Грани равновесия

Бессонная ночь не прошла даром, и наутро, рассматривая собственную угрюмую физиономию в перламутровое зеркало, Зельдхилл решил, что теперь его можно точно отнести к магу равновесия. Белизна кожи прекрасно сочеталась с чернотой теней под глазами, оттеняясь седыми волосами. Но в трапезную идти нужно было все одно, оправдание, что маг всю ночь просеивал воду через решето в совершенно чужом океане — и о ужас! — безо всякого на то разрешения светлейшего князя, явно не устроили бы Дарриена. После очередной стряпни Флайборна есть не хотелось совершенно и, проверив все блюда на овальном столе, маг уселся в сторонке в надежде, что про него забудут. Грудь все еще болела, а руки тряслись, что было просто недопустимо. Монотонное жужжание беседы убаюкивало, пока Зельдхилла не разбудили, обратившись непосредственно к нему. — А как вы думаете, Зельдхилл? Спрашивал кто-то из новой свиты, имя этого он еще не запомнил, да и нить рассуждений давно ускользнула. Кажется, что-то про недавние свадьбы и недопустимый мезальянс с селки. Та селки с ярко-фиолетовыми волосами, что обитала сейчас у Зельдхилла под видом служанки, оказалась куда умнее, преданнее и сообразительнее большинства княжеских дочерей. Границы княжества Синдрелл покинуть не могла, убить мага не спешила, более того, благодарила его, что было и вовсе лишним. Всякое уведомление о том, что она жива, повредит как ее семье, так и только что выкупленному родными ее ненаглядному, и она это понимала. Плакала, переживала, но глупых действий типа побега не предпринимала. А в доме Зельдхилла неожиданно стало много уютнее. Он обещал придумать повод покинуть Теплое море, и русалка верила ему, несмотря на то, что видимо опасалась. Слухи про давнее поедание сирены были смутными, тем не менее русалочья память хранила их не хуже, чем жемчужницы свои сокровища. — Вы знаете, я думаю нетипично… — решил ответить Зельдхилл, поняв, что все замерли, а князь одобрительно повел рукой, что для него означало приказ отвечать. — Для мыслительного процесса использую то, что находится у меня в голове, это, во-первых. Во-вторых, сам процесс, позвольте описать, похож на логическое рассуждение, то есть состоящее из нескольких взаимосвязанных этапов, настроенных на следование конечной цели, то есть формулировке мысли. Обычно ши-саа пользуются заготовленными шаблонами образа мысли, которые впихивают им в голову воспитание и… — Все-все-все, можешь не продолжать, — вклинился князь с теплой улыбкой. — А то, боюсь, скиснет даже это нежное суфле из устриц. Зельдхилл пожал плечами и вернулся к размышлениям. Большей части тех, кого привечал князь при своем дворе, было далеко по разумности даже до этих самых устриц. — Теперь мы можем поговорить, — вырвал его из дремы голос Дарриена. — Вы наверняка слышали о том, что кто-то из ши-саа общался с ледяными фоморами. Зельдхилл припомнил, что об этом шла речь буквально только что. Поднялся, осмотрелся, понял, что они остались одни. Служаки-акулы не в счет. — Ну что вы, князь, даже если бы я и слышал подобное, то не придал бы значения, — как можно более равнодушно уронил Зельдхилл. — Зря, зря, — потрепал кушак Дарриен. — Потому что этот кто-то был я. Зельдхилл застонал в душе. Одно дело — тешить себя интригами о троне Балора, что делают все князья, а совсем другое — связь с глупыми, жестокими и не имеющими никакого понятия о чести ледяными фоморами. Но сказал, разумеется, другое. — Я счастлив оказанной вами чести, князь, — поклонился он. — Даже не знаю, что и сказать. — Скажи одно. Можно ли, чисто теоретически, — сложил князь пальцы домиком, — заморозить всю Океанию? Желательно, вместе со всем родом Балоров? — Чисто теоретически, — также тихо ответил Зельдхилл, — я не исключаю подобной возможности. — Вот и займись, — бросил князь. — Чтобы эта возможность стала вероятностью. Ты ведь понимаешь, насколько это важно для моего здоровья?.. В следующую ночь, снова дополнительно омраченную новым, а потому непривычным и раздражающим присутствием Флайборна, Зельдхилл мучительно пытался заснуть. Ворочаться с боку на бок не помогало, тело будто бы забыло все удобные положения для сна, а в мыслях назойливо крутился образ Вейни, да обреченная мысль, что он темный маг, а посему темные идеи Дарриена выполнять именно ему. Невыносимое повторение одного и другого, постоянная смена мрачного осознания и привлекательного образа постепенно Зельдхилла утомила. Он сам не заметил, как соскользнул в сон. Различие было поначалу неброским — его же комната, его же кровать, все порядком. Однако стоило магу уже во сне позвать Вейни, как она встала перед ним в полный рост. Именно такая, какой он ее запомнил: сине-фиолетовая, прелестная, с музыкальными рожками и самыми изумительными в подводном царстве глазами. Серебристыми. Сначала она поглядела ласково, улыбнулась задумчиво, чему-то своему, прикрыла рот ладошкой, заставив вспомнить цветение на этой ладони благословения колодца магии. Сердце мага предательски ёкнуло невпопад, и все мгновенно переменилось. Привычная обстановка комнаты потонула в мрачных оттенках, словно кто-то перевернул всю воду Океании, сменив день на ночь одним движением. Фиолетовые хвосты мрака поползли от штор, кресла, из уютных ранее углов, обогнули ножки мебели, но обошли Вейни, не успел Зельдхилл за нее и испугаться. Облегчение затопило махом, а тени, будто бы учуяв его, одним рывком переместились к кровати, ледяным потоком охватили ноги, руки, торс и голову. Маг зажмурился и не собирался открывать глаза. Единственная проблема — сон во сне невозможен, поэтому долго прятаться от новых неприятностей не вышло бы. Зельдхилл вздохнул поглубже и снова посмотрел на знакомую вроде бы комнату. Посмотрел и вздрогнул, потому что Вейни стояла ближе и выражение ее лица изменилось на совершенно, безусловно противоположное. Во сне на Зельдхилла смотрела ши-саа Брезгливость из благородного дома князей Презрительного океана, не желающая иметь ничего общего с кем-то настолько неприятным, недостойным и погрязшим во тьме всех оттенков, как он. Маг попытался вздохнуть, набрать воздуха в легкие, чтобы оправдаться, но грудная клетка шевельнулась невпопад, странно, рассогласованно и необъяснимо, заставляя обратить на себя внимание. Зельдхилл опустил глаза и понял, что в нем есть еще что-то светлое глубоко внутри. Иначе говоря, его невооруженному взгляду предстала разошедшаяся посередине грудная клетка, переставшая быть собственно клеткой. Белеющие сколы ребер оставались на своих местах, грудь раскрылась напополам, будто так и было задумано природой или естественным ходом вещей. Просто кости вместе с мышцами разомкнулись, как крышка сундука или створ окна, обнажая взгляду всякого любопытного черно-бордовую тьму, составляющую внутренний мир мага. Чтобы развеять глупый сон, Зельдхилл взялся за верхний край раскрывшейся груди, но не почувствовал ни боли, ни прикосновения, наоборот, там были специальные вмятины, словно кто-то регулярно должен был распахивать створки для каких-то своих рутинных дел. — Это как называется? — собственный голос внутри сна дребезжал и отзывался эхом. — Это называется «последний темный маг Теплого моря», — голосок Вейни звучал серебряными колокольчиками и резал хуже стальных сабель. — Да ты приглядись, приглядись, наивный блюститель равновесия. Она толкнула Зельдхилла в плечо, он попытался удержаться ровно, но из всей опоры у него была кровать, поскольку руки судорожно обхватывали странные дверцы. Зато весь прочий мир сна только того и ждал. Комната кувыркнулась, знакомые вещи уплыли назад, вместо кровати под ним обнаружился жесткий пол, на поверку оказавшийся колючим гравием парковых дорожек. Вейни видно не было, но ее голос продолжал звучать, порождая отголоски и плавящиеся шепотки. — Да ты посмотри на себя, посмотри внимательнее, — засмеялась звонко. — Так ли много в тебе равновесия? Не найдется ли для тебя места получше? Откликаясь на ее слова разъятые ребра внутри груди качнулись, как последовательно нажатые клавиши, волной, и подчиняясь им, вокруг заиграла та самая мелодия, что играла во дворце-воспоминании. Правда, теперь ее легкость переплавилась в легкомысленный смех возле умирающего, а именно таким Зельдхилл себя и ощущал. Каждая новая попытка вдохнуть разъятой грудью удавалось все хуже, воздуха не хватало, но сознание было с ним, отвратительно ясное. Мелодия продолжалась, ребра-клавиши подчинялись ей, или она им — Зельдхилл не понимал. Понимал только, что прекратится сущий кошмар только с его собственной смертью. После очередного особенно легкого и чарующего аккорда, тело стало меняться дальше. Ребра расходились в стороны, по одному, вытягиваясь, удлиняясь. Руки и ноги расчетверились во что-то, напоминающее лапы или усики, но недостаточно гибкое для щупалец. С головой тоже что-то происходило, но Зельдхилл в принципе не желал знать, что. Боли не было, если не считать душевной, а ее Зельдхилл давно привык не считать. Все прекратилось внезапно — музыка смолкла, тело затихло, остановившись в изменениях, и вокруг медленно стало светлеть. Глаза Зельдхилла теперь находились высоко, он без труда обозревал окрестности и узнавал очертания древнего парка, аллею отцов-основателей. Каменные фигуры воспринимались без размеров, сейчас Зельдхилл не уступал им в росте. — Ты видишь себя? Нет, скажи мне, — не-Вейни засмеялась ее голосом. — Скажи мне, ты себя видишь? Свет нарастал, не удовлетворившись полноценным днем, а потом зазвенел и стих, оставив напротив Зельдхилла громадное зеркало, откуда на него взирало непонятное вывернутое чудовище, узнаваемое разве что по цвету глаз. Многочисленные конечности пошевелились, свились, сложились, а потом затихли. Зато белого теперь в нем было много: сколы костей блестели повсюду. — Ты себя видишь, скажи, скажи? — голос упрямо добивался ответа, а у самого низа, кромки зеркала показались фигурки их с Вейни. — Вижу, — голос все так же вызывал эхо, дребезжал, но теперь немного клекотал. — Уясни где твое место и застынь там навеки! — серебряные колокольчики хлестнули бичом похлеще, чем у любого Балора. Зельдхилл хотел возразить, что он все о себе и так знает, но тут как со всех сторон на это нелепое тело полетели камни, хоронили в своей толще, делали окончательно похожим на статую отцов-основателей и завершали их ряд. Последний камень, по традиции настоящего кошмарного сна, залепил глаза. Света, воздуха, жизни не стало. Зельдхилл проснулся. Вейни не было, а за дверью наблюдалось подозрительное и почти привычное шебуршание. Маг вздрогнул, а потом вспомнил, что в его доме обосновались странные новые жители. Сначала явился Флайборн — как торнадо, упал на голову, прицепился и с тех пор, кажется, стал неотделим от этих комнат. Потом Зельдхилл чрезвычайно самостоятельно организовал себе новую головную боль в виде селки, пусть милой и воспитанной, однако эмоциональной, как всякая хвостатая женщина, просто изрядно. Видно, много он в своей жизни совершил проступков, раз темные и светлые боги наградили мага подобным. И вот теперь обе составляющие его головной боли тихо и сердито переругивались за дверью. — Ему надо молока пожирнее! — шипела не хуже сухопутной змеи Синдрелл. — Он такое не любит! Я лучше знаю! — оскорбленный в лучших чувствах Флайборн. — Кэ-тан надо! — Ну не любит и не любит, не обязательно любить, чтобы выпить и просто восстановить силы! А от твоего кэ-тана только зубы чернеют! Правда, как и сам хозяин. — Ты еще плохо его знаешь! Он вообще не такой! — что-то упало за дверью, видимо, Флайборн размахивал руками. — Я не говорила, какой он, и не хочу его лучше знать! Я беспокоюсь, с утра он так выглядел, что краше лишь на суше найти можно, — тон Синдрелл стал по-настоящему обеспокоенным. — Он часто так выглядит и как-то живет. А еще вот, если увидишь, что тени у него нет или она, ну вот, очень серая, сразу что-нибудь поесть подсовывай, ладно? — Флайборн несерьезно дрогнул голосом. — И руки береги, он, когда голодный, все цепляет. Запрет не входить в коридор подле его покоев был весьма сложен, но Зельдхилл настоятельно задумался о том, чтобы его сделать. Зато насланный кем-то омерзительный кошмар окончательно съежился перед этой милой, почти домашней перебранкой. Обитатели его дома не утихали, поэтому он слегка откашлялся, однако услышан, вернее, понят не был. — Слышишь, кряхтит? — не унималась селки. — Значит, сил мало, надо покормить! — Он всегда так кряхтит, у меня прадедушка тоже так кашляет. — Но твой прадедушка, наверное, не великий маг? — Нет, но ткач очень хороший! Вновь зашумело. Единственный в Океании маг равновесия представил глупую детскую драку под своей дверью и все-таки изыскал силы встать, дойти и поинтересоваться: — Что тут происходит? В полутьме особо ничего видно не было. Планктон неразумный прихватил за плечи и настойчиво совал к лицу кружку с мутно-белым содержимым. — Прекратите, юноша, да прекратите, я кому сказал? Совсем старших слушаться разучились? Или вам мешает обдумать мою просьбу отсутствие мозга как такового? Юноша, не заставляйте меня прочнее усомниться в ваших умственных способностях. Увещевания не имели никакого эффекта. Может быть потому, что Зельдхилл не был на самом деле раздражен, а может быть оттого, что голос едва проснувшегося от кошмара мага был слаб и неубедителен. — Да вы не беспокойтесь, не беспокойтесь, я ужас как вас боюсь, это подтверждения не требует. Вы, главное, попейте, а я вам пока расскажу, как ужасно вас боюсь и уважаю! Опыт всех прожитых лет говорил Зельдхиллу, что его отвлекают, как раскапризничавшегося ребенка, однако сил противиться и увещевать дальше не было. Проще было уступить. В конце концов, потом Зельдхилл сможет наверстать пробелы в воспитании уж очень бодрого и неубедительного планктончика. — Вот, да вы пейте, пейте, это молоко чуть разведенное, осторожно, оно очень густое и питательное, не подавитесь, — и по спине еще похлопал. Стоило Зельдхиллу, правда, поднять возмущенный взгляд на Флайборна, тот мигом зачастил: — То есть, конечно, вы ужасно темн… све… вы ужасно серый маг! Поэтому я, как все, кто с вами сталкивается, прямо вот весь трепещу ежесекундно, вы только пейте, пейте! В голову Зельдхилла закралось подозрение, что его не воспринимают всерьез. Первоначальное намерение превратить Флайборна на недельку в коврик у входа погрело душу, но к этому не было никаких предпосылок, а делать что-то просто из вредности отдавало слишком черным, воспитывать в жестокости, карая за малейший промах — слишком белым. И маг вздохнул, допивая молоко, под трепотню магеныша. — Вот вы не поверите, не поверите, каждое утро, как вас увижу, так сразу глаза открываются, так любопыт… страшно становится! Возле вас ведь ну никакого спокойствия совершенно, вон, даже посреди ночи умудрились меня перепугать! Зельдхилл задумчиво кивнул одновременно Флайборну и собственным подозрениям. Любопытно ему, видите ли. Русалка темным контуром отсвечивала в дверях и тоже не уходила. — Вот, какой вы молодец, так почти уже все и выпили, аккуратненько, осторожненько! — живое доказательство возможности безмозглого существования довольно скалилось в приветливой улыбке, рога торчали в стороны, словно тоже чем-то довольные. — Так вот, вы прямо сразу мне ужас внушили такой силы, что я вот так же сразу и решил, что уж обязательно постараюсь со своим ужасом побороться, то есть ну, как с вами, то есть, поблизости от вас, в общем, что-то да исправлю! Зельдхилл кивнул еще задумчивее: кажется, юнец полагал, что он, могущественный маг и самый пугающий колдун Океании, нуждается в спасении. И Зельдхиллу не повезло: юноша оказался слишком простодушным, благородным или решительным, а может быть, все сразу, чтобы не попытаться «несчастному» помочь. Разумеется, помочь на свой лад и не спрашивая мнения самого этого «несчастного». — Это понятно, юноша, а теперь ответьте мне, если я вдруг стану счастливым, вы от меня уйдете? — в голос против воли просочилась надежда. — Ну конечно! То есть, конечно, нет! — Флайборн искрил, как электрический угорь. — С вами счастливым, наверное, еще в разы интереснее, чем, когда вы несчастный! Худшие предположения Зельдхилла оправдались: по всей видимости, юный планктон к нему, бедному старому магу, привязался. Умаявшийся только к утру Флайборн отстал от Зельдхилла лишь когда уснул — настала очередь мага заворачивать чужие плечи в одеяло. Русалка, по счастью, скривилась от вида очередной кружки молока и пропала в дальних покоях. Зельдхилл взял лежащий на теплых камнях противный кэ-тан, допил его и задумался. Ночь за ночью радовала его кошмарами, что же преподнесет день? Надо бы показаться во дворце… Кто бы ни прислал подобный подарочек, он явно был осведомлен и о Вейни, и о несостоявшейся помолвке, и о приснопамятной прогулке. Возиться с разведыванием помолвки было не с руки никому, да и Зельдхилл бы заметил повышенный к себе интерес. Значит, этот кто-то должен был обладать воистину чудовищным запасом магических сил, и на этот вариант у Зельдхилла тоже образовалось несколько кандидатур. Под его подозрение попали маги, если еще конкретнее — магессы, ибо тщательно выверенная мстительность выдавала женщину в не-Вейни из сна, обиженную женщину. И уже среди когда-то обиженных Зельдхиллом женщин-магов было совсем уж по пальцам перечесть сколько подходящих подо все условия разом. Одним словом, следовало сходить во дворец, показаться Дарриену, жаждущему услышать успехи в заморозке, а потом посетить дом одной чудесной магессы, самой светлой и живущей с ним в одном море, бессменной председательницы Великого совета всех светлых магов Океании, столь же очаровательной, сколь и жестокой, единственной и неповторимой, по ее собственным словам, белейшей Банзеллины. Светлые маги селились по преимуществу в Высоком, то есть гористом, практически наскальном районе города, где можно было легко почувствовать себя значимым, попросту сидя выше остальных. Зельдхилл никогда подобной страсти не понимал, продолжая жить там, где поселился когда-то давно — в Подвижном районе. Здесь властвовали самые разные течения, сменяясь в течение дня, бывало, до пятнадцати раз, зато жизнь никогда не была скучной, да и предсказать, кто вывалится к порогу, не представлялось возможным даже самому продвинутому магу. Доказательством тому выступал хотя бы Флайборн, шестнадцатикратно подкинутый на порог этого дома не иначе как рукой самой судьбы. Ну и собственным упорством, разумеется. Зельдхилл подхватил тяжелый кафтан, перетянул пояс кушаком, поправил серебряные шарики на конце и открыл дверь. Тут Зельдхилл понял, что времени на раздумья ему не оставили. Прямо перед его дверью торчало две мурены. Они извивались в нежном, салатово-голубом утреннем свете и шипели на пару. Маг полюбовался, как то одна, то другая зверюшка пытаются коснуться широкого плетеного из жестких водорослей коврика, отдергиваются, словно ошпаренные, и шипят друг на друга. Дверь в бывшую обитель самого темного мага, доставшуюся Зельдхиллу по наследству, была окутана темными водорослями с черными колючками размером с ладонь, а вход и вовсе закрыт заклинаниями. Одна мурена, с обсидиановыми глазами, иссиня-черная фиолетовыми пятнами принадлежала двору князя Теплого моря; другая, голубая до белизны, с белесыми ресницами и сапфировыми глазами, судя по всему, имела честь представлять белых магов. — С-с-светлейший князь в отъезде, он желает видеть с-с-стременного мага с-с-с докладом наутро третьего дня, — первой прошипела черная змея, дернула головой в сторону белой и рванула с должной скоростью, словно само пребывание в этом месте ее раздражало. Еда в дорогу проверялась стременным магом заранее, есть что-то в гостях Дарриен опасался. Куда направил свои стопы светлейший, думать особо не хотелось. Белая змея, толщиной с доброго фомора, дотронулась до мага краем хвоста. — Как вам живется-можется, многоуваж-ж-жаемый темный маг? Нет ли в вас стремления к свету, не каж-ж-жется ли вам, что ваша ж-ж-жизнь погружена во тьму? — Моя жизнь, как день и ночь, равно освещается луной и солнцем. В дополнительном свете, знаете ли, не нуждаюсь, — отодвинул назойливый хвост Зельдхилл, тем более хвост, вымазанный в выделениях актиний. Как потрогаешь, так и будешь счастлив, и так раз за разом, пока, как глупый дельфин, не будешь проводить все время среди этих созданий. — Неуж-ж-жели не нуж-ж-ждаетесь? — подняла хвост белая мурена и прищурила миндалевидные глаза. — Несомненно, если у вас есть глаза, то они должны увидеть мои уши, а раз у меня есть уши, то я услышал все, поверьте моему слову, даже то, что вы еще не произнесли, — ответил Зельдхилл моргнувшей надоеде и пошел своей дорогой. Идти было далеко, плыть не хотелось, но перед Зельдхиллом жители Теплого моря расступались сами собою, поэтому он позволил себе задуматься и припомнить все обстоятельства прошлой встречи с белейшей магессой Океании.