разлилось тепло, заставляя Хаджиме смущаться, и от этого демон заплакал, размазывая слёзы по браслету. Через три месяца Ива-чан позорно прятал синяки на руках, потому что с более тяжёлым мечом не мог справиться, и Ойкава его лечил, тихо нашёптывая что-то очень дурацкое. И Ива-чан стал различать магический язык, да. Через год Хаджиме заметил, что Ойкава вырос, а тот лишь самодовольно ухмыльнулся, зная, что в итоге перерастёт друга. Где-то в это же время он нашёл ту бабку, которая навесила на них проклятье. — Ты не понимаешь! — возмущённо шипел он тогда, отбрасывая руки Иваизуми. — Кто-то заказал не только меня, но и тебя ей, и это был спонтанный заказ. Нам надо рыть дальше и глубже. Эта Сова может, когда хочет, но у него нет никакого стимула рыскать дальше. — Да-да, — раздражённо закатил глаза Хаджиме, скрестив руки на груди. — Кто-то очень умный, который придумал этот план буквально в один день и решил осуществить, знающий твои слабости. Уже холодает, пошли в дом. Для Ойкавы это стало делом принципа, для Хаджиме — причиной насторожиться и узреть нечто ненормальное в лучшем друге, зарывая это глубоко в себе. Они приходили друг к другу каждую ночь, даже когда болезненность прикосновений к чужим людям пропала, а Иваизуми стал иногда ездить в столицу с учителем. Это было всегда ночью и всегда без свидетелей. Рос Хаджиме, рос и Тоору, которого вновь спрятали в замке и не выпускали. — Мне наконец подбирают рыцаря, Ива-чан, — потянул гласные Ойкава, в такт к голосу протягивая листовку. — Пора бы уже. Хаджиме твёрдо кивнул. Следующий раз они встретились перед тысячной толпой зрителей в столице на главной арене, где выбирали нового рыцаря в личную гвардию короля.