***
Государев ближник не отличался красноречием, да и разговорчивостью вовсе. Нелюдимый боярин словно намеренно сторонился всех. И было от чего: благословенное богами лето — тёплое и спокойное, когда и разговоры-то все были разве что об Отцовом дне, когда звали гулять да сватали, Вересту было не до утех. Он сидел один под дальним навесом так, что тень падала на его голову и плечи. И без того изуродованное лицо не красила свежая ссадина после свадебного поединка — нос припух, отек расползся на глаз и окрасился синевой. На его коленях лежал круглый щит внутренней стороной вверх. Вторая рукоятка лопнула под заклепкой, и мужчина прилаживал новый кожаный ремень. Верест был погружён в свои мысли, нахмурившись, ссутулив плечи. Однако едва послышались шаги по дощатому настилу, он поднял голову. Княгиня приблизилась. Она всмотрелась в сидящего, и на ее лице мелькнуло узнавание. Прошли годы, как он в свите юного Рослава приезжал в Горичь. Горе сделало его старше, в прядях на висках засквозили серебряные нити. Хоть и тех времён, когда Верест служил Светославу, она не застала, Парфирь не могла не помнить того, кого её супруг ставил выше всякого родовитого мужа. — Княгиня, — первым пробормотал он, поднявшись и склонив голову. — Верест Турович, — кивнула женщина. — Я не знала, что ты в столице. Странно тебя видеть здесь, когда убийцы Рослава ещё не на виселице. — Великий князь хотел, чтобы я был на время свадьбы в столице, — левый уголок его губы не двигался, и, когда Верест говорил, Парфирь хотелось отвернуться. Взятие Горичи оставило свой след и на нем. — А те лихие люди, — он помрачнел, — уже скоро предстанут перед лицом государя. — Не держи зла за мои резкие слова, моя боль всё ещё не утихла. И я тоже надеюсь, что нанесенная нам обида будет смыта кровью, — женщина сцепила пальцы и подняла подбородок. — Рослав был тебе как сын. Будет легок его путь к богам. Мне жаль его, он был здоров и молод, он мог сделать много добра, став правой рукой при Светославе. Как воспринял это мой супруг? — Он в глубокой печали, и он тоже отправил своих людей искать предателей. Княгиня покачала головой, кольца и нити бус на ее висках с тихим стуком ударились друг о друга. Верест лгал скверно. — Я не думаю, что Светослав и правда горюет, как ты говоришь. Иначе он бы не взял себе чужую жену. Он не был так близок с Рославом, ведь даже ты был ему ближе, — Парфирь на шаг сократила расстояние между ними, тихо скрипнули нагретые солнцем доски. — Если ты попросишь, ты сможешь вновь учить мальчишек держать меч. Но сам понимаешь, что сейчас ты нужен всем здесь. Мне было бы спокойней, если бы я знала, что ты будешь при Светославе. Слишком много крад по Славичам было недавно. — Как велит мой государь. Я предан ему, — коротко ответил Верест. Его разбитый накануне нос закровил. «И все же, одной твоей верности Рославу не хватило, когда на него напали», — подумала княгиня, отведя глаза. — Скорбь князя по отцу и брату скрасила молодая невеста? — слова горечью остались на ее языке. — Прости, княгиня, мне не известно. — А что сама княгиня? В тереме говорят, что ей нездоровится. Так ли она слаба? — Вельга Вольховна оправилась, слава богам. Они послали ей тяжелые испытания, будут и милостивы. Парфирь обхватила себя руками, словно ей стало холодно. Из-за широких ее рукавов-крыльев открылись узкие запястья, скованные браслетами. — Ты ведь знал ее до приезда в столицу, ты всегда сопровождал Рослава. Скажи мне правду, почему Светослав забрал ее с крады, почему не оставил Рославу? — Замыслы великого князя мне не ведомы. Княгиня покачала головой. — Ты повторяешь одно и тоже. Что тебе до неё? — Рослав доверил мне свою невесту, я обещал ему и поклялся ей. — Так значит, твой выбор уже предопределён? Я хотела верить, что мы сохраним нашу дружбу. Верест промолчал. — Хорошо, пусть будет так, — кивнула женщина. — Я верю, это не поставит нас порознь. Всё-таки все дела наши ради Светослава. Княгиня развернулась на пятках и зашагала обратно. И по сей день она не могла понять, почему Светослав доверяет ему — сеченому сыну крестьянина? Горичанка решила, что правильнее было бы как можно скорее встретиться со слугами, ближними людьми, обеими женами Светослава и дать понять, что она как старшая жена приехала сюда на правах хозяйки. К законной жене Парфирь послала известить о своей воле Якуша, а к наложнице — сенную девушку. Обеих она звала на работы в свои покои. Верест опустился на настил. Руки по памяти прикладывали заклепку, сам же боярин вернулся мыслями к Рославу. Камнем на его груди лежала неотмщенная смерть. Рагне показался из-за угла. Сложив на груди худые руки, таль едва сдерживал улыбку. — На Берегах за тайную встречу с ясмой случилось бы много худого. Но я тебе друг, я не расскажу никому. Заметив, что Верест не двинулся с места, Рагне подошёл ближе и прислонился плечом к столбу, держащему навес. — Я не послух, мне до твоих разговоров дела нет. Да и кому будет в том прок, коль прознают, что ты видишься с ясмой Парфирь? Разве что великому князю, — юный ялх сощурился от солнца. — Однако ж, все у вас на Севере иначе. Кабы знать, что мне пригодится из того, что я слышу и вижу. Верест поднялся и ухватил мальчишку за ворот рубахи. — Сам до наших девок охоч да уши греть не промах. Что тебе нужно, ялхич? Рагне не дергался, только улыбнулся миролюбиво, а его глаза превратились в две щелочки, прикрытые веснушчатыми веками и белесыми ресницами. — Не сердись зазря, я ведь могу тебе помочь. Ялхич был едва ли старше Рослава. В его голубых сощуренных глазах было и высокомерие, и смех, и молодая глупость. Нет, не таков был Рослав. Рагне напомнил ему юного Светослава — самоуверенного и нахального мальчишку, таким он был, когда Верест впервые его увидел. Ратник разжал руки и отступил. — Чем же? Рагне оторвался от столба. — Ты ищешь виновных. Я буду тебе полезен. Мне не покинуть этого двора без тебя. Что за забава подле князя сидеть? Возьми меня с собой, поручи дело. — Ты ялхич. Зачем тебе это? — На Берегах рассказывали о тебе. И на свадьбе я видел поединок. Я бы хотел быть рядом, смотреть и учиться. Верест покачал головой: — Я не беру учеников. — Не спеши отказывать, боярин. Не всякий день я свою дружбу предлагаю. Рагне ушел раздосадованным. Подхватив из корзины у кухни яблоко, покатал его в руках. В дверях показалась миловидная работница. Кажется, именно с ней — прислужницей государевой невесты — он провёл ночь праздника. Девушка смущенно улыбнулась и заправила за ухо выбившуюся прядь. Верест видел, что молодой ялх кручинился не долго, скоро решил утешиться единственным развлечением, доступным ему, запертому на Княжьем дворе. Боярин отвернулся и больше не хотел думать о мальчишке и его глупом предложении.***
Якуш пришёл на поклон к молодой княгине. Передав волю своей госпожи, слуга подождал Вельгу за дверьми, затем торопливо засеменил впереди. Несмотря на дряхлое тело и шаркающие шаги, старик был поразительно проворен для своих лет. Дочь посадника взволнованно смотрела на проводника. Между его лопаток покачивался кончик поседевшей косы, в растянутой мочке поблескивала единственная серьга, с малахитовым глазом и погнутой дужкой. Вельга чувствовала, как похолодело у неё внутри. Её пробило дрожью, и женщина, чтобы привести себя в чувство, впилась ногтями в ладони. Она не могла позволить выдать себя, показать свою слабость. Что она будет за княгиня, у которой дрожат руки? Да и кто посмеет её тронуть? Ее род не дворняжья кровь, повернётся ли у кого-то язык? Молодая княжья жена расправила плечи и переложила за спину тяжелые косы. Парфирь велела поставить лавки возле окон, где посветлей, себе — посередь, а младшим жёнам места по правую и левую руку. Княжна играла с куклами на разложенной шкуре, девка сидела рядом, поджав ноги и подоткнув юбку, она повязывала на тряпичную бабу лоскут заместо поневы. — Зареслава, подойди, — окликнула дочь Парфирь, опускаясь на своё место. Девочка послушно поднялась. — Когда Вельга Вольховна войдёт и поклон нам положит, поздоровайся с ней. Но сама не кланяйся. В тебе кровь северных государей и князей Горичи, ты ни перед кем не должна спину гнуть, кроме самого великого князя. Заря кивнула, крепче прижав к себе куклу. Парфирь поцеловала дочь в лоб и отпустила. В дверь постучали и почти сразу же отворили. На пороге появилась полнотелая девушка. Она обвела взглядом горницу, и глаза ее остановились на старшей княгине. Поклонилась. Она держалась с достоинством, пусть то и дело хотела было обернуться к своей мамушке, но одергивала себя. Вельге была непонятная нездешняя красота Парфирь: худощава, что сошла бы болезной, острые тонкие черты лица скрашивали пронзительные глаза-аметисты. Она носила красный сарафан, огненно-медная коса венчала голову подобно короне, ещё две рыжие косы змеями вились по расправленным плечам. Она сидела в лучах солнца, и злато жаром пламенело на ней. Княгиня поднялась навстречу пришедшей и протянула к ней руки. Ее долгие и широкие рукава с переливчатым шитьем напомнили новой жене о птичьих крыльях. Тех, что в легенде ткали сестры-княжны. По ней, младшей, сложили "Плач Горичи". Неужто она одна не сумела себе соткать оперенья? — Проходи, Вельга Вольховна, садись, раздели со мной работу, а после и хлеб. — Честь великую окажешь мне, княгиня. Остальное делить нам не пристало, — Вельга склонила голову, — дозволь тебя старшей себе сестрой считать. Парфирь улыбнулась и указала на место подле своего. Вельга подумала, что лета Парфирь близились к двум с половиной десяткам. Тонкую её шею от самых ключиц и до подбородка обвивали ряды бус, те же каменья покачивались в её тяжелых серьгах и вставлены были в гребни кос. — Дочь моя, Зареслава, — горичанка приобняла девочку за плечи. — Услада сердцу моему, отрада очей великого князя. Княжна пролепетала слова приветствия и, получив наконец от матери кивок, вернулась к куклам. — Она так же пригожа, как вешние цветы. Пряха соткет ей лучшую из судеб. — Что можно считать лучшей? — качнула плечом горичанка. — Она от крови государей Севера и князей Горичи, нити для тех у Судьбы из крови и золота. И полотно их красно, как княжеские уборы, и бело, как рубище. Судьба моей дочери уже давно соткана. Я лишь молюсь, чтобы золотых нитей там было больше. Наши с тобой судьбы, княгиня, Пряха ткала лишь красным. Парфирь сохранила холодную улыбку. Однако двери отворили, и порог переступила последняя званная гостья. Княгиня переменилась в лице. Вельга обернулась. Пришедшая была немногим старше самой посадниковой дочери. Невысокая, дородная, с абсолютно белыми, как лунь, волосами, выдающими в ней бережанку. Косу она по-незамужнему носила одну. Одета девица аляписто-нарядно, под бусами и оберегами часто вздымалась налитая грудь. Аметистовые очи Парфирь сузились. — Как тебя зовут? — Алеля, ясма, — девица топорно поклонилась, а когда разогнулась, ее руки легли на круглый живот, словно она хотела защититься или же, напротив, подчеркнуть свое положение; подбородок она держала поднятым. Княгиня не встала и не ответила, лишь коротко кивнула. Ладонью указала на оставшуюся пустой лавку. — Вот мне и довелось увидеть всех, — проговорила старшуха, сцепив пальцы. — Нечего нам друг от друга прятаться да слухами лишь тешиться. И обо мне вы слышали, и я о вас, так много ли в том правды, убедиться хочу сама. Да и за разговором работа наша будет скорее спориться. Женщинам подали пяльца и нитки, колотые орехи и остывший травяной отвар с мёдом. Парфирь расшивала мужскую рубаху. Верно служанки обронили, что лишь княгиня своему мужу рубахи шьёт. Заговаривает. Вельга заметила, что держит она серебряную иглу, а стежки кладёт скоро и ловко, да так, словно пляшет нить по вороту. — Расскажи нам о своём соленом крае, чаячья дочь. Когда ещё доведётся услышать о нем. Алеля сжала иглу. Руки у девушки были грубые и некрасивые. И все — от порченых тяжбой пальцев до белесых бровей над круглыми бледными глазами — вызывало у Парфирь отвращение. — Я дочь рыбака, госпожа. И все, что я видела — море и берег. Только свой Брод, откуда я родом. Узор синих рек и бирюзовое полотно бескрайней воды, расшитое пеной. Еще рыбацкие лодки и торговые ладьи, что ходили из Горичи к Брежне, мимо нас. Наша деревня не богата и не многолюдна. И то, что ялх Светослав нашел меня, было истинно промыслом богов. — Расскажи без утайки, девочка, как ты оказалась здесь, передо мной, — велела Парфирь, затягивая узелок. — Мне охота послушать. Великий князь был проездом мимо вашей деревни? Алеля повиновалась: — Да. Его дружина остановилась недалеко, всего на несколько ночей. На их красных полотнах был волк. Все боялись, что северяне придут к нам. Было известно, что ялх Светослав едет силой забрать оброк, что не уплатил ялх Легенкагара. И в деревне говорили, что нет воина сильнее и злее, чем волчий ялх. На третий день гуляли свадьбу сына старейшины. Нас не трогали, и страх отступил. Что было взять у бедных рыбаков? Я тоже пошла на гуляния. Отец дал мне браслеты и велел танцевать на пиру. Тогда я приглянулась Светославу и он послал за мной, велел танцевать для него одного. В ту ночь боги благословили меня. Мой отец не мог бы и подумать, что мне суждено стать ясмой и носить в своём чреве наследника всего Севера. Губы Алели дрогнули улыбкой. Парфирь холодным взглядом смерила девушку: — А мне известно, что твой отец — нищий рыбак — получил за тебя горсть медных монет. Благословение скорее то, что ты оказалась на ложе Светослава, а не какого-нибудь ратника. Отец бы отдал тебя любому из свиты князя, не так ли? Щеки бережанки вспыхнули. Рука Вельги замерла над шитьем. — Ты знала, — продолжала Парфирь, — что однажды легшая с князем женщина останется при нем. — Когда мой сын сядет на престол, — выпалила дочь рыбака, — никто не посмеет сказать, что его мать продали за медяки! В запале, Алеля даже выронила шитье. Пока волчий ялх был на Берегах, ее называли "ясмой", слуги не смели ей перечить, а сам князь одаривал украшениями. И она ждала, что нося сына, она станет старшей из жен. Парфирь только ныне поняла, что куда больше молодой законной жены она ненавидит простую наложницу. А ненавидит потому, что боится. И сам страх был для старшей унизителен, а оттого лишь жарче пылал огонь в груди княжны Горичи. — Ты не княгиня, девочка, а лишь наложница, купленная великим князем и носящая незаконное дитя. Если государь захочет, тебя на следующий же день после того, как ты разрешишься, продадут на рынке или отправят чистить конюшни. Есть порядок, что не нам менять. К чему тешить себя кривдой? Сыну рабыни вовек не сидеть на северном престоле. Однако, — Парфирь дернула плечом, — ему будет дозволено расти бок о бок с законными детьми. Если наш милостивый государь будет к нему благосклонен, он даже получит дальний посад. Вельга не могла пошевелиться, пока старшая говорила. У бережанки хватило разума не ответить дерзостью. Входя, она безрассудно поставила себя вровень жёнам. Парфирь это задело, и рана ее закровила. «Ведьма, истинно ведьма, как о ней и говорили», — думала Алеля. — Я считала ... — Твоя тяжесть и этот терем затуманили твою голову, — прервала ее старшая княгиня, — Для носящей дурнеть и глупеть не ново. И прежде, чем что-то считать, тебе следовало узнать наши порядки. От обиды у Алели дрожали губы. Вельга не видела в ней страха, тот лишь почудился ей поначалу. Чаячья женщина поднялась с решением не оставаться более здесь, но старшая княгиня вскинула руку, и бережанке пришлось вновь опуститься на скамью. В повисшей тишине замолчала и Зареслава, возившаяся с куклами. Щебетал соловей в клетке под потолком. Вельга его до того и не замечала. Она хотела было вернуться к работе, сделала несколько стежков, но руки совсем её не слушались. — Благодарю, что заняла нас своими речами. Вернись к шитью, ты обранила пяльца, — как ни в чём не бывало проговорила Парфирь. Она сделала вид, что не видит, как от обиды заблестело в уголках глаз у чаячьей девицы. — О диковинках потолкуем в другой раз, после я бы хотела послушать и о твоём крае, Вельга Вольховна. У нас будет много светлых дней и долгих зимних вечеров, дабы скоротать их за беседой. Но прежде я объясню вам порядок, что объясняла и другим до вас. — Княгиня отпила из своей чаши, вернула её на стол. Алеля постаралась незаметно утереть глаза, всё так же прожигая взглядом пол. — Заботы великого князя вам не понять и не осилить, а потому своими горестями его трогать вы не должны. Будет в чём нужда, обида ли, радость — поделю с вами. Весь женский терем со всею казной его, прислугою и домочадцами государь вверил мне. А потому слово моё твердо, и последнее останется во всяком вопросе за мной. Вельга с первого своего дня в столице понимала своё положение. Только лишь при Рославе она стала бы его первой и, возможно, единственной женой. Светослав же собирал красивейшие сокровища, скрывал от чужих глаз и остывал к ним так же быстро, как и некогда горел, желая обладать. Они услаждали глаз, но не трогали сердца «волчьего ялха». Парфирь положила последние стежки, оглядела работу. Девушки, что были позваны развлечь своим пением и помочь за работой, пряли, скручивая с нитями долгие строки. Прежде чем распустить всех и позвать дочь к обеду, старшая княгиня кликнула Якуша и велела принести подарки. Слуга скоро обернулся уже с маленькой шкатулкой. Старик собирался было по условленному направиться к Вельге, но Парфирь указала глазами на Алелю. — Прими это в дар от меня, девочка. У меня нет заботы учить тебя, однако всё, что я сказала, будет тебе моей помощью. Ты поймешь однажды мою науку и то, как была я добра. Алеля с опаской приоткрыла шкатулку, затем извлекла из нее резной гребень. — Благодарю, госпожа. Я сохраню подарок, и науки твоей не забуду. Старшая княгиня сдержанно улыбнулась, затем обратила взгляд на посадникову дочь. — Возьми, — она сняла с пальца кольцо и протянула Вельге. — Когда-то мне привез его Рослав. Я каждый раз смотрела на малахит и вспоминала очи нашего молодого князя. Нужно было положить этот подарок на его краду, отослать, пока тебя саму готовили за ним. Я узнала о его кончине слишком поздно. Пусть оно будет твоим, будет напоминанием о нём. Речи Парфирь обожгли Вельгу. Кольцо, упавшее ей на ладонь, было тяжело и холодно. Слова застыли на языке, и молодая княгиня лишь склонила голову, приняв подарок. Алеля первой покинула покои. Ей было душно и тошно. Две девушки, приставленные за ней, вывели на гульбище. Еще на Берегах чаячья женщина молилась, чтобы волчий ялх вернулся в свою северную столицу, занял место своего отца. Она стала бы при нем ясмой, и ей никогда бы больше не пришлось латать сети, ходить за скотиной и стирать, пока в воде не покажется кровь из её ладоней. Она ещё ждала, что он возьмет её в жены. Но утекали дни: Светослав стал великим ялхом, отгулял свадьбу с другой. Всё на Севере было иначе. Разве мог мужчина на Берегах взять себе несколько жен, держал бы тех под одним кровом? Алеля с трудом мирилась с тем, что ей не стать хозяйкой Княжьего двора. Дочь рыбака понимала, что защиты у волчьего ялха ей не искать перед другими женами. Для них она была купленной забавой Светослава. Да и для самого Светослава она была ею. Рабыня. Бережанка подошла к перилам, подставила лицо под лучи северного солнца. Белые ресницы дрожали, в них исчезла единственная оброненная слеза. Больше она не будет плакать. Её грубые руки накрыли живот. По закону этих мест, ребенок рабыни от господина и сама женщина получают свободу. Алеля получит ее. И её сын никогда не узнает тяжести плуга, холода воды под веслом рыбацкой лодки. У её сына будут золотые кудри и малахитовые глаза, он будет носить красные одежды и княжескую гривну, и имя его будет из Славичей. Она больше не будет плакать, её сын защитит ее. Но пока она сама будет его оберегать от хворей, сглаза. И прежде всего от волчьих княгинь. Двери за ушедшими притворили. Якуш принес полный кувшин и широкую чашу, помогая своей госпоже вымыть руки. Парфирь долго смотрела на свои ладони под стекающей водой, затем обратила на слугу глаза. — Ну, говори. Старик подал полотенце. — Шьёт, словно сети рыбацкие латает. Длинная нитка — ленивая девка. — Ты же знаешь, что я не об этом тебя спрашивала. Он пожевал губами. — Ты изменила свою волю, госпожа. Этот гребень был для государевой жены. Парфирь позволила старому слуге сесть подле и заговорила негромко: — Да, не в радость мне её присутствие. Вельга храбрится на показ, но она открыта мне. Голова этой девочки занята только Рославом. Когда я напомнила о нём, по глазам поняла, что раны ее оголены. Она углубляет их сама, что век кровоточить будут. Она мне не соперница. Как можно идти против того, кто не дорожит ни местом своим, ни мужем? Якуш покачал головой, смял на коленях полотенце. — Ты велела подать отравленный гребень носящей. Боги — и твои, и все чужие — проклянут. — Жрец сказал, боги поддержат меня. Он сказал, им угодно будет любое мое решение, — бормотала княгиня. — Ты не послушаешь меня все равно. Страх у тебя один — Светослав. Коли заподозрит, он может велеть казнить тебя. Парфирь схватила слугу за руку и сдавила запястье. В её глазах он видел сомнение и отчаяние. — Как только язык твой поворачивается сказать такое? Он не посмеет ни казнить, ни приказать калечить меня! — голос ее дрожал. — Ты всё видел своими глазами, сколько в жертву я принесла ради него! Ведь тогда, когда плакал Горичь, я желала его смерти так же сильно, как любовь выжигала меня изнутри. Тому пламени мало было моих сестёр и братьев, всего княжества отца, всей чести моей и гордости. Я живу в клевете, ловлю косые взгляды. И всё же на всем Севере нет человека, преданного Светославу больше меня! — Но сейчас ты идёшь против него. Ты оставишь Славну без сыновей-Славичей, когда ветер Севера запоет по солнцу Степи. — На крови ворожить буду, закляну, но того не допущу, чтобы стрела Светослава задела или меч ранил. Надо будет — силу всю, что осталась, из земли заберу, костьми лягу. Но прежде нашего сына на руки возьму. А от девчонки нужно избавиться сейчас, а не когда появится наследник, которому Светослав все оставит.***
Рагне умел слушать и видеть. А еще ждать. Молодой бережанин собирал разговоры и сплетни, слухи и домыслы. Всё ему было ново, чудно и любопытно. Он знал, что даже среди бестолковых пересудов он найдет зерно той правды, что была ему нужна. Дворовые дети, те, что были постарше и уже не крутились у материнских юбок, могли рассказать и с кем подрался конюх давеча, и о чём шептались кухарки, и кто стянул мешок из амбара. Таль, запертый на Княжьем дворе, довольствовался этим. Юный ялх был ниже и жилистей своих сверстников. Наука меча была для Рагне тяжела, и каждый новый урок при дворе Брежны заканчивался разбитыми коленями и ссадинами. «Не всем воевать мечом, — сказал однажды его старший брат наследный ялх Вехо, — пусть твой ум станет острее стали, и многие города, не пролив крови, будут у твоих ног». Младшему ялху учение брата казалось насмешкой. Он-то — наследник отца — получит трон Легенкагара, а ему предлагает оставить грёзы о славе воина. Трона Рагне не желал, но и остаться в тени брата не хотел. Верест — лучший воин у волчьего ялха — научил бы его сражаться. Взамен же нужно было лишь найти зацепку. Верест несколько дней почти не появлялся на дворе, и в Чертогах было его не сыскать. Рагне догадывался, что княжий ближник занят поисками, и юный таль искал сам. Он не знал Рослава, и оттого не разделял того горя, с которым говорили о погибшем в столице. Рагне расспрашивал о молодом князе, а слуги знали много. Они говорили о нем охотно, стоило только упомянуть имя. Его помнили, его любили и ждали, что великий князь отдаст народу виновных. Был пасмурный день, душный, предвещающий дождь. Варились над головой тучи в палевых отсветах скрытого солнца. Рагне широким шагом шел через двор, смотря лишь себе под ноги. Вынужденное безделье выедало его изнутри и тяготило. Как вольно было в Брежне! На Перламутровом взморье, что было тем же Княжьим двором, он не был заложником, хоть и не часто его покидал. Рагне вспоминал те дни с тоской. Когда вечерело, с парой таких же сумасбродов можно было увести с пристани лодку и доплыть до Русалочьего мыса, и там затеряться среди корабельщиков и торговцев. За пивом и миской жирного супа те рассказывали о городах, откуда они возвращались, показывали товар, хвастались добычей. Всю летнюю короткую ночь жгли костер и пекли рыбу, а на Отцов день можно было подойти к заводям и, схоронившись за камышом, распугать купающихся деревенских девиц. Они не были ундинами, о которых рассказывали моряки, но и они умели сладко целовать и нежно обнимать. И всё же всё это Рагне бы обменял на благосклонность Вереста. Иначе пребывание в Славне он считал временем напрасным, нужным лишь для мнимого залога повиновения Берегов. Рагне остановился у взвозов, по которым поднимали мешки и бочонки, только привезенные на двор. В ворота въехала телега, и возница ее занялся лошадьми. Среди клади сидел вихрастый мальчонка, болтающий босыми, свешенными с воза ногами. Из покрытой корзины рядом он стянул круглую булку и сунул за щеку, через его свободную рубаху, перешитую из родительской, проглядывали очертания пары припрятанных. Мальчик огляделся настороженно и заметил наблюдающего за ним бережанина. Рагне поманил того пальцем. Придерживая спрятанное под одёжей, сын работника неуклюже спрыгнул. Оказавшись у поленницы, он едва прожевал свою булку и вопрошающе посмотрел на таля. — Видел что-нибудь? — Рагне скрестил руки. — Может, говорят о чём в городе? — Пряник дашь, коли скажу? — спросил мальчик, облизав пальцы. — Что скажешь? А вдруг бездельно окажется, ты уж вперед говори, а я решу. — Вот и не бездельное! Корабли торговые из Горичи пришли. Это они за своей лисьей княгиней. На площади только о Парфирь да о купцах тех из Горичи толк. — Ещё что? — Ещё тятя на базаре видел, что коня белого продают. — Так и что с того? — Продают, а никто купить не может! Богатый один лисий человек ходил, смотрел, а потом кричал, что просят много. Все слышали! Так тятя и обронил, что коня того словно из княжеских конюшен увели. Рагне насторожился: — Белый как снег? И грива серебряная? Тот насуплено кивнул и требовательно дернул за рукав. — Пряник дашь? Таль вытащил из-за пояса медяк. Получив монету и не дожидаясь, пока передумают, мальчонка засверкал пятками. Рагне отчего-то даже не сомневался, что это был именно Снег. Удача наконец улыбнулась ему, и молодой ялх понадеялся, что княжий ближник будет в Чертоге. Окажись слова мальчишки правдой, Рагне уж получит разрешения вместе с Верестом поехать за пределы города. Утром, когда небо за ночь разродилось водой и еще держалась прохлада, Вельга Вольховна, покрыв льняные косы, вышла к переходу, соединяющему женский дом с мужским. Уже во второй раз княгиня искала встречи с бывшим наставником Рослава. Она зябко водила плечами и с волнением ожидала посланного прислужника. Для всех в тереме она сказалась немощной, даже велела служанкам говорить, что у неё начались лунные крови, если муж послал бы за ней. Крови её не пришли, но Вельга слишком боялась вновь остаться со Светославом. Ей было необходимо переговорить с Верестом. Дочь посадника думала, что рассказать о своих тревогах она может лишь ему одному. Но больше, пожалуй, она просто хотела его увидеть. При нем она вспоминала Рослава и то, что молодой князь вовсе не был её мороком. Слуга вернулся один и в этот раз. Верест с княжьими людьми и талем еще вечером покинул двор. Лют ехал неспешно. За его лошадью по непросохшей траве брел израненный мужчина. Запястья последнего были связаны, ноги подкашивались, и каждый раз, когда тот отставал, веревка натягивалась и Лют недовольно оборачивал голову. — Идти нам еще долго, — наемник провел языком по зубам, — так позабавь боярина рассказом. Верест молча наблюдал за пленником, держась позади него. Рагне ехал поблизости. Добившись благосклонности княжеского ближника, ялх ловил каждое слово и смотрел во все глаза. — Я всё расскажу, — разбойный человек захлебнулся словами и зашелся кашлем, — всё князю расскажу. Он с тебя шкуру сдерет. Лют только усмехнулся, потирая давно стесанный ударом лоб в том месте, где раньше была бровь. — Что же ты, пёс, ему скажешь? Неужто про то, как его любимого брата в ночи зарезал? Пленник стиснул зубы в кровавой слюне. — Напрасно ты молчишь, — наемник отвернулся от него, — дыба враз из тебя сладкоголосого соловья сделает! — Повремени, Лютый, — остановил Верест, — пусть здесь мне расскажет. — Богами клянусь, боярин! — мужчина упал на колени. — Мы коня того изловили на дороге! Пустой был: без седла, без узды. Не знали, не ведали, чей тот конь! Шкура холеная, зубы, ноги здоровые, вот и просили дорого! — Кабы знали, что из государевых конюшен, будто вернули бы! — хмыкнул Лют, придерживая лошадь и соскакивая на землю. — Твои люди, Голова, не благодетельством прославились. По княжеству молва впереди тебя летит, разбойничье дело не хитрое. — Руки мне отними — воровал! Но крови князя на них нет! Наемник поддел подбородок пленника нагайкой, заставляя поднять голову. Разбойник с трудом смотрел заплывшим глазом. — А не в твоем ли доме уздечку нашли? А не у твоих ли лихих братьев добро княжеской свиты было? Не сбыли еще? Боярин своими глазами видел, как я из твоего сундука перстень Рослава достал. Кровь на том не обтертая. Скажешь, сам он завалился к тебе али подбросили? Плечи разбойника затряслись. Он водил головой из стороны в сторону, повторяя, что вины на нём нет. — Мы ведь и людей твоих спросим. Поворотимся с тобой, так и спросим. Может, посмотрят на тебя, да языки их развяжутся. — Дело решенное ведь, — с пылом обратился Рагне к Вересту, — как день ясное! Что от него ещё нужно? Разве признается он? Бывший наставник Рослава не ответил талю, поровнял коня с обвиненным, смотря на того сверху вниз. — Как ты князя убил? Ножом зарезал или мечом зарубил? Тот даже не поднял головы, всё так же бормотал одно. Лют повторил вопрос государева ближника громче и, снова не получив ответа, наотмашь ударил разбойника по лицу. — Скажешь, дворняга, что запамятовал, как из лука приказал ему в спину стрелять?! Второй удар повалил связанного на землю. — Не помнишь, как раненых из его свиты добивали? Отвечай! — Остановись! — гаркнул Верест. Лют, тяжело дыша, поднял на него голову. Разбойник катался в траве и скулил. — Как прикажешь, — выдохнул наемник, засовывая нагайку за пояс и обтирая руки о рубаху. — Мои люди привезут его побратимов, а нам нужно вернуться в столицу. Великий князь сам рассудит, казнить их или миловать. Верест и Рагне пустили лошадей вперед. — Прокляну, отродье! — завыл пленник. — Перед богами клянусь и перед народом говорить буду! Князь ваш руки свои замарал в крови похлеще нашего! В миру говорят, что это он со своей ведьмой-княгиней отцу путь на краду проложил. А как великим князем стал, головы полетели. Он ли судья нам? — Скажешь государю такое, я лично язык твой лживый вырву и псам брошу! — Наемник вернулся в седло и, несколько раз прикрикнув на пленного, ударил кобылу по боку. — Но! Разбойник не успел подняться, так и поволокла его привязь, вывшего и клявшегося в невиновности.***
Любомир пропадал на задворках, бегая с мальчишками, гоняя голубей и излавливая рыжего драного кота. Сын посадника сам не понимал, как оказался на скате крыши, как не сорвался с него, как спрыгнул с бани на воз с сеном и, катясь вниз, весь в соломе, смеялся до колик. Котяра уже попался мальчику в руки, тот даже почувствовал его горячий бок под своей ладонью, как Нянюшка, вся красная и запыхавшаяся, дернула заигравшегося за ворот. Рыжий оборвыш дал деру под телегу, а Мир уже не вывернулся из хватки мамушки. — Ты погляди! — ахнула старуха. — Все платье извозил, а руки! На руках живого места нет, вот батюшка заругает! Я скажу, что животина та тебя подрала, в миг словят да в мешке в реку пустят! — Не надо в реку! Стоило Любомиру оказаться на ногах, как крепкая рука отца ухватила сына за ухо. Мальчик заверещал. — Голова у тебя пустая, что горшок на плечах. Грамоту не учишь, меч как девчонка держишь. Нянька не твоей сестре нужна, а тебе самому. Я то и дядьку приставлю, да у двух такое дитё под большим приглядом будет. — Отпусти, тять, оторвешь! — дернулся Мир. Вольха Селениныч не внял его мольбам. — Опору себе на старость, должного преемника своим делам растил, а передо мной пройдоха. Плохо за тобой няньки глядели, мало воспитывали. Пороли бы как дворового, может, толк бы какой в тебе был. У мальчика навернулись слезы, и посадник выпустил его. — Плаксив аки девица! Ну-ну, еще погромче! Мои седины позоришь, сынок. — Вольха взял Любомира за плечо и повел со двора. Нянюшка семенила за ними. — Мы уже завтра в Сечну вернемся, ты бы с сестрой был, когда её потом увидишь? Мир хлюпнул носом. — Я не хочу сестрицу одну оставлять! Ты уедешь, я уеду — кто с ней останется? — Пригляд за ней будет. Верно ведь? — он скосил глаза на служанку, та закивала. — Останься, останься, ушами и глазами будешь. — Вольха Селениныч остановился у всходов и обернулся к мамушке. — О князе сообщай, в здравии ли, не случилось ли чего, что за гостей принимает. Обо всем знать хочу. Говорил жрец, что буря будет. Верно, прав, посольство ханское не заставит себя ждать. А меня и в столице не будет, государь отсылает. — Он погладил свою двоящуюся бороду, вспомнил о чём-то. — Ну, и о Вельге докладывай. Особо вестей жду, коли она меня внуком захочет обрадовать. Первее мужа её, первее слуг других узнаешь об этом, мне передашь. На площади перед Княжьим двором забил колокол. — Что там? — Вольха оглянулся и нахмурился. Мир, потиравший покрасневшее ухо, встрепенулся. — Сохранят нас Отец с Матерью, не оставят! — забормотала Нянюшка, подбираясь поближе к мальчику. — Не пожар бы, не другое какое горе! — Цыц, — посадник пригрозил старухе, а сам подозвал стражника и велел разъяснить. — На площадь зовут, — махнул рукой тот, — в городе всех созывали. Сам князь выйдет. — Зачем это? — Так известно, намедни Верест вернулся, лихих людей привез, тех, что князя Рослава загубили. Их в подвале держали, сам государь с воеводой вчера спускались. Нынче представят душегубов народу. Вольха отступил к стене, шея его взмокла, рыхлое лицо налилось кровью. Он обмахнулся шапкой и отослал человека. Нянюшка ахнула, прикрыла рот рукой. — Что стоишь, дура? — Замахнулся на нее посадник. — Любомира в дом отведи, сама к Вельге ступай! Дочь мне найди, живо! Он и сам заторопился по всходам. Колокола слышали и в тереме. Вельга стояла на гульбище, одетая глухо и траурно, и звон заставил её вновь вспомнить тот день, когда её привезли в столицу. Она уже знала, что за вести объявят на площади. — Я думаю о нём, — пробормотала она, опустив глаза. — И в ночи мне покоя нет, и при солнце. А бывает, мне мерещится, что и не было его вовсе. Что за память у человека? Сколько мыслей в моей голове, сколько вижу всего, слышу, помню, а лицо его забываю. Я руки протягиваю, схватить пытаюсь образ, а уходит всё, течёт, словно вода сквозь пальцы. Я боюсь, что однажды не вспомню уже. — Молодая княгиня оглянулась на Вереста, замершего рядом. — Хорошо, что ты вернулся. Ты напоминание мне, что ходил он под этим солнцем, дерн сминал под ногами. — Пока любовь твоя чистая жива, он тоже жив. — Ты прости меня, если больно тебе слышать о нем. Я-то в горе своем одинока и не задумываюсь, что другие тоже по нему скорбят. Ты, Светослав. Я и на мужа смотрю — он отражение Рослава. Или Рослав — его. Дни идут, а мне кажется, что я всегда и была невестой Светослава, что ему одному и была обещана. И страшно мне от того, и больно. Вельге нравилось смотреть людей, на их лица. Человек мог надеть любую одежду и укрыться ложью, но его лицо всегда говорило бы больше, чем речи. Она подмечала каждый шрам, складку, морщинку и думала, из-за чего они случились. Однако и глаза подводили, но княгиня остро всё чувствовала. Однажды, когда Адарочка обронила о Вересте: «Ратник лицом не вышел. Глаза человечьи, но лицо — истинно зверя. Опасалась бы ты его, госпожа, у меня кровь в жилах стынет, как погляжу», — Вельга велела ей больше не говорить так о бывшем наставнике Рослава. Среди всех в Чертоге государя в нем одном она не видела звериного. — Я сам разрешиться от бремени не могу, княгиня. Думал, что повинных в смерти его отыщу, сам их жизни заберу, но прежде взыщу сполна, и тогда покой мне настанет. Они там, на площади. Послушай, даже отсюда слышно, как народ ждет их крови, правосудия. Правосудия ... А ведь они и не знают, виновных мы казним или нет. Вся правда их — слово государя. Вновь бил колокол. — Сам мне ответь, и, может, обоим нам легче станет. У Вереста были потухшие глаза, стоял он мрачен, бессильно опустив плечи. — Они признались. И вещи украденные у них были. Стояли они там, в подвале, перед очами государя, выли, стонали. Но стало ли мне легче? Тебе ли от мук их станет? Нет, нет в крови их, нет в государевом правосудии мне утешения. На гульбище вышел Светослав. Взгляд его был прикован к жене. — Государь, — Вельга поспешно склонила голову. — Княже, — Верест не успел сказать ничего более. — Зачем ты здесь? — Светослав ухватил женщину за запястье и дернул к себе. Он был и излившимся колокольным звоном, и дневным опаляющим жаром, и золотом, раскалившимся на доньях его глаз. Княгиня растерянно и испуганно не могла пошевелиться. Верест выступил вперед: — Княгиня говорила со мной о Рославе. В этот день, когда его убийцы... Светослав прервал его. — Мне известно, о чём вы говорили. Я спросил у своей жены, зачем она здесь? — князь едва сдерживал свой гнев, смотря на Вельгу. — Ты хочешь вспоминать о Рославе? Всё ещё носишь по нему траур? Я твой муж, я! И я не хочу, чтобы ты говорила о нем. Дочь посадника сжалась всем телом. По всходам поднялся Вольха и замер на месте. — Куда бы я ни пошел, отовсюду его имя, постоянно! Ты думаешь, мне хочется это слышать? Он мертв, Вельга. Он — навь! Забудь же! — Я не могу, не могу! — княгиня хотела отстраниться от него, муж уже с силой сжимал её руку. — Тогда я подсоблю. Пойдем. Пусть это закончится для всех. Ты же того и хотела. Славич потянул ее за собой. Верест попытался его отговорить: — Остановись, Светослав, одумайся! Ей не нужно этого видеть! Князь оттолкнул ближника плечом. — Нет, пусть посмотрит! И я не стану у тебя спрашивать, как мне поступать с моей женой! Не оказывайся больше рядом с ней, иначе подумаю не о том. Светослав стащил Вельгу со всходов, даже не посмотрев на Вольху, быстрыми шагами преодолел двор. Вельге было дурно, она едва успевала за мужем и смотрела только под ноги, чтобы не споткнуться. — Ты видела его остывшее тело, ты видела его краду. Посмотри теперь на этих людей. Это они напали на него в ночи ради горсти серебра. Смотри, не отворачивайся и не отводи глаз! Я хочу, чтобы после этого память о моем брате перестали ворошить. Если ты достаточно разумна, ты послушаешь меня. Показалась площадь, возвышение, перед ним семеро обвиненных и их стражи. Народ волновался, кричал, сдерживаемый дружинниками. Из толпы летели хлесткие слова, проклятия и подобранный из-под ног сор. Один из мужиков попал в спину осужденного увесистым камнем, приговоренный упал на колени, однако его быстро поставили на ноги. Одежда на разбойниках была худа, тела изранены. Один из убийц лишь скалился и хрипел, смотря заплывшим глазом на собравшихся, как загнанный зверь. Князь остановился за помостом с застеленной мехом скамьей. Светослав наконец выпустил руку жены. Вельга с трудом дышала, у нее подкашивались ноги, и всю её знобило. Боярин Микула вовремя подал княгине свою руку и остался с женщиной за местом государя. Светослав говорил свою речь. Он был безжалостен в выражениях и хотел скорее покончить со всем. Вельга оглянулась на осужденных лишь на мгновение. Ей показалось, что тот, скалившийся, смотрит на неё. Когда прозвучали слова приговора, его первым подхватили под руки и поволокли к плахе. Он хотел закричать, распахнул рот, но послышались лишь булькающие звуки, захлебывающиеся и отчаянные. И было то для Вельги громче, чем шум толпы. Его отнятый язык болтался у него же на шее. Глаза разбойника были совсем безумны. Вельга спрятала лицо в ладонях. Когда патлатая голова оказалась на срубе, палач прокричал то, что должен был сделать каждый осужденный на смерть перед своей казнью: — Славь своих богов, славь своего князя!