Хождение по Кругу (Come Round Full Circle)

И все это не так уж и плохо, не так уж и ужасно. Если не считать нескольких напряженных ночей в самом начале. Старк вообще теперь спит в своей постели в лучшем случае через раз — а то и реже — поэтому большую часть времени его чертова кровать в полном распоряжении Баки. Они приспосабливаются к новому темпу, привыкают к новому распорядку: Баки ждет, когда Стив пойдет спать (ровно в 22:00 каждый вечер, как часы, как настоящий солдат), затем направляется в пентхаус. Он раздевается, подготавливается и ждет Старка, который притаскивается час спустя, воняя алкоголем и машинным маслом. Потом Баки раздвигает ноги и Старк трахает его — методично, эффективно — на все обычно уходит полчаса, не больше. После, Старк выскальзывает из него, перекатывается, встает и уходит в душ. Баки слушает, как шумит вода, пока меняет простыни — дорогие, накрахмаленные, свежевыглаженные, из неисчерпаемого запаса Старка — и ждет своей очереди. Старк не глядя минует его на обратном пути. К тому времени, как Баки выходит из душа, Старк уже спит на своей стороне кровати (или по крайней мере дипломатично притворяется) или его вовсе нет — ушел на всю ночь, спустился обратно в мастерскую. И всё же, он всегда возвращается к рассвету и добросовестно трахает Баки перед тем, как отключиться, упрямо повернувшись спиной. Однако, втянуться в эту рутину у них получается не сразу. Первые несколько ночей оказываются непростыми. У Баки очень чуткий сон: стоит Старку пошевелиться и матрасу спружинить, как Баки мгновенно просыпается и резко садится в постели. Адреналин ледяными волнами разливается по его застывшему телу. Он слушает, как бешено колотится сердце, не дышит, ждет, когда тяжелая рука ляжет ему на бедро, на член. — Господи, Барнс, — доносится с противоположного края кровати голос Старка, когда это происходит в седьмой или восьмой раз. — Знаешь, я не собираюсь кидаться на тебя посреди ночи. — Прости, — отзывается Баки, все еще стараясь успокоить сердцебиение. — Прости, просто я никогда ни с кем раньше не спал в одной кровати, кроме как… — «Кроме как с кураторами, которые держали меня под боком, чтобы всю ночь трахать в свое удовольствие», — не говорит он, но, видимо, это понятно по голосу. — Господи, — шепчет Старк, и Баки слышит, как он сглатывает перед тем, как снова начать, — А сколько… сколько тебе вообще лет? Баки знает, что на самом деле вопрос заключается не в этом. Он рассматривает смутные очертания высоко подвешенной люстры, ему хочется, чтобы Старк поскорее снова заснул. — Сержанту Джеймсу Бьюкенену Барнсу было двадцать три, когда он в первый раз оказался в плену у ГИДРы, двадцать пять — во второй, — наконец отвечает Баки. — Зимний Солдат вышел на свободу семьдесят один год спустя. — Господи Боже, — говорит Старк после долгой паузы. Потом, к счастью, замолкает. Баки закрывает глаза, дышит, ждет пока Старк заснет. Зимний парит. Ему тепло и спокойно. Он расслаблен. Боли нет. Нет льда, нет крови. Он прижимается к теплу, купается в окружающем его мягком сиянии, тело приятно гудит. Он видит перед собой смеющиеся голубые глаза… — Мать твою, ты бы себя видел, — рявкает прямо над ухом издевательский голос. Зимний распахивает глаза и видит тянущегося к нему куратора, чувствует, как тот грубо хватает его вставший во сне член и резко дергает. От неожиданности Зимний жалобно взвизгивает, и куратор смеётся. — Тебе все мало, да? Не можешь без этого? Тебя вся команда отымела на сухую прошлой ночью, а ты опять готов и рвешься в бой. Зимний сдерживает новый стон, рефлекторно переводя взгляд на лицо куратора. За окном обшарпанного отеля брезжит рассвет, и в этом тусклом свете Зимний видит глубоко посаженные, прищуренные глаза, темные волосы, тень щетины на суровой, квадратной челюсти, губы, изогнутые в зловещую ухмылку. Куратор безжалостно крутит запястьем, сильнее сжимает, ногтями впивается в чувствительную плоть Зимнего и… Боль заставляет его снова вскрикнуть. — Нравится, да? — усмехается куратор. — Сейчас ты у меня покричишь, — он нависает над Зимним и резко заводит его ногу высоко вверх, открывая доступ. Затем плюет в руку, мажет свой член, равнодушно надавливает на израненную, до сих пор не зажившую дырку Зимнего. — Я смотрю, ты еще весь мокрый с прошлой ночи, а шлюха? — кряхтит куратор, толкаясь вперёд, и Зимний ахает, отворачивает лицо, чувствует, как невольно сжимается в ответ на вторгающуюся, режущую боль. «Не надо», — говорит он себе, в панике, в ужасе, — «будет не так больно, если расслабиться». Член с трудом проникает внутрь, и куратор кряхтит от напряжения, потом расслабляется, когда нежная кожа вокруг неизбежно надрывается. Свежая кровь облегчает проникновение и куратор ускоряет движения, толкается резче, грубее. Зимний закрывает глаза. Слышит, как из него вырывается долгий, мучительный, наполненный страхом звук. Чувствует, как из уголков глаз выползают слезы. Куратор с размаху бьет его по лицу тыльной стороной руки. — Не убегай от меня.... — огрызается он, потом бросает взгляд вниз, жестокие губы растягиваются в уродливой ухмылке, — И не вздумай мне потерять стояк. Давай, подрочи себе, я знаю, ты хочешь, ненасытная сучка. Зимний судорожно дышит от боли, с трудом протягивает руку... — Не так. Протезом. Мне нравится, как ты от него дергаешься, — приказывает куратор, злорадно щурясь. Зимний послушно охватывает свой теперь почти невозбужденный член левой рукой — оружием — болезненно сжимает его в такт мучительным толчкам куратора. Острые края жужжащих металлических пластин царапают нежную кожу, и Зимний слышит, как снова жалобно скулит. Если он не сможет возбудиться — если не выполнит приказ — страшно подумать о том, какое наказание придумает куратор. — Чего ты вдруг застеснялся? — задыхается куратор, смотря вниз. Он сильнее запрокидывает и разводит Зимнему ноги, чтобы лучше видеть. В темных глазах сверкает новая угроза. — Просто подумай о том, что тебе снилось, тупой уебок. Ты думал о том, как в тебя вдалбливается мой здоровый хуй? Или Роллигса? Или, может, о заплесневелом хере старика Пирса? — он еще несколько раз грубо толкается вперед, смеясь над своей похабной шуткой, пока Зимний пытается сдержать скулеж и всё так же безуспешно дрочит свою вялую, не подающую признаков жизни плоть. Потом куратор, вдруг резко выдергивает свой член из Зимнего, вырывая у него еще один стон, и отталкивает протез. Куратор нависает над Зимним и прижимает свой скользкий, измазанный в крови член к его члену. Хватает жесткой рукой оба, и принимается вместе дрочить. Глаза куратора злобно сверкают, и Зимний чувствует свежую волну ледяного страха, разливающегося по венам. — Нет, ты думал о какой-то своей шлюшке, которую ты раньше трахал, так? Когда еще был человеком? — куратор снова смеется, негромко и зло, и продолжает, — Давай-ка, подумай о ней. Я хочу, чтобы ты представлял её лицо на месте моей чертовски привлекательной рожи, шлюха. Пока я дрочу тебе, пока ты кончаешь от моей руки. Зимний чувствует проступающий на коже холодный пот. Он ненавидит такие игры. Они оставляют его беззащитным, он не может отвлечься, спрятаться внутри своих мыслей… — Рассказывай, — говорит куратор, водя рукой по их членам. Вопреки всему, Зимний чувствует, как возбуждается под беспощадными натиском. Вместе с этим чувством приходит противное, жалкое облегчение. Возможно теперь куратор не станет его наказывать, возможно… — Ну, описывай ее, — снова говорит куратор, его голос еще жестче, чем до этого. — Высокая и пышная, с огромными сиськами, в которые можно уткнуться лицом? Зимний судорожно сглатывает, пытаясь хоть что-то придумать в ответ. Он не… он не знает, не помнит, во сне не было лица, только размытый образ, мимолетный и отдающий теплом... — Я сказал, рассказывай, сука, — шипит на него сверху куратор, и в его глазах начинает разгораться настоящая злость. — Говори, пока у меня не кончилось терпение и я не придумал другой способ разговорить тебя. Шевели мозгами, тупой уебок — какого цвета у нее были волосы? — он сдавливает головку члена Зимнего, заставляя его снова вскрикнуть от боли… — Светлые… светлые волосы, — слышит Зимний свой сиплый голос и сразу же ненавидит себя за то, что позволил словам вырваться наружу. Его охватывает какое-то новое чувство, похожее на подкатывающую тошноту. И это чувство в сто раз сильнее, чем дикая боль в его разорванной дырке, сильнее, чем ненавистные спазмы удовольствия, вымученные куратором из его члена. Куратор скалится в ответ, его акульи зубы поблескивают в тусклом утреннем свете. Он ускоряется, наклоняется ниже, нависая на локтях, прерывисто дыша, приближаясь к финишу. Издеваться над Зимним вот так — влезая в его запуганную голову — гораздо интереснее и веселее, чем просто по-обыкновению издеваться над его телом. — Молодец, — хрипит он, — Высокая, грудастая блондинка — мне нравится. У тебя был неплохой вкус, сучка. Теперь, думай о ней и кончай вместе со мной, — куратор наваливается на Зимнего, убирая руку, и прижимается, трется об него. Потная кожа скользит по коже. Член по члену. Куратор тяжело дышит, приближаясь к развязке, и Зимний закрывает глаза, стараясь сфокусироваться на ощущениях. Он ни о чем не думает, ни о чем… — Глаза, — огрызается куратор, в самом конце, — Какого, блядь, цвета они были? Зимний распахивает глаза, застывает от шока, от ужаса, от того, что мутный, расплывчатый образ в его сознании, вдруг резко проясняется в кристально четкую, ужасающую картинку: светлые волосы, теплая, непринужденная улыбка и… — Голубые, голубые, они были голубыми, — всхлипывает, стонет Зимний, пока кончает и кончает. — Барнс, ты в порядке? — произносит взволнованный голос, прямо над ухом. Баки распахивает глаза и видит нависающее прямо над ним лицо: темный, тяжелый взгляд, черные волосы, тень щетины на острой, угловатой челюсти. Баки шарахается назад. В панике, в ужасе. Он забивается в изголовье, отчаянно стараясь увернуться, когда, наконец, узнает тревогу в широко распахнутых глазах. Когда узнает застывшее лицо Старка. Баки медленно опускает руки, старается сдержать отрывистые, судорожные вздохи. — Господи боже, твою мать, — слышит он через мгновение шепот Старка. Баки отводит взгляд, потом снова смотрит на Старка. Чувствует, как колотится в груди сердце. За огромными окнами пентхауса начинает брезжить рассвет, и этого тусклого света достаточно, чтобы разглядеть беспокойство на усталом бледном лице Старка. Баки дышит. Он заставляет свое тело расслабиться. Снова смотрит в окно. Утро. У них нет на это времени. И… он не хочет об этом думать. Не хочет отвечать на все незаданные вслух, укоризненные, невыносимые вопросы, которые повисают между ними. Которые всегда стоят между ними. Баки заставляет себя откинуться назад, развести ноги. Глубоко, судорожно вздыхает. Снова бросает взгляд на Старка. Тот все еще пристально вглядывается в него, замерев. Баки закрывает глаза, не двигается… — Можешь сегодня взять меня сзади? — спрашивает он. Баки все еще чувствует привкус желчи во рту, тошноту в желудке. Он не может сейчас смотреть в темные глаза Старка, пока тот его трахает. Не сейчас. ~ После этого Старк все чаще уходит в мастерскую после вечерних сеансов. Они находят новый ритм, привыкают к нему. Привыкают молча, не глядя, проходить мимо друг друга, словно тени в ночи, почти не соприкасаясь — даже когда трахаются. И если Старк выглядит все более измученным, если его глаза все чаще усталые и красные, опоясанные черными тенями… Что ж. Баки ничего не может с этим поделать. Он не выгонял Старка из его собственной чертовой постели. И, по крайней мере, Старку можно уходить ночью. Он свободен идти, куда вздумается. В отличие от самого Баки. Так что Баки не беспокоится. Он старается об этом не думать. Старается игнорировать резь в животе, каждый раз, как он слышит взволнованный голос Стива, спрашивающего своего друга: «Тони, сколько ты уже сегодня выпил?» И: «Что с тобой происходит?» И: «Ты в порядке?»