Hell to the Liars

Эмили вновь останавливает время, превращая трактир в тусклые декорации с застывшими тенями от пламени свечей, замершими в странных позах посетителями и вмиг затихшими разговорами. Корво прижимаёт её к себе за талию правой рукой, а левой — хватает потоки невидимого воздуха и переносит их в свою комнату. Эмили слышит, как чужое заклинание отдаётся в её голове потусторонним шёпотом: так на него отзывается Бездна. Время возвращает свой ход — резко, будто пловец сделал первый жадный глоток кислорода после долгого нахождения под водой. Его рука всё ещё на её талии, когда она заглядывает ему в глаза и видит в них предупреждение о том, что это последняя возможность; о том, что они пляшут на точке невозврата, как на раскалённых углях — задержишься чуть дольше и почувствуешь боль, уйдёшь чуть раньше и почувствуешь себя трусом и глупцом, ничего не понявшим, но успевшим всё потерять. И Эмили решается. Она привстаёт на носки, чтобы дотянуться до Корво и целует его — с полной уверенностью, что лучше один раз неосторожно обжечься и понять, чем навсегда остаться в неведении. И Корво отвечает ей, принимая её решение. Когда поцелуй прекращается, их дыхание смешивается в огненное зелье. Они смотрят друг на друга так, будто нашли то, что так давно искали, или наконец смогли получить то, о чём очень долго мечтали, и теперь пытаются осознать своё счастье. Эмили облизывает губы, и Корво подаётся вперёд, целуя её со страстью и напором, от которых у неё на мгновение кружится голова. Она льнёт к нему и пропускает тонкие пальцы сквозь мягкие волосы. В одном из десятка алчных, долгих и глубоких поцелуев её пальцы находят ремень на поясе Корво. И снимают его, не теряясь ни на мгновение, — пряжка ударяется о деревянные доски с жалобным звоном. Чёрное пальто — с небольшой заминкой из-за её требовательного поцелуя — оказывается на полу. Золотистые пуговицы на плаще выходят из петель быстрее, почти незаметно. Эмили отстраняется от Корво, когда помогает сбросить плащ; тот оказывается тяжелее, чем она думала. Узел банданы он помогает развязать сам. Его горячие пальцы невольно дотрагиваются до её шеи, и она чувствует, как от этих прикосновений вниз по позвоночнику скатываются электрические заряды, вызывая дрожь. Рубашки, сапоги и кинжал в ножнах падают на пол. Эмили хочет скрыться от его взгляда. Скрыть свои длинные и тонкие, как спички, ноги; рёбра, виднеющиеся сквозь светлую кожу; угловатые плечи и острые локти; отсутствие плавных изгибов и пышных форм. Поэтому она притягивает его к себе, заставляя Корво вжать её в стену своим крепким телом. Корво подхватывает её за бёдра — и она чувствует себя как никогда правильно, ощущая обжигающие ладони сквозь ткань своих брюк. Его губы беспорядочно касаются её шеи, плеч, ключиц и возвращаются к её губам, запечатлевая на них терпкий поцелуй. Эмили закрывает глаза, отдаваясь ощущениям целиком и полностью, позволяя себе раствориться в его прикосновениях, в жаре его тела, прижимающего её к холодной стене. Она выкидывает из головы все мысли, позволяя остаться лишь одним чувствам, накатывающим на неё терпкой волной и заставляющим пробегаться морозу по коже. Она открывает глаза, когда пронзительный твёрдый холод стены под её спиной сменяется мягким одеялом. Эмили видит, как Корво смотрит на неё: без голода, с какой-то тоской, будто увидел кого-то другого на её месте; кого-то, кого давно безнадёжно потерял. Его поцелуй отдаёт горечью, сворачивающейся в её горле болезненным комом, но она не разрывает его — пытается вытравить из Корво эту тоску, эти мысли о другом человеке и заменить их собой: кусает его губы, жмётся к нему, постанывая ему на ухо, ускоряет свои движения, позволяя себе быть грубее и жёстче и дотрагиваться до каждого открытого участка тела. Корво возвращает её резкость во властных поцелуях и томительно-болезненном давлении на её руках и талии, но это не то, что она хотела, — это что-то вымученное, силой выуженное из уголков его сознания, что-то ненастоящее и лживое, словно театр одного актёра, не любящего свою роль, для одного зрителя, любящего только это амплуа. Причёска Эмили распадается на прямые тёмно-каштановые пряди и перестаёт скрывать шрам на её щеке. Почувствовав это, она пытается отвернуться вправо, чтобы спрятать его, но Корво обхватывает её лицо ладонями — мягко, но достаточно сильно для того, чтобы Эмили сдалась под напором и посмотрела в его глаза. В них она видит тихое сожаление, просьбы о прощении и бесконечную грусть на дне чёрных зрачков. Он проводит большим пальцем по её шраму, повторяя его контур: резко начинающийся почти у самого уха, на середине высокой скулы, и спускающийся чуть ниже в конце, оказывающийся под костью едва заметным росчерком. Эмили не выдерживает: накрывает холодной от волнения рукой ладонь Корво на своей щеке, мимолётно касается губами чужого запястья, пересечённого старым шрамом, и поднимает глаза. И во взгляде того видит щемящую сердце нежность и всё то, что он хранил в себе все эти месяцы, годы: мириады несказанных слов, несбыточных мечт, неосуществимых желаний — и все они обращены не к Эмили. Она сдаётся. Это не то, что под силу вытравить, вырезать из его сердца, словно опухоль. Это что-то выше и её и самого Корво. Оставшиеся вещи исчезают незаметно. Все его шрамы оказываются изучены: длинные и узкие от плети, короткие и тонкие от ножа, неровное клеймо раскалённого добела железа прямо напротив сердца, а на её теле горит каждое его прикосновение, когда Эмили зажмуривает глаза до калейдоскопа узоров на внутренней стороне век. С её губ срывается почти неслышное, трепетное и умоляющее «Корво», а с его — рваный выдох в изгиб шеи, порождающий новую волну мурашек. Осознание того, что Эмили впервые произносит его имя при нём, приходит позже, после того, как по телу разливается сладкая нега. Ей очень хочется поддаться истоме и забыться сном, но она не может. Она ждёт. Эмили осматривается, не вставая с кровати и не совершая никаких движений, чтобы не привлекать внимания Корво. Свет ожившего уличного фонаря ложится едва различимым кружевом на углах и стенах. Глаз выхватывает тёмный шкаф, скрывающийся в чёрной тени, и старую прикроватную тумбочку, на которой не стоит даже ворваньевой лампы. Больше Эмили ничего не находит. Комната выглядит по-странному нежилой: шкаф, тумбочка и кровать — это всё, что здесь есть. Нет ни картин, ни полок с книгами, ни старого ковра, ни цветов, ни бесполезных украшений — ничего, что могло бы создать уют. Помещение выглядит пустым и холодным. Эмили становится до озноба некомфортно. Она останавливает взгляд на Корво, лежащего на боку. Между ними расстояние в длину ладони — и Эмили отчётливо видит его лицо с напряжённым высоким лбом. Его грудная клетка мерно поднимается и опускается. Из-под тёмного одеяла выглядывает плечо с длинными тонкими шрамами, тянущимися до основания шеи. Она помнит, как совсем недавно её пальцы повторяли эти незамысловатые узоры, пока Корво глубоко целовал её. Губы Эмили всё ещё припухшие и розовые, и она неловко прикусывает их от этого свежего, а потому слишком красочного воспоминания. Она не знает, сколько времени проходит прежде, чем дыхание Корво замедляется, а черты расслабляются в полуночной тьме. Эмили неслышно встаёт с кровати, убедившись, что Корво ничего не услышал, поднимает вещи с пола и так же неслышно одевается. Она бросает мимолётный взгляд на пол, возле противоположной стены, где она оставила сапоги и пальто, а после долгий и ничего не выражающий — на Корво за своей спиной. Эмили сильно зажмуривается, словно надеясь, что, когда она откроет глаза, она окажется в другом месте; в другое время; без необходимости совершать это. Но, когда она открывает глаза, ничего не меняется — лишь на мгновение каждая линия комнаты кажется резче и грубее. Неровно, тяжело вдохнув, Эмили на носках пробирается к своим сапогам и достаёт ножны, неуклюже брошенные в правый сапог. Деревянная рукоять кинжала ложится в её ладони как влитая. Чтобы не создавать лишнего шума, Эмили переносится к краю кровати, на котором спит Корво. Она сжимает кинжал до побелевших костяшек, мысленно готовя себя к тому, что должно произойти, но вдруг замечает, как глаза Корво бегают под закрытыми веками — ему снится сон. Эмили начинает размышлять, о чём могут быть его грёзы, но зная, что не найдёт ответ, останавливает себя на полумысли. Она не должна тянуть время. Ей неожиданно кажется, что она слышит чьи-то шаги за дверью, ведущей в коридор; кажется, что она слышит писк мыши под деревянными половицами; кажется, что она видит чей-то силуэт за окном. Но это всего лишь игра воображения: никого живого, подсвеченного жёлтым на затемнённом фоне. Эмили мотает головой, через силу заставляя себя сконцентрироваться на Корво и кинжале в собственной ладони — точно добровольно надевает шоры. Но предательский, ненужный, злой вопрос сам лезет в голову: зачем ей убивать его? Ради чего или ради кого. Ради тёмно-синего макинтоша и звания мастера? Ради Дауда и Билли? Ради самого Корво? Эмили больше не видит ничего постыдного в сером макинтоше новичка. Она заслужит тёмно-синий позже — в другом месте и с другой целью. Она предаст доверие Дауда и — в особенности — Билли, но она не воткнёт им нож в спину: всего лишь провалит задание, сказав, что в последний момент Корво исчез, и она не смогла его отыскать. Что бы ни говорил Корво, его жизнь ещё не окончена. Он не может — он не должен — умереть обвинённым в старых грехах, которых даже не совершал. Эмили ослабляет хватку на рукояти кинжала. Она оставит записку, прося его исчезнуть из города, затеряться в каком-нибудь городке, не отмеченном на большей части карт Островной империи, прося попытаться забыть прошлое и начать всё заново. Но он не последует её просьбе. Он останется и, когда Эмили откажется убивать его, то Билли убьёт Корво сама — она справится, она всегда была сильнее во всех возможных смыслах, потому и носила карминовый макинтош, заслуженно являясь правой рукой Дауда. Эмили не видит в этом смысла. Она ни за что не уговорит Билли, даже если скрепя сердце, и зная, что потом будет себя ненавидеть, начнёт давить на больное — на привязанность Билли к ней. Эта мысль заставляет Эмили поморщить нос, как от смрада. Это не имеет смысла. Ей просто нужно убить Корво. Она представляет, как быстро оттянет его за мягкие волосы, чтобы задрать подбородок, открыть доступ к горлу и стремительным движением рассечь плоть — задеть сонную артерию. Корво проснётся лишь на миг, интуитивно схватится за горло и захлебнётся в собственной крови на первом же вздохе. Эмили представляет Корво, бездыханно лежащего в луже алой крови, вытекшей из сделанного ею длинного узкого пореза на горле, и ей становится тошно. Впервые за столько лет. Но она сделает это. Однажды она уже убила спящего в его собственной постели. Она сделает это, повторит это прямо здесь и сейчас, отринув все мешающие ей мысли. Она клянётся себе подумать обо всём после. Зная, что после уже не о чем будет думать. Эмили стискивает деревянную рукоять и, затаивая дыхание, склоняется над Корво. Её сердце пропускает удар, когда Корво переворачивается на спину. Она даёт себе мгновение на то, чтобы успокоить свой организм и глубоко вдохнуть. Так будет даже проще. Один точный колющий удар во впадину ниже кадыка повредит блуждающий нерв и вызовет моментальную остановку сердца. Крови не будет так много, как если бы она решила перерезать ему горло, вскрыв сонную артерию. Она сделает одолжение хозяевам трактира, убив его и не оставив киноварные лужи, капли, разводы по всей комнате. Она сделает одолжение себе, убив его без лишней крови. Эмили перехватывает кинжал двумя ладонями и направляет его лезвие вертикально вниз, на горло Корво. Одно точное, слитое и сильное движение — и всё закончится. Она облизывает пересохшие губы. Это не займёт больше пары секунд. В то же мгновение клинок заволакивает антрацитовый дым, тонкой волнистой струёй ведущий влево. Эмили взглядом следует за ней и находит чёрную сферу, парящую под потолком. Та расширяется до тех пор, пока не приобретает обманчиво человеческие очертания. Вытканный из дыма и блеска Бездны, Чужой остаётся в воздухе. Его появление тревожит, но она проигнорирует его. Эмили знает, что он не раз являлся немым зрителем на заданиях Дауда и Билли — это не станет для неё препятствием. Она тотчас возвращает своё внимание к Корво, занося остриё над его горлом. — Неужели создание убьёт своего создателя? Рука с кинжалом чуть вздрагивает. Эмили вмиг поворачивается к Чужому. — Что ты несёшь? — не то шепчет, не то шипит Эмили. Его лицо всё такое же мертвенно-бледное и скупое на эмоции. Чужой долго смотрит на неё и прежде, чем с языка Эмили срываются первые звуки ругательства, спрашивает: — Разве не его глаза ты видишь в зеркале? Эмили заглядывает в его чёрные глаза, пытаясь понять, шутит ли он и что он хочет этим добиться, — и вдруг перестаёт чувствовать своё тело. Её глаза оказывается ниже. Она смотрит на мир глазами ребёнка. Вокруг неё растёт поляна сочной зелёной травы, высвеченной ярким полуденным солнцем, а впереди белеет ротонда с круглыми колоннами. Эмили крутит головой и замечает высокого мужчину, идущего по её правую руку. Она едва достаёт до его бедра. У мужчины короткие тёмные волосы и гладко выбритое лицо, на его пояснице в кожаной кобуре покоится пистолет, а на левом бедре покачивается длинный меч в ножнах; белая рубашка по локоть закатана на его сильных руках. Она хочет остановиться, но её ноги сами несут её вперёд. Она хочет спросить, что происходит и где она, но с её губ не срывается ни слова. Она становится марионеткой в собственном теле. — Па... — произносит Эмили без своего желания и тотчас обрывает себя на полуслове. — То есть, Корво. Почему у меня не голубые глаза, как у мамы? Я хотела бы, чтобы они были голубыми. Но они карие. Если я попрошу, то Соколов с этим что-нибудь сделает? — Боюсь, что у него не получится. Корво — молодой Корво, без морщин в уголках век, без серебра в висках, выглядящий не старше тридцати пяти лет, — бросает на неё взгляд карих глаз. Эмили хочется закричать. — А если я очень-очень-очень сильно попрошу? — вместо этого наивно спрашивает она. — Соколов ведь умеет всё на свете! Корво усмехается. Он останавливается только для того, чтобы наклониться и шутливо дёрнуть её за нос. — Зато у тебя мамин нос, — говорит он и идёт дальше. Эмили трёт рукой место, где только что были его пальцы, и возмущённо добавляет: — Но это другое! Разум Эмили освобождается из кокона тьмы. Она бессознательно опускает взгляд на Корво и, сама не до конца понимая своих слов, заключает: — Он мой... мой отец. — Ты знаешь, что это не всё, моя милая Эмили. Эмили вновь поворачивается к Чужому, настороженная и удивлённая от такого обращения. Её глаза оказываются ощутимо выше и смотрят прямо в большое окно перед собой. Из него видно почти весь Дануолл и серо-синие воды Ренхевена, отражающие небесную лазурь с редкими свинцовыми облаками. Эмили хочет найти взглядом Затопленный квартал, который в это время ещё не должен быть таковым, но вместо этого находит женщину в богатых и искусно сшитых одеяниях, стоящую около её правой руки. Она узнаёт её лицо. Узнаёт её глаза цветом в небо, родинку над губой, тонкие брови и золотую заколку в высокой укладке из чёрных как смоль волос. — Когда-нибудь всё это окажется в твоих руках и на твоих плечах. Надеюсь, тогда герцог Абеле ещё будет пребывать в добром здравии. Даже несмотря на то, что ему будет около ста. Потому что его сын такой...— Джессамина ненадолго прикрывает глаза рукой, будто стараясь скрыться от своих мыслей, а после глубоко вдыхает и поднимает голову выше. — Я не дам им привести империю к упадку. Ты станешь хорошей императрицей, Эмили. Хорошей императрицей в хорошее время. — Но я хочу стать пиратом! — Эмили переносит взгляд с Джессамины куда-то влево и натыкается глазами на Корво. Она хочет остановиться и разглядеть его, но её голова, как у болванчика, ещё пару раз крутится по сторонам прежде, чем вновь повернуться к Корво и замереть. Её правая ладонь сама по себе дёргает того за полу тёмно-синего плаща, а её губы сами произносят по-детски капризное и настойчивое: — Корво, скажи ей! — Джессамина, ваша дочь хочет стать пиратом, а не императрицей, — с напускной серьёзностью повторяет Корво и не может сдержать лёгкой и почти ласковой улыбки. Его волосы почти достают до плеч, а на линии челюсти держится трёхдневная щетина. Он выглядит так же, как и на обрывке плаката, который показывала Билли, — только сейчас в его глазах искрится веселье. Эмили хочется исчезнуть. — В твоём возрасте я тоже не мечтала о роли императрицы... О, Эмили, как быстро летит время. Кажется, только вчера ты делала свои первые шаги, а ведь уже скоро нам придётся искать тебе лорда-защитника. Эмили резко поворачивается к Джессамине, будто с нетерпением ждала её слов, чтобы затем их оспорить. — Мне не нужен лорд-защитник. Я и сама могу хмуриться и выглядеть серьёзно, когда рядом стоит Берроуз. Смотри. Её брови сходятся на переносице, а уголки губ стремятся друг к другу; она настолько хмура и серьёзна, что чувствует каждую мышцу на своём лице. Джессамина внимательно глядит на её мину с несколько мгновений. — Возможно, — говорит Джессамина, поднимая глаза на Корво, — она и права. — Джессамина. Та улыбается, мягко и лукаво, складывает руки на груди и переносит свой вес на одну ногу. — Что, лорд-защитник? — И я дочь императрицы. Чужой по-птичьи склоняет голову к плечу. Эмили на мгновение кажется, что в его безжизненных чертах проступает подобие удовлетворения и интереса. Это ещё не конец. Она сглатывает подступивший к горлу ком и прикрывает глаза. Она чувствует ладони на макушке и плече, которые прижимают её ближе, не давая смотреть на происходящее. Небо вдали чистое, светло-голубое и спокойное. У речных судов со звонкими криками кружатся белые чайки. Она чуть поворачивает голову — ослабшие руки испуганной Джессамины больше не сковывают её движения — и видит, как китобой в синем макинтоше дерётся с Корво. Это Билли. Эмили готова поклясться на чём угодно, что это она: только Билли может так уклоняться от чужого меча. Спустя пару металлических лязгов и ловких, скорых уколов, остриё меча оставляет на правой скуле Корво кровавый порез. Страх парализует. Корво выстреливает в Билли из пистолета, и та исчезает, словно её здесь никогда и не было. Корво поворачивается к Эмили и Джессамине. На его лице написана холодная сосредоточенность, за которой скрыты обильные размышления и готовность в любой момент вновь достать пистолет из кобуры и меч из ножен — его брови чуть нахмурены, а взгляд цепок и недружелюбен. Но едва он встречается с Эмили глазами, как на место недружелюбия приходит уловимое облегчение, а на место цепкости — чуткая настороженность, не вызывающая желания отвернуться, спрятав лицо на животе у матери. По щеке Корво течёт алая кровь, но порез не кажется глубоким. Она бросается к нему в объятья и не сдерживает всхлипа. Корво проводит по её волосам тёплой ладонью. Эмили успокаивается. Всё закончилось. — Спасибо, Корво, — благодарит Джессамина за её спиной. — Если бы не вы... В этот же миг в ротонде появляется Томас — Эмили наизусть выучила его манеру держаться за восемь лет. Он магией приподнимает Корво в воздухе за горло. Зеленоватое свечение перекрывает ему доступ к кислороду, и ноги Корво оказываются в трёх футах над землёй. Джессамина что-то кричит, но Эмили не слышит её, сконцентрировавшись на пока ещё едва заметном вихре черноты у светлого пола. Она знает, что это значит. Эмили рвётся к Джессамине, но едва ли касается материнской руки, как рядом с Томасом из угольно-чёрных клочков появляется Дауд. Она бессмысленно пытается предупредить: — Мама! — вырывается из её горла. Джессамина накидывается на Дауда, чтобы не дать ему задеть дочь. Эмили иррационально, по наитию пытается закрыть мать от Дауда, но лишь оказывается сбита с ног то ли собственными неловкими движениями, то ли боком Джессамины. Эмили не знает точно: она не чувствует своего тела, будто это и не её тело вовсе, и по детской привычке зажмуривается, когда перестаёт ощущать твёрдую землю. Она падает на плиты ротонды, сдирая себе ладони и чувствуя, как песчаная крошка врезается в открывшиеся раны. Ссадины пылают болью. Джессамина кричит: — Нет! Не трогай ее! — загораживая Эмили своим телом. Дауд даёт ей пощёчину. Такую сильную, что Джессамина едва остаётся на ногах. Эмили хочется плакать, и она чувствует, как её глаза жалят слёзы. Дауд отталкивает её. Он берет её левой рукой за горло, прижимает к балкону ротонды. Его меч входит в её живот быстрым и ловким движением — таким, каким он учил Эмили убивать когда-то: снизу-вверх, в межребье, прямо в солнечное сплетение, чтобы задеть крупные кровеносные сосуды и нервы и обеспечить жертве неминуемую смерть. Дауд держит клинок в ране ровно мгновение, прежде чем с хлюпающим звуком вытащить его из тела. Джессамина кричит. Эмили в последний раз вскликивает: — Мама! Пугающе яркая кровь заливает плиты ротонды. Эмили вырывается из оцепенения, она бежит прочь, желая позвать стражу, позвать хоть кого-нибудь, кто мог бы им помочь. Но Томас тотчас хватает её за талию и не даёт вырваться. На грани истерики она приказывает ему убираться прочь. Эмили изо всех сил извивается и лягается, но это ничего не меняет. Последнее, что она видит, — это Корво, висящего над землёй и безнадёжно пытающегося ухватить воздух ртом, и она кричит, требует, умоляет: — Корво! И растворяется в переносе. Эмили вырывается из видений-воспоминаний с криком, застрявшим в горле острой костью. Ей больно дышать. Прошлое загоняет её в ураган эмоций и событий, которые сменяют друг друга быстрее мыслей. Мозаика складывается — все осколки пыльной смальты, осколки воспоминаний, встают на свои места и скрепляются чернотой под завораживающее пение Бездны. Она дочь императрицы Джессамины Колдуин и её лорда-защитника Корво Аттано. Эмили Колдуин. Мысль об этом петардой взрывается в голове, калеча все разбуженные воспоминания, орошая их кровью и пропитывая гарью и порохом. Эмили Колдуин, на глазах которой человек, чьё имя всегда ассоциировалось с отцом, убил её настоящую мать. Всё в ней дрожит, звеня, как фарфоровый сервиз. Чужой переводит взгляд с неё на Корво и поднимает свою ладонь с узловатыми пальцами напротив шрама, оставленного Билли когда-то. Щеки Эмили, вдоль линии её шрама, касается бесконечный холод, словно ладонь Чужого касается её лица. Она предполагает, что сейчас на другом конце Островной империи Дауд цедит ругательства сквозь зубы, чувствуя то же самое, что она и Корво, который начинает заметно хмуриться во сне. — Шрамы. Как много они могут сказать о человеке. В каждом из них сокрыта история. Тот, кто стал твоим отцом, носит этот шрам в память о своей гордыне. Тот, кто был твоим отцом, носит этот шрам в память о своей трагедии. Ты носишь этот шрам в память о своём преданном доверии. В тебе живёт три истории, Эмили. И только ты вправе выбирать, какая из них станет твоей. — Рука Чужого отпрядывает от лица Корво — холод исчезает. Он поворачивается к ней, чтобы проникновенно добавить: — Но помни, что с тобой на всю жизнь остаются шрамы, а не люди, нанёсшие их. В ней всё ещё слишком много чувств, проламывающих грудную клеть изнутри. Она чувствует всё слишком обострённо и резко, и спокойная ровная речь Чужого после всего, что она видела, раздражает её. Он словно насмехается над ней, тая яд за каждым хитросплетением своих фраз; для него людская жизнь лишь развлечение; игрушка, которую, если та надоест, всегда можно обменять на новую — с куда более интересной начинкой и сложным покроем, чем у предыдущей. — Зачем ты пришёл? Зачем ты показал мне это? Мне бы не пришлось ничего выбирать, если бы не ты. «Чёрноглазый ублюдок», — хочет выплюнуть она, повторив по привычке слова Дауда, но вовремя прикусывает язык. Он не виноват в её злобе. Она должна быть благодарна ему за то, что он подарил ей возможность вспомнить, забыв о причинах этого подарка. — Ты ещё многого не знаешь, — снисходительно произносит Чужой, и Эмили на миг кажется, что он знает, о чём она подумала. — В этом исходе ты вспоминаешь всё, едва лезвие касается горла. Ты вспоминаешь всё, когда он шепчет сквозь сон твоё имя. В ином исходе ты сидишь на троне, а за твоим правым плечом возвышается твой верный лорд-защитник и любящий отец. Человеческая жизнь — это ветви тысячелетнего дуба, чьих черенков больше, чем ты можешь себе вообразить. У кого-то их больше, у кого-то их меньше: некоторые черенки умирают в зародыше, другие — опадают под собственной тяжестью. Твоё дерево раскидывает свои ветви на многие вероятности — и я вижу каждый его исход. Но у всех них один корень — твоё рождение в Башне Дануолла во второй день месяца дождя. Годом ранее или годом позже — исход неизменен. — Это должно было случиться в любом случае, — понимает Эмили. Чужой едва заметно кивает ей движением чуть вбок. «Эмили...» Шепчет что-то из тумбочки. Она поворачивает голову к источнику звука резче, чем планировала. Эмили едва слышно открывает полупустые шкафчики. В последнем она находит лишь ткань с узором — такую же, какой украшают алтари Чужого, — и небольшую книгу в грубом кожаном переплёте. Она выглядит очень старой, почти что древней. Эмили пролистывает пожелтевшие страницы: кое-где она видит пятна забуревшей крови, какие-то страницы порваны, каких-то и вовсе не хватает. Язык, на котором написана эта книга, мёртвый — она не может вспомнить ни один диалект, который бы подходил под такие извилистые, нагромождённые и трудные в написании буквы. Все догадки Эмили подтверждаются, когда на краю одной из страниц она видит рисунок чёрных глаз без белка, радужки и даже блика — лишь чистую тьму. Но это не то, что она ищет. Она не знает, что именно ищет, но что-то не даёт ей остановиться. Она пробегается пальцами по нижней крышке шкафчика и находит углубление у самой боковины. Эмили осторожно поддевает доску и с тихим скрипом приподнимает её наверх. Внутри, на подложке из вороха чёрного бархата, лежит сердце. Прошитое металлическими скрепами и проводами, с круглым стеклом, через которое можно увидеть его внутренности: зубчатые шестерёнки и механизмы. Оно пугает и завораживает, отвращает и заинтересовывает. «Эмили...» Эмили берёт его в руки. Сухое, похожее на резину и отчего-то тёплое. «Эмили, моя дорогая Эмили, мне бы так хотелось обнять тебя. Ты изменилась, ты стала старше. Тебе уже... тебе уже... Сколько лет прошло?.. Мне всё ещё так холодно». Она узнаёт этот голос: он пел ей колыбельные перед сном, рассказывал о неизведанных континентах, беззлобно ругал за украденные со стола сладости, просил сидеть ровно и тихо и тепло смеялся над глупыми детскими выходками. Но теперь он звучит иначе: так, словно доносится издалека сквозь призму стекла и воды; словно он больше не принадлежит этому миру. — Мама... — срывается с губ едва слышно. — Как это... как это возможно? Корво ворочается в постели, и Эмили нервно оборачивается, не выпуская Сердце из руки. Корво затихает, и Сердце затихает вместе с ним. Но спустя мгновение вновь начинает биться — не так, как раньше, а яростнее и громче, словно пытаясь выпрыгнуть из ладони. «Что вы... вы хоть знаете, что вы наделали?» Сердце в её руках сжимается и разжимается. Голос в её голове дрожит от негодования и потрясения. Эмили бросает Сердце в ящик, и видит, как то бьётся, как внутри него быстро крутятся шестерёнки и как нечто ярко светится за круглым стеклом в его середине. Эмили кажется, что Сердце злится и плачет, но она больше не слышит его голоса. — Ему снятся сны. Потерянная любовь касается его руки, и потерянное счастье смеётся на его глазах. Он дома. Станешь ли ты разрушать его? Эмили отрывает невидящий взгляд от потухшего Сердца, застывшего в ворохе бархата и выглядящего так, словно его вырвали из чьей-то груди и, отмыв от крови и высушив, экспонатом поставили за стекло на выставке безумного учёного. Эмили требуется несколько мгновений для того, чтобы избавиться от пелены жутких мыслей, затуманивших её зрение. Но когда это происходит, она видит, как Чужой глядит на Корво. Эмили находит в этом взгляде что-то любовное, но она не уверена, не может ли это быть лишь игрой света и теней на его лице. Она больше ни в чём не уверена. — Я уйду, и он никогда ничего не узнает, — заключает Эмили, из последних сил вкладывая в свой тон твёрдость и решительность для того, чтобы заставить себя поверить в собственные слова. Чужой поворачивается и долго смотрит на неё словно на глупого, но забавного зверька. В его бледных чертах нет ни капли веры в её браваду. Ей кажется, что она замечает в крае его губ неуловимую улыбку, когда он произносит: — Сердце подскажет ему, моя милая Эмили. Всё тайное, рано или поздно, становится явным, любой обман и любая ложь, кому, как не тебе, знать об этом. Эмили, не выдержав того, что скрывается в черноте глаз напротив, переводит взгляд на ни о чём не подозревающего Корво. — И что ты предлагаешь?.. Она почти не слышит своего голоса. — Я всего лишь зритель в театре человеческой жизни. Я не говорю актёрам, как им играть, и не даю им роли. Каждый сам выбирает то, что считает для себя верным. Это твой выбор, Эмили. Вопрос лишь в том, станешь ли ты жалеть о нём, когда стрелка часов пройдёт мириады шагов и уже ничто будет нельзя исправить? На периферии зрения она видит, как он дарит ей внимательный взгляд, а после исчезает в облаке чёрного дыма. Кинжал Эмили причиняет ей такую боль, словно она держит его за лезвие, а не рукоять. Корво сжимает одеяло в своей руке. За окном медленно падает снег и мерцает тёплый свет фонаря. Эмили с дрожью опускает кинжал. Она чувствует сухость во рту и тёплую влагу в уголках век. В её голове разверзается беспредельно пустая бездна. Она онемевшими ногами идёт по полу; босые шаги в ночной тишине вдруг звучат неизмеримо громко. Вытягивает своё пальто из-под плаща Корво, начинает дрожащими пальцами застегиваться, а после, едва не падая, надевает сапоги. Кинжал вкладывается в ножны в последнюю очередь. Она замирает на месте, точно муха, увязшая в янтаре, не слыша ничего вокруг и не видя ничего перед собой. Эмили по наитию бросает взгляд на спящего Корво — его дыхание ровное и спокойное. И угольно-чёрные клочки переноса застилают ей глаза.