Hell to the Liars

В трактире «Два лебедя» аппетитно пахнет жареным мясом и белым хлебом. Ноздри щекочут терпкие пряности, привезённые с туманных низин Морли и сухих степей Серконоса, и местные соусы, об остроте которых известно далеко за пределами Тивии. Эмили едва удерживает себя от заказа полноценного ужина, ограничиваясь одним стаканом виски. Она находит свободный столик с двумя диванчиками в самом дальнем углу помещения, у большего окна, и тотчас занимает его. Тёмная, чуть вытертая временем кожаная обивка оказывается мягче и удобнее, чем матрас в каюте, и Эмили позволяет себе расслабиться: опустить плечи и чуть развести колени — перестать быть натянутой, как струна гитары, от собственных мыслей. За окном бушует вьюга, периодически врезаясь кристальной волной в стёкла. Тёплый свет фонарей неуловимо мерцает где-то вдалеке, среди снежинок, летящих по улице так, словно кто-то подул на бриллиантовую пудру. Эмили никогда не видела таких метелей. Она обводит взглядом трактир, наполовину заполненный людьми — теми, кто сидит здесь уже очень давно и собрал возле себя большую компанию, и теми, кто здесь только для того, чтобы переждать снежную бурю за чашкой горячего чая. За одним из столиков, рассчитанных на двоих, Эмили замечает рыжую ведьму — Монсеррат — с вкрадчивой улыбкой разговаривающую с незнакомкой в причудливой шляпке, украшенной плюмажем. На другом конце зала рядом с простолюдинами сидят аристократы — их дорогие одежды видно издалека — и вместе легко обсуждают что-то, будто между ними нет никаких пропастей и преград; будто они равно одинаковы и одинаково равны. Это удивительный город — такого не встретишь ни в одном пабе Дануолла. Эмили не может не признать, что Яро успел ей полюбиться. Она будет скучать по нему, когда всё закончится. Проходит ещё несколько спокойных минут и несколько коротких неторопливых глотков, прежде чем электричество отключается и трактир остаётся во тьме. Все вдруг замолкают. Эмили вздрагивает всем телом, когда чувствует кого-то прямо за своей спиной. Разговоры возобновляются, но Эмили отчего-то не смеет повернуть голову и оторвать глаза от тёмной матовой поверхности стола. Слышится чирканье спички о коробок. Чья-то рука ставит на середину стола белую свечу и подносит к ней спичку, на конце которой пляшет изжёлта-белый в обрамлении лисьей рыжины огонь. Свеча перенимает пламя, и Эмили следит за рукой, взмахивающей спичкой слитым движением, как заворожённая. Огонь погасает. Она знает, кто всё это время стоял за её спиной, но всё равно чувствует мороз по коже, когда Корво произносит: — Неужели боишься темноты? — и с улыбкой садится напротив. Свет от пламени свечи касается его лица: подчёркивает паутину морщинок в уголках век, серебро лет в висках и тонкую линию губ — взгляд Эмили задерживается на ней дольше положенного. — Скорее, тебя, — произносит она, когда вырывается из оцепенения, тотчас делает крупный глоток, а затем едва заметно морщится от жжения в горле. — Превосходное качество для убийцы. Стоит ли мне начинать писать моим заказчикам сочувственное письмо? — Рано. У меня ещё есть время. Улыбка Корво становится шире и отдаёт чем-то азартным и по-мальчишески заразительным — он принимает правила её игры. — Кто меня заказал? — Твои недоброжелатели. — Когда? — До того, как я оказалась здесь. — Сколько стоит моя голова? — Неплохо. Для головы, разумеется. Эта словесная пикировка заканчивается. Корво улыбается довольной и чуть насмешливой улыбкой. — Сколько ты выпила? — Недостаточно для того, чтобы выбалтывать всё первому встречному. Эмили лукаво щурится, покачивая в стакане остатки янтарного виски, а после выпивает всё до дна. Корво наблюдает за ней, отходит ненадолго — Эмили не смотрит куда, — но возвращается, уже держа в руках зелёную округлую бутылку с красно-жёлтой этикеткой и стеклянный стакан. — А так? — уточняет он и ставит бутылку на стол. Эмили улыбается. Алкоголь сворачивается теплом в желудке и течёт расслабленностью в венах. — С тобой приятно иметь дело. Корво вновь садится напротив. Он открывает бутылку и наливает виски Эмили и себе, а затем ставит бутылку с краю, ближе к окну. Постепенно на каждом столе в трактире появляется по свече, а на барной стойке вырастает целый город из десятка свечей разной формы и размеров — атмосфера сразу становится более доверительной и интимной. Эмили на мгновение кажется, будто она оказалась в храме, где дворяне-антисциентисты — противники ворваньевой научно-технической революции и приверженцы старых обычаев — проводят свои вечера. Однажды Эмили была в таком храме: ей было поручено убить одного мелкого аристократа и передать незамысловатое послание оставшейся публике. Там повсюду горели свечи и пахло расплавленным воском. Там было удивительно уютно до тех пор, пока на конце фитильной нити не загорелась алая кровь. Из размышлений Эмили вырывает голос Корво: — Почему ты здесь? — спрашивает он уже более серьёзно. — Это единственное место в городе, где точно продают Дануолльский виски, — отвечает Эмили и переводит взгляд на этикетку бутылки, гласящую простыми чёрными буквами: «Старый Дануолл». Эмили оторопело смотрит на неё несколько секунд прежде, чем произнести, по наитию указав на красно-жёлтую бумагу пальцем: — Как ты узнал? — Остальное закончилось ещё утром. Эмили невольно усмехается. Они сидят в компании друг друга как старые друзья. Она рассматривает Корво украдкой, из-под полуопущенных ресниц, или ловит его образ на периферии зрения. Эмили сохраняет в памяти каждый миг, проведённый с ним, и каждую деталь, которую успевает выкрасть её зрачок: изгиб его правого запястья и белый длинный шрам, выглядывающий из-под рукава плаща, когда он берёт стакан и подносит его к губам; движение его кадыка — вверх, вниз, — когда он сглатывает виски; безмятежный и тёплый взгляд, когда они встречаются глазами. — Как там сейчас, в Дануолле? — негромко спрашивает Корво, и его глубокий приятный голос окутывает её, словно плед. — Красиво. Повсюду сады. Стали устраиваться выставки, начали открываться новые школы и театры. На окраинах стало меньше бедняков. Затопленный квартал так и остался затопленным... Ты больше не возвращался в Дануолл? Где ты был? — Я был на Серконосе, потом прожил пару лет на Морли. Год назад оказался в Тивии. Какое-то время жил в Саммаре и только пару месяцев назад перебрался сюда. Дануолл — это не то место, куда я хотел бы вернуться. — Ходили слухи, что не так давно местный главарь бандитов пришёл к страже с поличным и буквально умолял посадить его за решётку. Это было в Саммаре. Маловероятно, что это связано с твоим нахождением там, ведь так? — Маловероятно. Корво улыбается, и Эмили не может не ухмыльнуться в ответ. Её взгляд останавливается на его левой ладони, лежащей на крае стола, — увитой чёрной лентой и таящей в себе силу Чужого. Она вспоминает, как его горячие руки были на её запястьях и жгли кожу, как самое настоящее пламя. Как в её коротком сне они изучали каждый дюйм её тела, оттягивали волосы и сдавливали горло. На грани боли и удовольствия. Ещё несколько часов назад Эмили вспыхивала маковым цветом, но теперь эти воспоминания кажутся далёкими и неясными, точно застрявшими в предрассветном мареве. — Как давно ты стала китобоем? — Я живу у Дауда сколько себя помню. Мои родители заразились чумой, а дом был почти разрушен, когда он меня спас. Его взгляд останавливается где-то между её левой бровью и виском — на россыпи мелких родинок. Корво наклоняется ближе и слегка сужает глаза, не отрывая взгляда. Так, словно он что-то вспомнил или нашёл что-то знакомое в этих брызгах тёмного цвета на светлой коже. Корво облизывает пересохшие губы и торопливо спрашивает: — Кем они были? — Моя мама была гувернанткой в семье лорда, а отец работал на текстильной фабрике. — Мне показалось, что... — едва слышно произносит он себе под нос, а после, подняв на неё глаза, уверенно заключает: — Мне жаль. В его словах больше манер, чем сочувствия, но Эмили не винит его за это: она давно научилась думать, что её родители всегда были мертвы, а её настоящая жизнь началась у Дауда. Та Эмили, которой она привыкла себя считать, и та Эмили, которой привыкли считать её другие, родилась не в спокойном спальном районе Дануолла, а в квартале Радшора — среди полуразрушенных домов и стоялой воды; среди крысиной чумы и смерти. Каждое воспоминание с отцом и матерью, как карту младшего ранга, она может отбить десятком козырей — воспоминаний, связанных с Даудом и китобоями. Её ленивое утро с поцелуями отца в лоб легко кроется резким подъёмом на рассвете от кем-то вылитой на неё ледяной воды. Её дни, проведённые за рисованием кошек и чтением книг, — днями, посвящёнными напряжённым тренировкам и прогулкам по самым опасным закоулкам города. Её вечера в кругу семьи за абрикосовыми тарталетками и разговорами о работе без сожаления оказываются погребены под вечерами в засаде на самых высоких крышах Дануолла, в вымывании чужой забуревшей крови из одежд, в полупьяных поцелуях, проигранных ею в покер на желания (Дауд никогда не позволял им играть на что-то ещё). Её родители, родственники и друзья — это наёмные убийцы, и Эмили не нужно ничьё сочувствие по поводу смерти мужчины и женщины, которых она почти не помнит. Она подливает виски в свой стакан и, не спрашивая ни разрешения, ни желания Корво, склоняет бутылку над полупустым стаканом напротив. — Если ты хочешь споить меня, то ты на верном пути. — Я думала, это будет несколько сложнее. — Я тоже. Эмили отставляет бутылку, когда янтарному виски остаётся меньше дюйма до того, чтобы лизнуть край стакана, и, не изменяя ровному тону, произносит: — Рада знать, что не я одна погрязла в собственных заблуждениях. — Их было так много? — Целый человек. Они встречаются взглядами. Эмили видит, как блики свечи тонут в его широких от полутьмы зрачках и карей радужке, а в уголке губ таится улыбка. — Откуда ты знаешь Дауда? — быстро спрашивает Эмили. Она чувствует, что Корво впервые за несколько дней настроен отвечать на все её вопросы. — Он убил Джессамину на моих глазах, а Берроуз заключил меня в Колдридж. — Корво замечает перемену в её лице: чуть шире глаза, чуть выше брови — и усмехается: — Чему ты так удивлена? Никогда не слышала о Колдридже? — Я не знала, что Дауд убил императрицу. Никто об этом никогда не говорил, — признаётся Эмили, смутившись. Спустя мгновения она интересуется, но её голос вплетает в простой вопрос просящие прощения — за других, за себя — ноты: — Почему ты... почему ты не отомстил? Корво горько улыбается. Горче, чем когда-либо. От его улыбки у Эмили щемит сердце. — Я следил за ним с самого утра. Когда по всему городу затрубили громкоговорители, в его кабинете уже были все китобои. Они ждали приказаний. Он сказал следовать привычному маршруту и, что если я появлюсь, не вступать со мной в бой. Сказал, что это только его дело — дело нас двоих и никого больше. Все исчезли. Он встал у окна и закурил. Это был хороший момент для нападения. Думал перерезать ему глотку. Я... я не чувствовал ничего, кроме нужды, необходимости в его смерти. Я уже почти оказался за его спиной, как в кабинет вбежал ребёнок. Не знаю, кто это был: мальчик или девочка — он, этот ребёнок, был в противогазе, в форме китобоев, которая была на несколько размеров больше и плелась по полу: наверное, он просто игрался. Он сказал что-то про прятки, что его кто-то ищет и что самое лучшее укрытие — это кабинет Дауда. Я ждал, когда Дауд прогонит этого ребёнка... — Корво опускает взгляд на виски в своём стакане, и, помолчав, продолжает, не поднимая глаз: — Дауд улыбнулся. Я подумал тогда: «Чем я буду лучшего его, если убью его прямо сейчас?» На глазах этого ребёнка, в его собственном доме. Верну ли я Джессамину или Эмили? Верну ли я империю к её расцвету? Спасу ли я людей от чумы? Я задавал себе эти вопросы, вспоминая, как Берроуз с сожалением говорил мне, что на следующий день Эмили убила какая-то безумная служанка. Он хотел использовать Эмили в своих целях. Так же, как и меня, если бы я вернулся из командировки вовремя. Мне так сильно хотелось прикончить его за всё, что он говорил. Я мог бы убить Берроуза после того, как ушёл с Затопленного квартала. Я знаю пару мест в Башне, в которые не заглядывают даже крысы... Всё могло закончиться намного хуже. Аристократы бы начали грызться друг с другом за право обладать престолом, а империя увязла бы в смуте. Я больше не чувствовал себя так, будто не мог бы жить без их смертей. Был бы я лучше Дауда, лучше Берроуза, если бы убил их за всё, что они сделали?.. — Он залпом осушает стакан, так, словно у него пересохло в горле, а после заключает, уверенно и мрачно смотря на Эмили: — Месть ничего не решает. Ему нет смысла лгать. И он, и она знают, что это ничего не изменит. На него всё так же есть заказ, она всё так же должна его исполнить. Рано или поздно, несмотря на череду случайностей, привёдших их к незапланированному знакомству и распитию Дануолльского виски на краю Островной империи. Конец предрешён. Но Эмили верит ему. В какой-то мере ей хочется ему верить — верить в этот незапятнанный кровью образ борца с преступностью и несправедливостью. Она больше не думает о Дауде. Раньше она стала бы гордиться им, ещё сильнее захотела бы походить на него, но теперь он кажется ей не тем героем сказки, на которого стоит равняться. Он мог быть лучше. Они все могли быть лучше. Но уже слишком поздно что-то менять, что бы Корво ни говорил. — Значит, ты никого никогда не убивал? — В твоих глазах это, наверное, не повод для гордости. — Ты не прав, если думаешь, что я горжусь тем, кем являюсь. Но это не значит, что я убиваю потому, что меня заставили или вынудили. Я сама согласилась на это. Я убиваю, это так. Но это не приносит мне особого удовольствия. Это моя работа, и я к ней привыкла. Ничего больше. — Однако пару дней назад ты была готова убить её, — говорит Корво, подразумевая под «её» предводительницу «Тивианских волков»; в последние два дня на всех первых полосах газет Яро была только одна новость. — Я уверен, что её имя не было вписано ни в один контракт. Более того, я уверен, что ты не знала о её существовании до того, как мы оказались на фабрике. Эмили пытается найти в его чертах то, что он хочет от неё услышать, но не находит ничего, кроме любопытства с налётом иронии. — Это было бы правильно, — наконец говорит она. — Для кого? Для неё или для тебя? — Для всех, — непоколебимо, твёрдо отвечает Эмили. Корво смеряет её внимательным взглядом и со слабой улыбкой в крае губ заключает: — Ты совершенно не ценишь чужую жизнь. — Я ценю... «...твою жизнь», — в порыве хочет закончить Эмили, но язык перестаёт слушаться. — Только в денежном эквиваленте, — усмехается Корво и отпивает из стакана. — Ты не даёшь им шанса. Она чувствует себя растерянной и боится, что это отразилось на её лице, но Корво выглядит так, словно ничего не заметил или заметил, но не придал этому значения. Эмили даёт себе пару мгновений на то, чтобы выкинуть ненужные мысли, крутящиеся около личности Корво, точно назойливые пчёлы около цветочного нектара. — Я не даю им шанса продолжить то, что они делали, — отвечает Эмили, уверенно заглядывая в глаза напротив. — Бандиты и убийцы, которых ты упрятал за решётку. Почему ты думаешь, что, если они выйдут из тюрьмы, они не вернутся к убийствам, пыткам и издевательствам? Ты ставишь под угрозу будущее ни в чём не повинных людей. Её тон звучит решительно и немного резко, потому что она уверена в собственной правоте, уверена в том, что по-другому нельзя. Эмили видела бандитов и убийц, воров и насильников, не сторонящихся в своих делах ни стариков, ни детей; не имеющих никакого кредо; безумцев, которых уже ничто не могло спасти. Она убивала таких по поручению, но, если бы у неё была возможность, она убила бы их и без чужого позволения. Такие люди не должны сидеть в тюрьмах и, точно пиявки, пить кровь добропорядочных граждан: напоминать о том, что они рано или поздно вновь окажутся на свободе, а до тех пор будут есть хлеб, купленный на деньги из кошелька женщины, мужа которого они обокрали, и носить одежду, за стоимость которой старик хотел устроить скромные похороны для своей убитой дочери. Она сама убийца — и если бы ей дали выбор, то она выбрала бы смерть, а не пожизненное гниение в камере и отравление существования тех, кто этого ничем не заслужил. — Я верю в лучшее. Верю в то, что люди меняются, и в то, что жизнь не должна заканчиваться, если однажды ты оступился или кто-то повёл тебя по ложному пути. Не все становятся такими добровольно, как ты. Жизнь не стоит на месте. Что-то можно исправить, что-то оставить в прошлом. А смерть — это конец. Ты лишаешь человека всего: прошлого, настоящего и будущего, — если убиваешь его. Ты всегда знаешь его настоящее, но знаешь ли ты, каким будет его будущее? Нет. Ты никогда не знаешь, будет ли оно таким же, как и прошлое, или изменится в лучшую сторону. — Тогда зачем ты это делаешь? Ты не пытаешься бороться, бежать на другой край мира, чтобы скрыться, ты даже не пытаешься избегать меня здесь, в этом городе. Зачем ты вверяешь свою жизнь мне? — с горькой иронией и едва заметным интересом спрашивает Эмили, а после, понизив голос то ли в попытке не привлекать лишнего внимания, то ли в попытке заставить одуматься, чеканит: — Человеку, посланному, чтобы убить тебя. Он долго смотрит на неё, словно раздумывая, отвечать ей или нет. — Я смирился со своей смертью в Колдридже, — сухо произносит он. — Я потерял всё, ради чего стоило жить, ещё восемь лет назад. Мне всё равно. Ты можешь убить меня прямо сейчас. Я не буду тебе мешать. Эмили понимает, что всё, ради чего стоило жить, — это доброе имя и статус, императрица и её дочь. Имя всегда можно изменить, статус всегда можно вернуть в другом месте и в другое время — это не выглядит чем-то настолько значимым. Эмили не знает, какие отношения связывали Корво и Джессамину, но на мгновение ей кажется, что он потерял гораздо больше, чем может и хочет рассказать. Она не станет бередить старые раны ещё сильнее. — А как же твой друг-учёный? Кто будет носить ему образцы рун? Кто будет приводить главарей банд прямо к страже домой? — полушутливо уточняет она, безуспешно стараясь игнорировать невольную, странную, глупую надежду в собственном голосе. Эмили не знает, зачем говорит это. Она — тот человек, что должен убить его, — пытается найти смысл в его жизни и развеять мрачные мысли, заставив поверить, что жизнь продолжается, даже несмотря на все трагедии, которые успели встретиться на пути. — Я сделал в этом городе всё, что мог. Они справятся без меня. — Ты сам сказал, что никто не может знать наверняка. Он усмехается её словам точно смешной шутке. — Личный психолог-убийца. Что дальше? Корво долго смотрит ей в глаза, очень чутко и пронзительно, выжидая её следующего шага. Эмили хочет отвлечь его от этих тлетворных мыслей, разделить с ним эту горечь, которую он хранит в себе на протяжении стольких лет, помочь ему хоть как-нибудь. Она всегда была плоха на ниве чувств и эмоций — чужих или собственных, — привыкшая, как и её семья, скрывать всё за резиной противогаза. Она не знает, что делать. Эмили мечется между тем, что она должна сделать, и тем, что она хочет сделать. Ей не хватает времени — она чувствует, как оно утекает сквозь пальцы, дразняще коснувшись их, словно шёлковая лента. Она безвозвратно и неумолимо теряет этот момент между ними. Теряет, теряет, теряет. И Эмили останавливает время. Весь мир замирает, кроме него и кроме неё. Весь мир становится серой массой, скоплением серых пятен на сером фоне, кроме него и кроме неё. Весь мир теряет смысл, кроме него и кроме неё. Она не запоминает, как становится рядом с ним. Корво поднимает на Эмили удивлённый и чуть насмешливый взгляд, словно напоминая, что на него это не действует. Она застывает лишь на секунду без мыслей и без чувств, потерянная для себя и потерявшаяся в себе, но оттаивает в тот же миг, как губы Корво приоткрываются в первой букве вопроса. Она целует его — едва весомо и трепетно, готовая в любой момент исчезнуть в переносе и больше никогда не встречаться с ним взглядом. И он отвечает ей — аккуратно и нежно, будто боясь спугнуть. — Я до сих пор не знаю твоего имени, — выдыхает Корво, когда Эмили отстраняется от него. — Это важно? Её голос едва слышен за гулом бьющегося об рёбра сердца. Всё, о чём Эмили может думать, — это его горячие сухие губы в дюйме от её губ. — Нет.