Грейся в рукавах моего свитера

      Эллисон крутит колёса. Она жмёт на педали, пока летний июньский ветер развевает ей выбившиеся из косы волосы. Солнце в восемь утра не такое, как обычно бывает в Калифорнии: редкие тучи прерывают Его Святейшиство каждые две-три минуты. Велосипед ещё мамин, так что педали немного скрипели, хотя Арджент их смазывала недавно солидолом, потом полчаса руки пыталась отмыть; цепи на износе, где-то даже пробито заднее колесо. Но Эллисон верит, что ещё пару раз этот ярко-желтый старичок её выручит. До поры, пока она не сыграет в ящик.       Романтику прерывает внезапный приступ кашля, который дико сдавливает грудную клетку, из-за чего кислород едва успевает поступать обратно в лёгкие. Из рта так и норовят вырваться лепестки в тон велосипеду, заставляют горло забиться. Руки начинают дрожать страшно и не слушаться, руль уходит вправо, а вместе с ним Эллисон, пытается из последних сил затормозить, но всё равно валиться на траву у обочины. Она быстро поднимается, отряхивает платье и пытается выплюнуть набравшиеся лепестки все вместе. На глазах выступили слёзы, глаза покраснели, а сдавившие горло и лёгкие спазмы не хотели прекращаться, как только одни лепестки вышли, за ними сразу пошли другие. Арджент едва не задыхается, на пару секунд остановившись, собирается духом, и даёт остальным цветам спокойно покинуть её почти бездыханное тело.       — Скотт, забери меня, пожалуйста, — по одному только голосу можно было понять, что дело плохо. Быстро сориентировав его, Арджент бросила трубку, взяла в рюкзаке салфетку и зеркальце, привела себя в божеский вид. Хотя белоснежная доселе салфетка и оставила на себя пару капель крови, но это ведь всего пару капель, а у нее ещё саднит плечо, локоть и, кажется, подвернута лодыжка. — Сказка, просто сказка… — прошептала девушка, надеясь, что спазм в горле — это всего лишь непрошеные слёзы, не больше. Если сюда приедет Скотт, она не успеет уже скрыть это всё.       Хотя крайне глупо было на это надеяться, она ведь совершенно забыла чем являются эти цветы-предназначение. Гребанный, чтоб его, аконит, который лютиковый, который жёлтый, иногда синий, и более безопасный, но всё равно остаётся аконитом. Какая ирония… По воле случая она и не вспомнила, что в последние месяца три только и делала, что бегала от всей стаи, когда приступы опять находили её. Она уже однажды умерла. Второго раза папа не переживёт.       Машина маячит на горизонте трассы уже через несколько минут, за которые она успевает спокойно поднять сломанный транспорт, доковылять чуть дальше от места своего падения, чтобы запах лютиков не смог проникнуть в обоняние оборотня. Не байк, а машина. Черт. Машина Стайлза, чтоб его. Ей только Стилински, ходячего катализатора её болезни, не хватало для наступления нового задушливого кашля. Но даже в этом её болезнь решила играть с ней в злую шутку, потому что, как говорят предания, найденные Интернете Лидией (кто, как не она, замечает всё на свете), писали, что чем дальше влюбившийся от объекта воздыхания — тем ему хуже. Это же действует в обратную сторону: чем ты ближе к предназначению, тем тебе легче дышать и жить.       Наверное, она и вправду слишком далеко отъехала от города.       Машина, аккуратно свернувшая к обочине, резко запыхтела, явно надеясь на какое-то подкрепление под капотом, скотча там явно не хватало. Арджент усмехнулась мыслям, отдавая Скотту своего желтого друга, и посмотрела на Стайлза, который вышел с машины, спросил или всё хорошо, смотря такими глазами, что Эллисон даже забыла ответить. Дыхание спёрло, в хорошем смысле, хотя это как посмотреть. МакКолл незаметно поморщил нос.       — Плохо выглядишь, — сказал как-то Скотт в столовой, когда ей удалось всё же успокоить чувство щекотки в груди и горле, — Не замечаешь в последние время как-то пахнет…необычно? — МакКолл понимал, что ответа не услышит, не такой уж он и тугодум, как все думали. Лейхи только подтверждал его слова, принюхавшись сразу, как только присел за стол. — Горький летний запах.       — Стилински фонит, — ответил Айзек, кивая в сторону Стайлза, который покупал себе ланч.       Арджент будто каменеет в один миг, боясь даже обернуться назад. Слишком заметно, от глаза оборотня это не скрылось, и уже Лейхи, попивая что-то со своей трубочки, заинтересованно смотрел на охотницу. Чутьё его никогда не подводило, а сейчас оно прям верещало об интересном и интригующем. Стилински почти мёртвой походкой дошел до их столика, плюхнулся возле оборотня, не забыв его подколоть на счёт трубочки.       — Ну куда уж мне до ваших полевых ароматов, — колко отвечает Айзек, тут же бросая взгляд на Эллисон, которая уже, кажется, и расслабилась, но ровная спина и взгляд на столешницу говорили сами за себя.       Арджент не смела задерживаться, волнение и страх неприятно засели в голове, а щекотка, как фантом, опять возвращалась пока только в мнимых ощущениях. Внутри Эллисон горел пожар засохших лютиков, которые на тлеющей земле росли новыми соцветиями, как будто им какой-то огонь нипочем. Каждый из них будто хотел ей что-то сказать, показать что-то животрепещущее, подарить ощущения тех самых бабочек. Диссонанс не хотел пропадать в ней: и хорошо, и плохо, хочется вспороть себе грудь, чтобы вырвать все эти цветы, они и желтые, они и синие, они травят, они хотят что-то сказать. И ещё этот запах. Ей нужен воздух — горький теплый аромат душил её изнутри. Пусть и был невыносимо приятен.       Почему-то тело не хотело двигаться с места, ей это не нравилось, ничто не могло её остановить, только если… Черт. Он смотрел почти незаметно, исподлобья, сидя прямо напротив неё. Из-за этого так штормит? Он ощущает то же самое, она не утверждает, но на секунду глаза Стайлза переливаются синевой, хотя глаза у него коньячные. Арджент сглатывает, наконец-то, подступивший ком, ёжиться под взглядом и отводит свой. Она не убежит, она и не может, будет слишком подозрительно. Поэтому подошедшая к ним Малия очень к стати обращает на себя внимание хотя бы двоих оборотней, что могло дать ей время, чтобы «неторопливо собраться и уйти не спеша», будто и не держит её сейчас ничто, пусть и держит, почти на привязи, как пса. Ощущение ей не нравится, чувство нити, тянущейся прямо из сердца было ещё более неприятным, как если она сама разрушает незримую связь, самолично уничтожает его.       Цветы не понимают, они умеют чувствовать только то что заложено их судьбами, а не то, что реально. Ханахаки будто заставляла их тянуться друг к другу, не заботясь о настоящем расположении дел.       «И какое же настоящее это расположение, Эллисон?» — звучало в голове голосом, измученным, больным. Голосом Стилински, будто темный лис снова вырывает из него последние остатки здравого ума. Она никогда не могла подумать, что заменит демона, который чуть не убил её и её человека-предназначение. Как-то слишком поздно Эллисон замечает, что её лютики вырываются маленькими лепестками реже обычного, но оставляют после себя другой вкус, вкус пепла и угля. Лютики самоуничтожаются, будто выполнили свой долг, но она знает, что сделала только хуже. Арджент начинает боятся, потому что они всё ещё даже не поговорили, идиоты.       А пакости судьба умела подстраивать искусно. Эллисон не смогла уловить момент, когда они остались в машине наедине. Она вообще мало что понимала в тот момент, её ранили, и всё, что она могла вспомнить в тот момент — это тепло тех самых рук, таких нужных тогда, когда было очень плохо. Ватные ноги её не слушались, она падала по пути к джипу, но кое-как ему удалось дотащить, уложить на заднее сидение.       — Так, Элли, не засыпай, только не засыпай, — бормотал тот, в ужасе смотря на рану в ноге, которую успели перевязать в первую минуту, там было слишком много крови. За рулем руки Стайлза тряслись будто в приступе, на краю сознания кое-как мелькала мысль, что ему сейчас так же больно, и его цветы могут рвануть в любую секунду. Единственное, что её удерживало от омута — размышления о нём.       — Какие они? — прохрипела девушка, боковым зрением наблюдая за сжавшими руль руками, едва сумевшим остановить дрожание. Красивые, с длинными пальцами, с чуть надувшимися венами и белыми от усердия костяшками, — Твои цветы, откуда? — впервые на своей памяти Арджент кто-то вытягивал из Стайлза хоть слово.       — Это…это одуванчики, — срывающимся шепотом произнёс он. — Ничего удивительного, красивое сочетание, желтый всегда меня привлекал. Ещё мама говорила, что я какой-то особенный, но не предупредила, что особенность моя попадать в самую разную сверхъестественную хрень. Кто знал, что если я защищу тебя от Ногицунэ, то мы обменяемся мизерными, но всё же кусочками своих душ. Слишком как-то мудрено, понимаю, сам не понял, что именно тогда произошло, но главным было то, что ты жива, здорова, процветаешь. Как оказалось, в прямом смысле. Не думаю, что частичка меня как-то повлияла на твою влюбленность. Такой же участи ожидал бы кто угодно, к кому у тебя были бы светлые и близкие к любви чувства, даже отец. Цветы — это будто распирание твоей души от переизбытка чувств. Ни я, ни Лидия до конца не разобрали это своеобразное спасение, но именно ханахаки — проклятье Ногицунэ, праведное, но проклятье. Прямиком из страны восходящего Солнца пришел нам подарок судьбы. А я…проклятье подхватил как простуду, — Стилински усмехнулся, — влюбился, потому что как-то так случилось, оказалось мои чувства тоже преобразовались в цветы. Мы никогда не могли пройти мимо приключений, правда?       В больнице он остался возле её кровати, уснув прямо на полу. А она отрывками разбирала рассказанное ей, пусть и помнила не всё. Но одно было ясно — они влюблены друг в друга и всё ещё страдают невообразимой глупостью. Лидия, стоявшая в дверном проёме с утра пораньше могла только закатить глаза и надеяться на хоть какой-то процент их уверенности, которой оба сочились почему-то в самые нужные момент, но не такие важные, как сейчас.