Темные времена

      На рассвете, лениво занявшемся на востоке над верхушками леса, городские ворота тяжело отворились, выпуская крытую повозку и её сопровождающих. Колеса застучали по бревенчатому настилу подвесного моста. Занавесь, отгораживающая княжью невесту от прочего мира, дрогнула, отодвинулась, и на мгновение девушка увидела несколько крупов коней и их седоков, затем отца, едущего почти вровень с ней.       Вольха Селениныч сменял уже пятый десяток, все чаще предпочитая передвигаться в повозке, но сейчас он сидел в седле, расправив обычно сутулые плечи. Его, почтенного главу знатного рода и богатого посадника, нередко дороги приводили в стольный град Славну. Отец расправил усы и, словно почувствовав взгляд, скосил глаза на дрожащую занавесь повозки, затем нахмурился и дернул ткань, вновь скрыв дочь от чужих глаз.       Она слышала, как он ворчал в недовольстве. Затем и вовсе обогнал повозку, правя вперёд, верно, к сыну. Вельга вздохнула, отвернувшись от окна, и вновь взяла в руки иголку и шитье. Занавесь не позволяла видеть земель и каравана, но пропускала свет в достатке.       На девичьих коленях лежали две обрядовые рубахи — красные свадебные наряды молодых. С замиранием сердца она провела рукой по вышивке гладью, по золотым нитям и крашеным бусинам. Женская рубаха давно уж готова, а вот молодецкая ждала еще ее исколотых пальцев. Осталось немного. Игла вонзалась в тонкую ткань, рисовала дивный узор — вот летят птицы, вот деревья с плодами — вокруг ворота белой нитью цветущие травы по рдяному полотну. — Благословенен день, о боги! — заговорила Нянюшка, сидевшая напротив. — Не всякий раз замуж за князя отдают! Все ждали пятнадцати, сколько лет батюшка твой жениха искал!.. — Ты счастливая, госпожа, — вторила ей и улыбалась молоденькая служанка. — Как в бане тогда гадали, что сваты будут, так и сбылось! — Да, милостью богов, — поёжившись от утреннего холода, отозвалась девушка безучастно. Утренние лучи танцевали в дрожащей занавеси, сбегая на лицо служанки — круглое и полное, с надвинутым простым платком. Полонянкой она оказалась в доме посадника в свои десять весен, служила еще его жене, а теперь отправлена была с нареченной. — Разве не к любому везут, разве не рада? — Нянюшка подслеповато сощурила на воспитанницу глаза. Вельга не ответила.       Девушка знала, что, войдя в княжий чертог, останется в нем уже навсегда — женой, новой княгиней. Знала, что это случится, ведь так однажды сказал ей отец, входя в девичью горницу, улыбаясь и все ещё смакуя намечающееся вено. Обручение дочери он объявил гордо, особенно подчеркнув то, что она станет первой женой князя. Но богиня Адара была к дочери посадника милостива, взволновав её сердце среди мерзлых калин.       Снова тронув рукой ткань, Вельга видела распаханные поля и темную полосу леса. Таял день, отцветала весна. И бледный луч сбежал по ладони на ее белое обнажившееся запястье. — Как же молодой князь хорош! — Адарочка увидела, как щеки госпожи вспыхнули. — Такому и венка подарить на праздник не жаль. А как смотрел на тебя, как за руку вел!.. Смотреть завистно и признаваться стыдно! — Так и постыдись! — махнула на нее старая служанка, а затем обернулась к воспитаннице. — Не от чего печалиться, милушка, дело-то молодое. Не за ворона чёрного свою лебедушку отец отдаёт, за ясного сокола! — Нянюшка подхватила пальцами девичий подбородок, посмотрев в лицо, а затем погладила по распущенным волосам. — А, может, и верно — поплачь. Чем больше слез до свадьбы выльется, тем меньше после будет, — она улыбнулась.       Нянюшка была суеверна и набожна, но, как говорили другие слуги, старая полонянка скорее отреклась бы от всех богов, чем помыслила бы что-то дурное против своих господ, коих взрастила, как собственных детей. Вельга придвинулась ближе к ней. Женщина светло улыбнулась и приняла ее руки в свои ладони. — Расскажи мне что-нибудь, Нянюшка, отвлеки меня! Она улыбнулась, забыв про страхи, что терзали ее не менее, чем тревожилась юная невеста: — Что же тебе рассказать? Разве что сказку. А ты, дитятко, забудься. Когда ты совсем мала была, Вельга, я рассказывала тебе про княжон Горичи. И говорила, что то — быль, а ты не верила. Скоро ты и сама с той княжной встретишься, когда княгиней станешь! — вокруг ее лукаво заблестевших глаз пролегли лучи морщинок. — Я бы спела тебе как встарь, да всех строк не упомнить. Поведаю, как знаю.        Это давно было, когда ещё великий князь Вячеслав только собирал княжества под своей рукой. Среди непокорных городов оставался град Горичь — крепок стенами да мастерами славен. Стоял на берегу Сирей-реки, что от Закатных гор до Рассветного моря торговые пути собирала да в Горичь вела. Был град богат медью и золотом, а вот сталью — князь Вячеслав. Говорили, князь Горича Исмей со Степью породниться решил, когда Вячеслав ратью пошёл, трёх княжон Арах-Чихре хану предлагал. Не пришёл тогда хан, дал князьям Севера самим биться, ждал, что волки сами друг друга загрызут.        Были у Исмея три дочери-княжны, красавицы, что лишь со светилами в красе смели спорить. Кожа — снег, косы — медь. Не было им женихов, что князь-отец бы благословил, так и сидели в своих дорогих теремах. Говорили, две старшие с ведьмами знались, соткали из лунных лучей себе перья и сшили из них крылья, да ночами могли над лесами-реками летать. А младшая оттого не летала, что мала ещё была и только шила себе крылья. Может, врали, да все верили.        И когда начались битвы, старшие княжны творили обряды черные на смерть их врага. Да каждый раз потухало пламя их костров, всякий раз ломались их иглы, какими шили они свои заклятья. От того, что за князем нашим все боги стояли, ограждали его, отводили сглазы.        Под стенами в сражениях пали сыновья Исмея, полегло и все его войско. Взял Вячеслав Гордый Горичь, схватил в белокаменных палатах Исмея и обезглавил его. Как узнали про то старшие княжны, надели свои крылья, кинулись из башен высоких, полетели скорее ветра, да стрелы княжеских лучников быстрей оказались. Упали замертво прекрасные княжны на сырую землю, обратились речушками, что ныне из Сирей-реки текут, так их и нарекли — Сапфирь, что на север, и Эсфирь, что на юг. У младшей же, луноликой Парфирь, ещё не было крыльев, не смогла она улететь вслед за сёстрами, ворогу досталась.        Боялся князь, что не удержать ему навсегда города, отдал тогда он младшую княжну-горичанку своему сыну в жены, что с ним в бой ходил. Подарил красавицу вместе с золотом Горичи да богатым уделом. Плакала княжна, шила себе крылья, да не знала ещё всех премудростей, так и не улетела.        Так пал Горичь, и ныне в нем наши сидят посадники, что к нашему князю на поклон ездят и дань возят.       Закончив, Нянюшка устало прикрыла глаза, устраиваясь к еще долгой дороге. Вельга же все шила, вспоминала ее слова и старалась представить, какой будет она — та сказочная княжна.       Когда миновали лес и выехали на луг, залитый серебряным лунным светом, обоз остановился на ночь. Старая служанка вышла из повозки размять ноги и велела Адарочке принести еды, а Вельга осталась, закутавшись в телогрейку. Снаружи доносились усталые разговоры, и дым костров нёс дух похлебки.       Сначала послышались шаги по смятой траве, затем голоса. — А, Верест, подходи, садись к огню, — это был посадник, — сейчас принесут нам закусить. Моим старым костям уже тяжело даётся дорога. Вельга приподняла занавесь, увидев спиной к ней двух мужчин. Отца она узнала сразу, его полные бока укрывал теплый плащ с меховой опушкой. Вольха сидел на дорожном тюке, близко к костру. Княжий ближник — высокий, со спадающими по широким плечам пепельными прядями — носил добротный, хоть и простой плащ, заколотый через правое плечо, как у всех княжьих людей. Верест опустился на траву. — Сторонишься все, словно не со старым знакомым встретился! Ныне князь больше тебя при себе не держит. Вон, оставил с невестой. Но оно и правильно, в дороге неспокойно, а с тобой, Верест, все же надежней. — Рослав не мальчишка, ему мой присмотр уже не нужен, — у ратника был низкий спокойный голос. Затрещал костёр, когда слуги из обоза принесли ещё хворосту, луковую похлебку, белый козий сыр и хлеб. Мужчины молчали какое-то время. — Донесены и в наш край, наставник, были указы великого князя. Велел везти корабельное дерево, запасать зерно да юношей ратным наукам обучать, с каждого большого города по сотне — а то и две — голов ждёт! Знать, собирать поход станет? Неужто со Степью тягаться решится? — Как по весне следующей лёд сойдёт, так и пойдет Вячеслав со Светославом вниз по Сирей-реке, для того и собирает дружину. — А Рослав? — После свадьбы он в столице не задержится, в свой удел поедет. А коль отец с братом уйдут с войсками, ему поручат Славну. — Пусть хранят боги нашего великого князя в его походах и даруют долгие годы! — отец отхлебнул из меха. — Никому не ведомо, что ему уготовано. — Ты следи за языком, Вольха, — Верест усмотрел в словах посадника насмешку. — Мне то известно, что Рослава возвысить хочешь. Впрочем, как и я, он мне словно сын уже стал. И своим людям, видно, веришь, не опасаешься послухов. Оставь свои надежды на подъезде к столице — великий князь ещё силён, не попустит, чтоб бояре за его спиной собирались да выбирали себе нового государя. Так что твоё счастье будет после свадьбы сразу вернуться, не задерживаясь в Славне. И за свой посад и за место ты должен князю кланяться. — Экий смурной! — хохотнул Вольха, стараясь сгладить напряжение после слов Вереста. — Меня упрекать хочешь? Я никогда не пойду против воли государя и, кого он выберет наследником, тому и я поклонюсь. И посада моего мне довольно. Куда мне на закате лет в княжьи дела лезть? Дочь выдам замуж и тому рад буду. Ты выпей, отвлекись. Тебе и во мне — старике — заговорщик мерещится. — Я успокоюсь только, когда Рослава обратно в Родан сопровожу. В узкую щель ткани Вельга видела яркий всполох костра и двух мужчин, отпивающих из бурдюков. Было уже темно, и под распев ночных цикад черневший свод низко наполз на развернувшиеся шатры. Верест поднялся, расправив плечи и запахнув плащ. — Доброй ночи, посадник. А уж я глаз сомкнуть не смогу: в лесу зверь воет — к беде. Он ушёл, а Вольха, посмеявшись над суеверием, ещё оставался у огня, допивая хмель в одиночестве, затем грузно поднялся и тоже стал править к шатру.       Девушка осталась в тишине, разрезаемой лишь её же тяжёлым дыханием. Здесь не было ни матери, в чьих нежных руках она нашла бы покой, ни девушек-подружек, что утешили бы её своими песнями. Вельга была одна. И тревога не покидала её груди.       Выдвинувшись в потемках, караван объезжал посёлок, впервые встретившийся за долгое время пути. Верно, близко столица. Чёрное поле, за ним низкие хаты с тянущимися змейками дыма из печей.       Вельга впервые покинула родной город и отчий двор. Слышала, в Славне есть улицы, где могут проехать сразу три телеги, а торг ведут сотни иноземцев, что тайно привезли лунный шёлк с Рассветных гор или жемчуг с Каменных берегов и рыбин, размером в два локтя. И темнооких полонных дев, и самоцветы, и пряности… Чудно! И как же жаль, что это все навряд ли невеста увидит из-за высоких стен Княжьего двора!       Стены города вдруг выплыли из-за крутого холма, возвышаясь величественно и пренебрежительно взирая с высоты бойниц и сторожевых башен. Славна была несравнима величиной и красотой, не зря нося свой гордый титул стольного града. Она вела торг, суд, венчала на княжение и провожала своих правителей в последний путь. Стяги с алыми полотнами Славичей отчего-то были спущены.       Караван беспрепятственно въехал в город. Он оказался тише и безлюдней, чем представляла Вельга. Улицы были широкие, с часто устроившимися домами и примостившимися между них мастерскими и лавками. Они проезжали большую торговую площадь, тоже опустевшую, лишь редкие прохожие безмолвно провожали глазами длинный обоз и его свиту. Нижний город был грязен, с навалившимися потемневшими избами и утоптанной дорогой. Из приземистой хаты выскочили двое босоногих парнишек и скорей бросились вперед конных вверх по улице. Вышний город же отделялся частоколом, не таким высоким, как основные крепостные стены, но тоже прочным. В Вышнем городе дома пестрели резными крашеными ставнями, а их жители — богатыми нарядами. Прохладный ветер шелестел среди листвы и гроздьев отцветающей черемухи, в которой утопала по весне столица. Приторный её дурман волновал и без того беспокойное девичье сердце. Все в Славне казалось Вельге чужим, и она была рада, что, едва отзвенят колокола свадьбы, она покинет стольный город.       Теремной двор находился в самом сердце Славны, возвышаясь дворцом и дружинными домами. Раздался окрик — и голоса со столичным говором смешались с речью всадников Сечны.       Нянюшка же запахнула занавесь и обернула к воспитаннице лицо. — Как бледна то, милая, словно не к свадебному пиру едешь, а на прощальный обряд! — она улыбнулась и потормошила девушку за щёки, пытаясь вызвать румянец. — Вот и все, вот и кончилась дорога дальняя — невесты томление одинокое. Встретит тебя суженый, примет под белые руки и отведёт в свой чертог. Распоют на вечерней заре молодые песни, разлучат вас с милым на ночь в последний раз, прежде чем уже навек соединить. На глаза княжьей невесты навернулись непрошеные слезы, губы дрогнули девичьей доверчивой улыбкой. Адарочка же развернула покрывало, снятое на время пути. Кружево, мягко зашуршав, накрыло голову. — Поплачь же в последний раз, я утешу, а жениху впредь своих слез не открывай. Вот обнимет он тебя, припадёшь к его груди, почувствуешь его сердце, что, как птица заневоленная, биться будет, так забудешь о всех своих горестях, все печали за мужьим порогом оставишь. Повозка качнулась и замерла. Сердце глухо ударило. Прошло мгновение, другое, ничего не происходило. Шумели голоса — много, со всех сторон, кто-то плакал. Совсем рядом, за занавесью девушка услышала отца и чужую сбивчивую речь. Их не ждали. Хоть княжий двор и был полон народу, что и не ступить, караван невесты не встречали. Адарочка прислушивалась, Нянюшка недоуменно сжимала в руках край своей поневы, так же растерянно ожидая, что им что-нибудь сообщат.       Девушка не находила себе места, изводясь и силясь услышать каждое слово из звучавших вокруг. Ее же страх перед чем-то неизведанным и страшным, что случилось в столице, придал ей сил и толкнул вперед. Узнать, увидеть самой. Стоило отцу отойти, Вельга дернула занавесь. — Куда ты, дитятко? — охнула старая служанка, ловя девушку за рукав. — Там что-то произошло! А если случилась беда? — дочь посадника вывернулась и ступила на землю столицы. Словно через дымку, смотря сквозь покрывало, девушка впервые увидела Княжий двор. Казалось, все жители Славны собрались именно на нем. Людно и шумно, душно, тянет дождем и сладко черемухой. Девушка пьяна этой сладостью и терпкой мыслью о скорой встрече. У нее кружилась голова, горели щеки. А над головой разлилась утренняя заря, вспыхнув багряно-золотым.       На девушку оборачивались, шептали и испуганно отводили глаза. И стоило ей двинуться вперед, к терему, куда и ушел отец, люди расступились. И она пошла. Медленно, словно ее ступни вязли в земле. — Сколько горя в столице сразу, — шептал кто-то, — сначала отец, за ним сын. — Прогневал Север богов. — Вчера только краду жгли ...       Вдруг стихли голоса, и последние дворовые слуги отшатнулись прочь. Перед деревянными всходами стояла телега, задернутая тканью. Вельга поняла все раньше, чем ноги подкосились, а руки уцепились за чье-то плечо. «Нет, я не хочу видеть то, что приготовили мне. Нет, пусть руки слуг не касаются того покрывала повозки, не открывают мне страшную правду, я не хочу ее знать!»       Но покрывало отвели, обнажив бездвижное тело в дорогих одеждах, изукрашенных багрянцем.       Отцветала черемуха, сгорало в рассвете небо. А молодая невеста задохнулась, пытаясь сделать вдох. И, верно, умерла в тот миг.       Девушка уже не помнила, как оказалась у повозки и, дрожа, обходила ее. Как зарыдала, припав к изголовью, не замечая сползшего с волос покрывала. По темному меху шкур рассыпались золотые кудри, обрамив восково-белое лицо с бескровными щеками. Он был прекрасным — юным, вдруг ставшим таким безмятежным, оставленным тяготами и терзаниями жизни. Вельга схватила холодную руку Рослава, припав к ней губами. Веки неподвижны, как не вздымалась и худощавая юношеская грудь под залитым кафтаном.       Девушку трясла мелкая дрожь. Ее ребра сминали изнутри, ломая и выворачивая, обнажая само сердце и сжимая его так, что из глаз брызнули слезы. — Боги, как могли вы это допустить?! — закричала она.       Появился посадник, до того задержанный приказчиком, за ним — Верест. Наставник обежал взором двор, замерев расширившимися глазами на повозке. Он шел, не сводя мутнеющего взгляда с того, кого считал за сына. Вельга отшатнулась, плохо держась на ногах, а Верест, обхватив Рослава, прижав к груди его безжизненное тело, вдруг взревел, дико и страшно. И, опустив голову, упал на колени, сотрясаясь плечами. Застыл его крик бессилия в пламенеющем небосводе.       Подошёл Вольха и попытался ухватить дочь за руку. Она оттолкнула его, всхлипнув и не видя ослепшими от слез глазами. — Ступай в дом, — проговорил отец сквозь сжатые зубы. Она мотнула головой, не в силах сделать и шага. Бледное лицо Рослава запрокинулось, когда объятый горем наставник обхватывал молодого князя.       Отец грубо схватил Вельгу за запястье и развернул к себе. Ее щеку обожгла звонкая пощечина. — Я сказал, — в пониженном голосе мужчины чеканили стальные нотки, — чтобы ты немедленно ушла. Девушка схватилась за пульсирующую болью щеку, взглянув в ожесточившееся лицо отца. В нем не было горя, что сжигало Вереста, ужаса и страха, как у собравшихся слуг, или того чувства, что объяло девичье разрывающееся сердце. В его холодных глазах была досада и злость, вымещенная сейчас на дочери.       Появившаяся Нянюшка спешила вновь скрыть девичье лицо — «Зачем уже, а, Нянюшка?» — покрывалом и увести, подхватив под руку. Безвольно повиновавшись, Вельга поддалась ей.       Стража начала теснить народ, закричали. Вышел княжий воевода, он что-то говорил Вольхе. Тот яростно тряс головой, почти не слушая и смотря перед собой. В один миг старый посадник лишился всех своих надежд. И бессильная злость отпечаталась в сомкнутых губах и напряженных желваках.       Нянюшка и Адарочка, опомнившись, потащили госпожу за рукава. Вельга шла, не разбирая дороги, не различая голосов и лиц. У нее подкашивались ноги. Образы, словно брызнувший осколками кувшин, резали память и оглушали. Верест — бесстрашный ратник — пал на колени, зверино рыча; отец — рассерженный, княжий воевода с пустым взглядом. И Рослав … Его запрокинутое лицо. Молодой. Мертвый.       Девушка шла бездумно, доверившись — словно слепой своему поводырю — рукам служанки. В переход терема заливал рассвет. И с башен раздался колокольный звон.       «По кому звонишь ты, колокол? Не по суженому ли моему поминальную? Ты песни своей медной не лей на стольный град, и люд честной к площади княжьей не созывай — пощади меня, пощади! Иль по мне — несчастной — ты служишь?» — Как громко! — снова брызнули из глаз слезы. Зажав руками уши, Вельга трясла головой. «Как громко! Замолчите!» Этот звон, рой гудящих голосов, и … потерявшийся в них её бессильный крик.

***

      Лекари говорили, что княжья невеста больна. Приходила и знахарка: жгла в жаровне горькие травы, растирала девушку огненным отваром. Но та все так же отказывалась от еды и воды, не вставала с кровати и не говорила. Здоровьем и состоянием своей госпожи были обеспокоены только слуги и младший брат. Вольха Селениныч зашел лишь однажды, молча сидел у изголовья дочери. Он так ничего и не сказал.       В княжьем тереме было неспокойно и без слегшей девицы. Как иначе, когда Север сжег уже краду великого князя, заболевшего внезапно и так же быстро скончавшегося, и срубал костер еще и младшему княжичу? В Славне не было государя, и люди волновались. Светослав — последний из рода Славичей — был на Берегах и еще не вернулся. За ним послали, но еще за ночь до скорбного дня на пути к Каменным берегам случилась буря, и повалило много деревьев, а дорогу развезло, что гонец не мог проехать. Что говорить о груженых повозках и ратниках в броне?       После вести о смерти великого князя и его младшего сына, убитого лихими людьми, в столице все чаще слышалось намерение созвать Вече. Бояре роптали. И когда верховный жрец собрал всех княжьих людей, служитель богов сказал то, от чего у Вольхи кровь застыла в жилах. — Вы ропщете, каждый из вас в смятении, и вы ждете моего слова, — заговорил жрец, выходя в центр капища. — Праотец забрал к себе великого князя. И на то была его воля, — старик указал пальцем на идола, — и не вам его судить. Рослав ... Он убит. Не богам это было угодно — людям. И за его смерть мы можем смыть с себя вину — найти и предать божьему суду виновных. И не созвать вам Вече — остался лишь один княжеский сын — Светослав. Ему вы присягнете. Вольха слушал оторопело, не веря своим ушам. Говорящий-с-богами продолжал: — Вы хотите мира, боитесь, что новый князь поведет вас против Степи. Но я говорил с богами, и они открыли мне, чем Север купит себе покоя, — жрец перевел на посадника свои выцветшие глаза. — Они ждут подношения. За это они пошлют вам десять спокойных лет, плодородные пашни и дождь, и никто не будет бояться, что кочевники обнажат мечи на Левом берегу Сирей-реки. Они ждут подношения, — повторил старик. — Они хотят, чтобы дочь Вольхи пошла к ним за Рославом посмертной женой. Жреца поддержали. Вольха стоял, не зная, какие теперь слова могли бы переубедить людей. Посмертной женой сошла бы полонная девка или сенная служанка, любая была бы щедро одарена перед древним обрядом, и каждая бы с честью приняла такую участь. Но единственная дочь ...       Посадник вспомнил умирающую от лихорадки жену. Ей не могли помочь ни лекари, ни знахари, а слуги, которым было велено молиться за госпожу, роняли только друг другу едва слышное: «Ведьме молитвой не поможешь». Женщина бредила несколько дней, и в тот вечер Вольха так же решил, что это лишь морок. Но она заговорила с ним неожиданно ясно и узнавала его: «Ты так хотел сына, которого я тебе дала, и ты оставишь ему все свои дела, все, что нажил. Но нашей дочери предстоит подняться выше любого мужчины на Севере. Только ей придется упасть, и она должна быть сильна, чтобы подняться вновь, — она сжала руку Вольхи. — Сбереги ее». В тот день посадник не придал ее словам значения. А когда обручил дочь с наследником Севера, которого сам же собирался и возвести на престол, вспомнил о последней речи жены.       Но жрец одним лишь своим словом перечеркнул жизнь дочери Вольхи. А с ней и его глубоко и давно хранимую мечту возвыситься и оставить мелкий удел.       Тризну по Рославу должны были совершить на третий день после того страшного утра. Как повелось, два дня скорби, но третий — радости. В третий день устраивали праздник и провожали навь* в Отцовы чертоги без слез, отпуская ему все обиды и отдавая последние почести.       В вечер второго дня в дверях горницы княжьей невесты появился посадник с сыном. Вельга уже знала, что они должны ей сказать. Ее глаза были сухи — слез не осталось, как не слышался и крик несчастной невесты. За свою жизнь она уже знала горе — когда мать умерла, когда теряла младших сестёр и братьев, коих унес мор. Но сейчас, верно, боль горела внутри тихо, жгуче, вобрав в себя все силы, весь плач и крик. И тот пламень пожирал ее изнутри, пока девушка молча облачалась в траур и без единой слезы пела прощальную песню. И чем ближе подходил срок похорон, тем реже поднимали на княжью невесту глаза служанки, тем чаще ее сторонились, словно она носила на себе печать своего горя и могла обречь и их. Где найти большего несчастья, говорили они, чем мертвая в живом теле? Но их слова не трогали девушку.       Вольха Селениныч подошёл молча, за ним следом младший брат и двое слуг, замерших с резным сундуком. Посадник впервые показался дочери таким бледным и изможденным. — Что же молчишь ты, батюшка? Отчего не говоришь, что верховный жрец решил? — спросила она бескровными губами. Мужчина провёл рукой по волосам дочери, все так же распущенным. — Быть тебе посмертной женой, в Небесные чертоги сопроводить Рослава. Так боги сказали, так народ решил. Девушка кивнула: — Знать, судьба моя такова. И я её принимаю. Отец сделал жест рукой, и слуги поставили перед ложем Вельги ларь, подняв крышку. — Лучшей парчи и скатных жемчугов тебе на наряд отвели, что и княгине на зависть. Девушка не повернула головы, лишь скользнула взглядом по каменьям в серебряных лепестках оправы, по лунному шёлку, по частым рядам бус-рясен.       «Вот и платье мне свадебное. Не красно лишь оно — бело, словно траурное одеяние». А может, оно им и было.       Вольха молчал. Отец редко выдавал свои чувства. Он стоял без слов, поджав губы. Зато Мир не сдержал слез. Батюшка бросил на него хмурый взгляд — нечего мужчине плакать! Утерев красный нос, братишка подбежал и уткнулся лицом в девичий рукав. — Отец велел нам прощаться, — сказал он сквозь слезы. — Как же ты нас оставишь? — Что ты, Мир? — она гладила его по белесым кудрям, улыбаясь только для него, только ему — наивному и доброму младшему брату. — Жизнь не заканчивается со смертью. Я к богам пойду, к матери, к сёстрам. Где же тут место слезам? Нет в том печали, Мир, что за мужем своим на краду пойду, в том честь. Он поднял на сестру раскрасневшееся лицо, и Вельга потрепала его по светлым вихрам. — Благослови, батюшка, и мне спокойно будет. Вольха коротко кивнул. Девушка приняла отчие руки, поцеловала и медленно их выпустила. Отец долго не отводил глаз, замерев, но опомнился, схватил Мира за плечи и торопливо вышел, уводя мальчика.       Вельга осталась одна. Девушка не плакала, нет. Было и облегчение в словах Вольхи. «Видят боги, правильно решил верховный жрец. Я все одно уже мертва. Не зваться мне светлой княгиней, не носить золотых одежд и на теремном всходе не привечать Рослава из походов. Не срывать больше полевых цветов, не петь с подругами песен и детей наших на руки не поднять».       Прикрыв усталые глаза, девушка шептала слова, которые обычно говорили вдовам и посмертным женам в Сечне. Тогда Вельга думала, что ее это никогда не коснется. — Улыбайся, нареченная пеплу невеста, ты с зарей будешь суженому отдана. И у ног его ты, облачённая в белое, покорно будешь огню предана.       Ночь сгорела быстро, истлела восходом, словно лучина. Девушка так и не сомкнула глаз. С первым светом распахнули дверь ложницы роем девиц-прислужниц. Вельга была поднята и раздета, а под распев их звонких голосов внесли кадку, устланную тканью. Девушки принесли кувшины, исходящие молочным паром, и под ноги княжьей невесты и ныне посмертной жены, ступившие в купель, полилась вода, мешаемая с цветочным варом. Длинные волосы, тяжелой светлой волной упавшие по спине и груди, расчесывали руки невольниц, смазывая розовым маслом, плавно скользя гребнями, словно они были частью какого-то ритуала. Лилась вода, струились голоса, вплетая строки полузабытой песни с лентами и бусами в волосы девушки. Они пели радостные песни, хваля завидную судьбу и предрекая Небесные сады и Божьи чертоги. Одна лишь Вельга была молчалива и отрешена, словно не по ней были те песни.       Богаче платьев и украшений служанкам не доводилось видеть, как и обряжать печальную госпожу во столько тонкие шелка и нити бус. Восхищенные и завистливые взгляды невольниц и подруг встречались лишь с пустыми замершими глазами. Увенчав лоб дочери посадника жемчужным очельем, ее голову вновь накрыли тяжелым кружевом покрывала невесты.       Наконец оставив приготовления, они вывели нареченную из покоев, окружив гурьбой и провожая вниз, во двор. Адарочка, идущая первой, затянула обрядную песню, подхваченную другими девушками. Каждый раз, когда жену за мужем на небесный всход вели, пели песню «Красных маков» — о любви воина к сосватанной, что не вернулся с войны, и кровь его прорасла алыми маками, а девичьи слёзы — белыми ландышами. Песня не горю — радости — они ныне вместе, в Небесных садах. — … Маки — грудь твоя в крови, ландыши белые — слезы мои, Вижу, в небо стремится песнь и ладья, То к богам я иду, навеки твоя …       Отец стоял у всхода, крепко держа за плечо Мира. Мальчик поднял на сестру бледное лицо с испуганными глазами. Верно, нашёлся злой язык, кто ему сказал про обряд те слова, что обычные люди иначат и прямо не говорят. Мал ещё, всего не разумеет. Вельга хотела протянуть к нему руку, потрепать по волосам, только гурьба девушек уже тянула ее дальше, через Чертог Княжьего терема. Отец с братом, вся свита и их люди, что приехали с караваном из Сечны, последовали за девушками. И они подхватили пение. И разнесся льющийся поток обрядной песни по Княжьему двору, расплескался над крышами и потек в город. Все сегодня пели о Маках, у всех на устах были брага и солод, и каждый нынче выходил проводить их молодого князя. Рослава.       Под катящимся к полудню солнцем процессия вышла за ворота Нижнего города. На открытом просторе, близ берега Стынь-реки с ее пристанями, уже жгли огни. Святилище северных богов возле Славны высилось идолом Праотца. Люди встали вокруг капища, а жрецы ударили в бубны, обтянутые оленьей кожей. Молодые северянки танцевали в кругу подле божества, рассыпая маковые цветы под свои босые ноги. Исписанные синей вязью руки служителей богов отбивали нарастающий ритм, учащающийся и зовущий к чему-то. Одна из танцующих девушек сняла свой рдяный венок и вогрузила его на голову Вельги, увлекая за собой. Девушка повиновалась, хоть и двигалась сковано. Один из жрецов протянул ей деревянную плошку с черным варом, от которого клубился пар. Посмертная жена хотела было отказаться, но глаза мужчины сверкнули под начерненными углем веками. — Пей, — тихо, но настойчиво раздался его голос. И Вельга повиновалась, приподняв покрывало.       Питье обожгло ее горло, разливаясь в груди жаром. Но стоило ей сделать один глоток, как жрец подтолкнул плошку на нее, что пришлось выпить и остальное. Голову бросило в жар. Кружились огни, плыло все, а девушку тянули за руки, зазывая в свою пляску. Бубны отбивали уже бешеный ритм. От выпитого мутнело перед глазами, но девушка, подхваченная хмельным дурманом, поддалась приглашениям, отдалась. И маки — маки, маки, маки!.. Везде они, куда ни посмотри! Костер их цвета алого заката пылает в волосах подруг, и в их руках, и под ногами. Их щедро рассыпали пред ней, она их поднимала и, то кружась, то остывая к танцу, вплетала в волосы.       Из-под летящего покрывала обреченная на краду видела столицу Славну, Стынь-реку, что воды талые свои в поток Сирей-реки вносила. Туда, к брегам реки студеной путь ей, где видела она ладьи, помосты. А песня Маков разливалась над толпой. И лишь ее наряд беленой ткани был светел среди красных платьев их, и голос девичий всех звонче раздавался.       Ее вели к реке. И скоро уже сквозь дёрн луговой, вышитый синими васильками, открылся берег. Дощатые сходы над теменью вод, ладьи с горделивою статью и главами морских чудовищ и пустые рыбацкие лодки. На берегу не было идолов, но боги здесь, и все они видят, ведь тризну всегда вершили на перепутье стихий. А солнце — Небесное око — примет молитвы и жертвы людей, а после — и их в Чертоги свои.       Девушка ступила на речной песок берега, в толпу, что расступилась перед ней прямым ходом. Бубны все заходились бешеным напевом, достигнув своего апогея, как и колотилось сердце княжьей невесты. На мостках люди вывели полукруг, в который подвели Вельгу, к крутым всходам ритуальной ладьи, пред жрецами и огнями их в чашах. Рядом вышли пятеро мужчин из полонных и двое крепких воинов с оружием. По ним сразу понятно было, чему они предназначались — огню, во служение своему господину в Чертогах богов. Лишь княжья невеста и вышедшие мужи были в белом цвете скорби, остальные же обряжены в красный — цвет жизни и праздника. Последний из мужей-ратников держал под уздцы серого в яблоках коня с черной витой гривой. — Где же Снег? Убёг! Не нашли! — шелестел шепот на губах собравшихся. — Искали! Говорят, что звери задрали! И верно, белый конь у Рослава был, Снегом звался, пуще прочих отчий подарок молодой князь ценил. И в последнюю встречу с нареченной на нем приезжал. Что же, неужто и вправду не нашли? Оттого и другого жеребца из княжьих конюшен вели: негоже мужчину без коня провожать.       Под мерный ропот бубнов вышел жрец и, обернувшись на солнце, положил светилу поклон. Звучный распев молитвы летел над гладью вод, просил он крестьянам — о дожде и хлебе, воинам пел о большой добыче, а молодому князю — за покой. И голоса, ставшие единой речью, несли хвальбы богам. Жрецы, меж тем, откупорили мех и окропили вином жертвенное пламя. Ему же отдан свежий хлеб и связка пряных трав.       Первыми шли слуги. Обвенчав их головы венками маков, мужчин подвели ко всходам. Жрецы поднесли кубок макового вина, что насылало самый крепкий сон. Невольники отпивали отвар поочередно, передавая следующему. Те же, кто уже выпил сонного зелья, поднимались по всходами в ладью, оборачивались на собравшихся и кланялись на четыре стороны, затем же опускались на застеленное соломой дно судна. Во вторую очередь подводили коня. Животное шло покорно, медлительно повинуясь. Его подковы застучали по настилу всхода. У Вельги даже мелькнула в затуманенной голове мысль, что и животное было заранее опоено.       Девушке стало вдруг холодно, и пропал тот хмельной жар из груди. Она сжала руки, ухватившись за ткань платья, и не открывала завороженного взгляда от обряда. А ветер с реки подхватывал и играл с тонким подолом платья. «Дурман на мне, все маковый этот дурман! Как липок мой страх, сковал он и руки, и ноги, и слова не молвила б ныне. Не ждать бы, не мучиться страхом. Забыться хочу, ожиданье огня раньше сгубит!»       Следом шли воины. Нет, не из гридей. Сколько девушка знала, никто из отряда Рослава не вернулся. Все сгинули. А эти, верно, будут из его дружины. И мужчины также приняли чашу, а затем, положив поклоны, поднялись в ладью-краду.       Вот и жене настало время, последней из мужчин идти, но к мужу ближе всех в ладье припасть, к ногам его, и там уснуть. Жрец подошел к дочери посадника. «Неужто? Вельга, миг настал, иди! Что ж ты робеешь, чего теперь боишься?» Не чувствуя своих шагов, она молча подошла к огням. Вновь пели песнь Маков. Приподняв фату, нареченная приняла из рук старшего из жрецов кубок, покрытый старой вязью богини Холль. В дрогнувшем зеркале багрового напитка она увидела свое бледное лицо с белым же кружевным покрывалом. «Скорей, не тяни! Пей же, ну!» — Вельга! Сестра! — голос заставил девушку вздрогнуть. Это был Мир — младший братишка. Но она не обернулась. Лишь крепче сжала чашу. «Иду, Рослав, я иду». И припала губами к питью, глотая горьковатый напиток, пахнущий травами и отчего-то калиной. Маковое вино оказалось не тем горячительным питьем, подносимым ей ранее. Оно было прохладным, несущим долгожданную негу и успокоение. Когда же опустевшую чашу забрали из рук, княжья невеста медленно подошла ко всходам под удары бубнов. Ей стало вдруг дурно, и потемнело в глазах, но лишь на мгновение, и она покачнулась, но осталась стоять на ногах. Тогда один из жрецов вышел и, подав руку, повел ее. Под онемевшими ногами оказался дощатый подъем, за которым темнела вода Стынь-реки. Вельга крепко ухватила жреца за ладонь, боясь сорваться. Только когда девушка ступила на устланный соломой пол ладьи, ей стало легче и руку своего сопровождающего она отпустила.       Уже не было страшно. Скоро окончится все.       Слуги, что поднимались первыми, лежали, их груди под льняными рубахами слабо вздымались. Воины же не легли, а полусидели у изголовья Рослава, сжав мечи и положив себе на колени по шлему. Первый мужчина уже спал, другой же приоткрыл глаза при приближении нареченной князя, но тяжелые его веки скоро сами опустились, а голова, словно не выдержав собственного веса, опустилась на грудь. Но взгляд девушки остановился на Рославе. Юноша лежал на бревенчатом ложе, застеленном шкурами, и одет был в лучшие свои одежды, бледные руки его смыкались на мече. Сердце защемило, когда она увидела, что запястье его все так же перевязывает лента. — Рослав ... — только и смогла прошептать она. Глаза жгло от подступивших слез, тело же все налилось сонной слабостью. Но она нашла в себе силы повернуться к людям, выпрямить спину и положить поклоны сначала на них и родичей — на Север, затем на Запад, Юг и Восток. Когда же она выпрямилась, жрец приблизился и снял с ее волос венок, затем, поддавшись его пальцам, потянулось покрывало. Кружево медленно соскользнуло с лица и волос, оставшись в руках у мужчины. Жена. С венка, который вместе с фатой держал служитель богов, сыпались алые лепестки, их подхватывал ветер и нес над водой.       Когда глаза, отвыкшие от прямого света, наконец осмотрели берег, с ресниц сорвалась слеза, обжегшая щеку и замершая возле уголка губ. По телу разлилось тепло макового вина, ноги ныли, прося прилечь. «Да, как я хочу спать».       Появился нарастающий шум, громкий окрик и свист. Заволновалась толпа, разошлась, закричали. Девушка уже собралась отойти, опуститься у ложа Рослава и наконец сомкнуть глаза, как всеобщий вздох, прокатившийся над людьми, привлек ее внимание. Могла ли она ошибаться? Нет, то, верно, ей чудилось от выпитого. В глазах темнело, но она успела увидеть, как между расступившейся толпы появились всадники. И первый, на гнедом, был так похож на ее жениха, что Вельга уже не сомневалась, что горе и вар жрецов свели ее с ума. Но мужчина был старше и носил короткую светлую бороду.       Князь соскочил с загнанного коня. Он не отрывал взгляда от ладьи. Из толпы выступил Верест навстречу прибывшему. Бледный, постаревший от своей скорби. И бубны замерли. Казалось, стало тихо. Светослав взметнул руку с раскрытой ладонью.       Но посмертная жена уже покачнулась, ослабевшие ноги подкосились. В следующий миг гаснущим рассудком она поняла, что оседала вниз. И лишь жрец подхватил ее. Девушка обмякла у него на руках, глаза закрылись.       «О боги, за что мучаете вы меня? Неужто в свои пятнадцать весен успела я пред вами быть виновной? Даруйте сон мне, а пробуждения не нужно!» — Остановите! Я пользуюсь правом брата, что писано было законом богов и людей! — разнесся над замершим берегом голос князя. В следующий момент Холль открыла несчастной свои объятья, и девушка провалилась в глухую черноту.