Темные времена

      Рахья́р всегда въезжал в город как победитель. Ещё перед ним дорожной пылью, ветром из степей, огненным заревом неслась его слава, летел ропот, нарекший ханского сына то «ярым солнцем», то «коршуном», и говорили, его мечом власть великого хана крепка стоит. Не было еще той земли или того народа, кто не покорился бы его силе или хитрости.       Путь, что проложил себе Рахьяр, оставил за собой распахнутые ворота и вёл сквозь суматошные улицы захваченного города. Конский топот терялся среди молящих криков, стонов и звона кривых сабель. Все города к западу от земель Золотого ханства были для Рахьяра одинаковы: приземистые дома из бурых обожженных кирпичей, обветренные стены, охрой выкрашенные крыши. И не первый народ, что откупиться не мог, предан был им огню и мечу. Пусть город ещё слабо сопротивлялся, но он уже принадлежал ему. Оставалось покончить с его правителями.       Ветер с духом разгоряченной Степи хватал полы одежд, волновал стяги, выхватывал из-под надвинутой до бровей шапки ханского сына каштановую прядь, отливающую на солнце медью. Рахьяр щурил вишнёво-карие глаза, прикрываясь от поднятой лошадьми пыли, искал что-то взглядом среди лепившихся друг к другу хижин, лавок и дворов со сливовыми деревьями, засыпавшими дорогу перезревшими плодами, засиженными мухами. — Эти осевшие в равнине скотоводы возвели себе каменные стены, чтобы жить среди смрада, — молодой хан оглянулся на державшегося поблизости «верного», — и они думают, что глиняные крыши скроют их от взора Имиехше. — Мой меч не будет в ножнах, пока есть земли, где люди не чтят Высокого над духами, — с запалом отозвался Дарха́м, горяча коня, чтобы поравняться с господином. — Мне нет ни славы, ни чести, что приходится возиться здесь, переворачивая все ради пары ковров, скота да десятка девиц, что горбаты от работы и уже со своей первой крови порчены мужчинами. Рахьяр с ненавистью оглядел улицу и сдернул свешенный над лачугой стяг. Полотнище с белым кругом солнца расстелилось под конскими копытами. — Однако, — продолжил он, — пускай остальные братья тешатся в своих шатрах, считая меня сосланным, думая, что я далеко. Я не видел рождение моего сына, не нарек ему имени, не сидел подле отца на пирах, но я несу волю великого хана. И однажды он наградит меня за эти три года. — Будет так. Твои люди вернутся со славой и рабами, ты привезешь великому хану многую дань и щедрое подношение духам. Воины пойдут за тобой в новых походах. Имиехше все воздаст. Вызолоченное солнцем лицо ханского сына посуровело, стоило показаться выложенному красным камнем храму. Немногие оставшиеся защитники города спешили укрыться в нем. Однако тяжелые двери еще не успели закрыть, и лучники сразили кинувшихся к створкам воинов, а несколько степняков прорвались внутрь. — Н-на! — Рахьяр ударил своего жеребца пятками. Кони вынесли на площадь, поднимая вверх облака тяжелой белой пыли. Молодой хан спрыгнул на землю и двинулся в сторону храма. Мелкий, точно мука, известняковый песок, которым были засыпаны все дороги, скрипел под юфтовыми, остроносыми для верховой езды сапогами, оседал на шерстяных, вышитых шелком шароварах. Широкая бронзовая ладонь мужчины накрыла рукоять сабли, большой палец привычным движением прошёлся по сплетённым на эфесе змеями, щурившим нефритовые глаза.       Открытые створки дверей щерились на пришедших медными пластинами. По ступеням струилась алая кровь, и жаркий белый песок жадно ее глотал. Дархам, тенью следовавший за господином, провернул в руке изогнутую саблю и широко рассек грудь появившегося воина. Выведенные белым лики незнакомых Рахьяру богов смотрели пустыми глазами, как жизнь оставляла последних из их защитников.       В коридоре мелькали фигуры, выводя молодого хана в открытый двор, исполосованный тенью полотняных навесов. Зала была затоплена водой по щиколотку, только мостки у стен да возвышение с алтарем в центре оставались сухи. Несколько воинов и жрецов лежали поодаль, кто припав к стене, кто погруженный лицом в воду. Шехгес — немолодой, жилистый мужчина, провозгласивший себя царем Истоша, — окружённый и загнанный степняками, метался в зале, выставив перед собой короткий меч. Один из захватчиков, словно решив поиграть, сделал выпад вперёд. Острие прочертило глубокую полосу на предплечье названного владыки города, распороло рукав. Шехгес взвыл, отступая и путаясь ногами в полах набрякшего одеяния. Следующий удар вновь был для него слишком скор, из рассеченной лопатки брызнула кровь. — Оставь! — крикнул Рахьяр, подходя к сомкнувшимся кольцом воинам. Оттолкнув плечом ближайшего, он оказался лицом к лицу с заведомо пораженным. — В прошлый раз ты принимал меня радушней. — Тогда ты пришёл без меча, — прорычал сквозь зубы Шехгес, щерясь и кринясь от боли. — Ведь и ты тогда не называл себя царём, — сабля заплясала в руке ханского сына. — Царем над козоводами. Сталь скрестилась, заполнив звоном залу. Шехгес уже нетвёрдо стоял на ногах, его ступни скользили в воде. — Я лучше преклонюсь пред богами на том свете, чем пред Арах-Чихре ханом! — он с трудом отразил удар, пятясь. — Было время, когда ханы держали всю Степь и все народы служили им. Был их век долог и сыт, но мои боги говорят: «Всё однажды кончится, и камень обратится в пыль». Так больше не держит великий хан Серебряного ханства, и Медного ему не удержать. Мужчина занёс руку, залитый кровью рукав облепил кожу. Сабля Рахьяра описала плоскую дугу, и в то же мгновение снятая ударом меднокожая кисть, так и сжимающая оружие, полетела вниз. Следующий незамедлительный удар пришёлся выше, подцепил кожу под выступающим кадыком, недостаточно глубоко, чтобы отобрать жизнь.       Шехгес взвыл и, пытаясь отпрянуть, полетел вниз. Рахьяра по колено окатило водой. Мужчина лежал на спине, хватал ртом воздух вперемешку с подступающей к его губам водой. Его глаза с желтоватыми белками отчаянно вращались, пальцы целой руки хватались за горло, силясь зажать рану. Хан посмотрел сверху вниз, опустил саблю и медленно проговорил: — Ты говоришь неправду, потеряв страх перед лицом смерти. Восславь богов своих в последний раз, и если они и в правду есть, пусть их кара настигнет меня, — Рахьяр наступил ногой на горло иноверца, погрузившегося под воду. Обагрившая мелкий бассейн кровь лизала пятку ханского сапога. — Я заберу твою голову с собой в ставку и велю сделать из неё чашу. И каждый раз, когда я буду пить за свою победу, ты будешь знать об этом.       Дархам увидел, как перестало дергаться тело. Приказ хана был выполнен, и степняк поднял за волосы голову названного царя со струящейся с неё кровью и водой. Лицо того было искажено страхом и болью, глаза широко раскрыты. Рахьяр довольно ухмыльнулся, отходя к сухим мосткам и обтирая своё оружие о занавесь. — В этой зале возносились молитвы к богам много лет, но когда я пришёл в их святилище с оружием, ни один из них не заступился за него, — он проследил взглядом, как голова Шехгеса исчезла в мешке. Дархам убрал саблю в ножны и последовал за своим господином.       Рахьяр дал своим людям два дня, чтобы они могли взять себе добычу. По возвращению в ставку у его воинов будут богатства и рабы, в отличие от засидевшихся ратников его братьев.       Ис­тош пы­лал. И за­рево по­жара ви­дели за мно­гие ми­ли до го­рода.       Пе­ред хан­ским шат­ром у стен пи­рова­ли по­беди­тели. Мо­лодой хан сре­ди про­чих ли­хо тан­це­вал с кри­вою саб­лей, раз­ре­за­ющей пла­мя кос­тра и звез­дный по­лог не­ба. При каждом его движении взвивалась косица за спиной, масляно дрожала отблесками огня серьга красной яшмы и сердолика. Заходился своей песней бубен, горячил пляску, вторили ему густым перебоем обтянутые кожей барабаны. Ладони степняка же, отбивающие ритм, все ускорялись. Неистовствали молодые мужчины в своё полу-танце, полу-сражении: под загорелой кожей катались мышцы, на нагих грудях и спинах всполохи и тени рисовали боевые узоры, горстьми швырял огонь искры в иссиня-серное небо.       Дархам сам подал господину его трофей. Их ханский сын ценил выше многих богатств. Рахьяр в насмешку водрузил на вываренный череп венец и поднял его над головой. — За победу Золотого ханства нашими руками! За великого хана! Гомон ликования степняков прокатился над шатрами. — Не уплатив малого, Шехгес отдал мне гораздо большее — свою жизнь, — улыбнулся Рахьяр, обращаясь к верному. — Едва ли Имиехше она будет полезна — он не был ни воином, ни достойным правителем. Мне стоит похвалить разве что его винные погреба! Попробуй, — он протягивает кувшин. — Питье кисло от истошских слив, но другого здесь не найти. — Это ещё не все, что мог дать тебе Истош, господин! — Дархам обернулся и подал рукой знак.— Ты не видел ещё того дара, что эти пастухи держали по своим домам! В кольцо костров вывели молодых невольниц. Женщины жались друг к другу, прикрывались пестрыми плетёными покрывалами. Дархам приблизился к ним и ухватил одну из девиц за плечо, обрывая рукав. — Прикажи им танцевать или петь, господин, — он оглянулся на хана, ожидая приказа, — они с великой радостью исполнят. Рахьяр рассмеялся: — Этим дочерям и жёнам козоводов только ходить за скотом! Отдай их моим воинам, пусть они получат этот дар Истоша! Дархам улыбнулся и дал распоряжение убрать женщин с глаз господина. Его прислужники взамен им вывели к столу задернутую вышитым покрывалом фигуру. — Эта женщина не жена скотовода, мой хан, это жрица тех богов, что не вступились за город. — Тебе бы стоило заниматься моими покоями и шатром, Дархам, — Рахьяр весело сощурился, — девок ты словно из воздуха достаёшь. Сними эту тряпку. Нет, сними все. Дархам стянул ткань, открыв взглядам пирующих круглолицую девушку. Ее веки над нощно-чёрными глазами были присыпаны охристой пудрой, порошок мешался со слезами и золотыми дорожками расчерчивал смуглые щеки. Когда кинжал степняка распорол завязки ее платья, а пёстрые одежды с шелестом упали под ее ноги, плачущая невольница попыталась прикрыться изрисованными красным руками. Но Дархам заставил ее отвести узорные ладони, обнажив высокие груди с крупными ореолами сосков. Жрица дрожала то ли от стыда, то ли от страха, то ли от степной ночи.       По губам молодого хана блуждала улыбка. Он поднялся и, наполнив до краев кубок, подошёл к пленнице. — Пей, — приказал он, смотря сверху вниз. — Мои боги не позволяют мне пить вино, — пробормотала она не поднимая глаз, по её щеке проложила дорожку золотая слеза. — Пей, — повторил Рахьяр. Дархам подтолкнул девушку ближе и заставил сделать большой глоток. — Угодно ли тебе видеть ее в своём шатре? — верный склонил голову. Рахьяр, так и не отводя взгляда от нагой невольницы, проговорил: — Нет. Не хочу мешать кровь великих ханов с ее, если она понесёт, — он сощурил подведённые алым глаза. — Пусть танцует, — голос плавил на языке слова. — Пусть танцует так, как славила своих богов, как любила их. И я подумаю, пощадить ее или нет. Молодой хан вернулся к своему месту, пригубив вино. Дархам отступил, освобождая площадку для танца.       Глаза молодой пленницы расширились, в них мелькнула отчаянная решимость. По телу пробежала дрожь.       Ладони степняков ударили по столам, стукнулись чаши и блюда, родив в бархатно-чёрной степной ночи музыку для ханской невольницы. Встрепенулись струны круглобоких домр, тягуче застонали дудки. И заплакали звоном медные серьги, когда девушка перешагнула срезанное платье. Ее шаги стали все тверже, вскинулись руки, задрожали плечи, извился по-змеиному гибкий стан. Жадные взгляды и отсветы красно-рыжих огней лизали молодое тело, когда песня бубнов и домр обдала всех горячим напевом. Калился и кипел сумрак над кострами, музыка бежала вперёд, вместе с нею полз по бедру жрицы змеиный узор, свивался над животом и таял в ложбинке между грудей. Заволок лицо плясуньи пьянящий дурман, часто вздымались плечи, летели в алой вязи запястья. Приоткрылись губы, и смеялась она, и стонала, словно шелковая плеть по ее телу гуляла.       Волновала мужские сердца молодая невольница. Рахьяр упивался и напиться не мог ее пляской. Он назвал бы ее невестой, целовал бы горячие губы жадно, стал бы вытягивать из девичьей гортани ханское имя и за алым пологом бы кроил в степной ночи стоны. Быть ей обряженной краше песчаных царевен, на челе своём носить яхонты, гранаты, камеи, когда б у летящих ног ее слагали головы ханы и беи.       Она оказалась так близко, что Рахьяр притянул женщину к себе. От неё пахло терпко потом и пряно красками с кожи, сладкими маслами и курениями богомольни. Жрица гнулась и извивалась подобно гадюке, оказавшись перед степным царевичем. Она то обнимала его за шею, то припадала к столу. И не сразу помутневшие взгляды степняков заметили, как переплетенные в танце руки спрятали между сведённых ладоней нож.       Отплакали последним перебором домры, протяжно простонала дудка, когда взметнулись вверх руки пленницы со сверкнувшим лезвием. — Господин! — вскрикнул Дархам не своим от ужаса голосом. Степняк бросился к молодому хану, понимая, что не успеет.       Жрица вскинулась, натянулась струною. На лице ее появилось ликование. Рахьяр увидел, как занесённый над ним нож вспорол ночь. Руки рванулись к поясу, к ножнам. Дыхание свело, а сердце пропустило удар.       Дархам сам не помнил, как метнул кинжал и как тот, сделав оборот, вошёл между смуглых лопаток женщины. Жрица вскрикнула, рот ее искривился, к губам подступила кровь. Нож скользнул по груди, не вонзившись в сердце. Она осела на землю к сапогам ханского сына, прежде чем он смог выхватить оружие. — Она ранила тебя, господин? Пирующие повскакивали со своих мест и закричали. Жрица лежала на земле, слабеющие пальцы ещё силились удержать нож. Кровь подступала к ее горлу, и женщина хрипела, захлебываясь ею. — Нет, — качнул головой Рахьяр, убирая кинжал и поднимаясь, — но ещё мгновение, и ты бы лишился своего господина. Верный склонил в страхе голову. Рахьяр встал над умирающей. Жрица посмотрела на него угольно-чёрными глазами, золотые слезы запеклись на ее скулах, сил вновь схватиться за нож у неё не осталось. Тогда, с трудом втянув воздух, она зашептала: — Боги, которых ты обесчестил, покарают твой род, — она сглотнула кровь. — Я проклинаю тебя. Это было последним, что услышал от умирающей жрицы молодой хан. В богов её народа, да и в любых иных, кроме Имиехше, он не верил, а потому лишь молча смотрел, как медленно остекленели глаза женщины. Жизнь дотлела в ней подобно потухшим углям. Не осталось ни ее имени, ни того, кто сказал бы хоть что-то о ней, развеялась разогретая её танцем ночь, но так и звучали слова её проклятия.       Лагерь снялся, и потянулся от остовов разорённого города караван. Рахьяр вёз великому хану пряности и меднолицых невольников, темнооких рабынь, ковры и глазурованные блюда. Он вёз отцу победу.       У Степи не было края, везде, куда хватало глаз, стелилось покрывало трав, трепещущее и дышащее, словно фата на лице женщины. Выбеленная дорога лентой вилась впереди.       Дархам возвращался мыслями к служительнице чужих богов, ее отчаянному покушению и опасным словам. Верный знал, что молодой хан уже позабыл о последней речи жрицы — мало ли проклятий и угроз скажет умирающий? Степняку не хватало той уверенности своего господина, чтобы также выбросить случившееся из головы. Провинность жгла изнутри, ведь это он привел жрицу. Помедли он, не окажись при нем кинжала — вез бы Дархам Арах-Чихре хану тело его сына, и тогда бы точно лишился своей жизни. — Ты чернее тучи, — заметил степной царевич, направляя своего коня к Дархаму. — Не думай о том, что случилось на пиру. Я бы все одно не оставил той жрице жизнь, а своей выходкой она всех развлекла. Неужто ты помыслил, что она смогла бы хоть ранить меня? Он намеренно так говорил, принижая грозившую ему опасность. Рахьяр бы не признал того, что забылся. Дархаму же застилали глаза образы, среди которых он видел взмах ножа и рассеченную от плеча грудь молодого хана. — Я заслуживаю смерти, мой господин, — отозвался степняк, сжимая в руках поводья. — Я должен был быть рядом, как твой верный. Я мог опоздать. — Что мне будет с того, если я сниму твою голову прямо сейчас? — Рахьяр изогнул чёрную летящую бровь. — Сложи ее за меня, умри с именем великого хана на устах — вот смерть, которой ты должен хотеть. Ты совершил немало ошибок, но и не раз спасал мою жизнь, не щадя своей. Ты спас ее мне и вчера. И ты не опоздал. За это мне следует наградить тебя, ведь ты сохранил меня от позорной кончины, — он скривил в усмешке губы, — и не дал моим братьям удовольствия оплакивать меня. — Благодарю за твою милость, господин! Ханский сын выпрямился в седле и с залихватским окриком ударил своего гнедого каблуками. Конь понёс в голову каравана, обгоняя повозки и верховых, и Дархаму пришлось стегнуть лошадь, чтобы не отстать от господина.       Оказавшись на гребне, двое всадников наконец замедлили бег, оставив за спиной караван. Вся степь лежала у их ног. Ковыль волновался морским безбрежьем, стелился волнами, и густой от буйного разноцветья трав воздух заставлял раздувать ноздри. Ветер распалял красным щеки, играл с кисточками конского потника и отливающими медью прядями в бьющейся за спиной косице. — Скоро осень обнажит землю, — проговорил хан, вдыхая полной грудью. При этом его обветренные губы тронула улыбка, — и многие племена уйдут на юг, к пастбищам. И всю Череду стылых туманов пережидать нам в ставке, прогуливая добычу. Ты уж не расстанься со своей головой в драке и не дай вскружить ее какой-нибудь крутобедрой девице! Что из этого хуже, — Рахьяр засмеялся, обнажив крепкие зубы, — знает разве Имиехше! Ты мне нужен — я жду, что на будущий год отец поручит мне большой поход. — Великий хан станет выбирать между тобой и Хальшé ханом, чтобы поставить во главу войска, — заметил Дархам громко, чтобы господин услышал его. Имя брата стегнуло степного царевича шелковой плетью. — Хальше хитрее ночных духов. Он извернется, получит себе все войско. — Будь осторожен, господин. Ходят среди командиров сомнения, что действительно на охоте погиб старший царевич, что не просто конь его скинул. Хальше тогда сел вместо него в Гюрзе. Он не погнушается оболгать любой твой шаг, чтобы великий хан в тебе усомнился. — Я усвоил этот урок и спиной к нему не повернусь. А ты будь мне глазами и ушами за стенами дворца. Степняк с готовностью кивнул, ударяя себя кулаком в грудь. Кони были пущены вровень друг с другом. — Я верю не многим, Дархам. И хочу получить в Совете как можно больше верных мне людей. Ты заслуживаешь этого места. Я даже знаю, как ты сможешь его получить. Я знаю, что ты видел Фахрийе. Лицо верного тронулось меловой бледностью. — Прости мою дерзость, господин! Моим глазам не дозволено видеть красоты твоей сестры! И даже имени ее произносить. И то, что она вошла тогда в твои покои... Рахьяр прервал его: — Когда я стану ханом всех ханов, а Фахрийе вступит в цвет, я отдам её тебе в жены. Иначе ведь тебе не попасть в мой Совет. Да и лучше она будет за тобой, чем за верным Хальше или стариком из Медного ханства. Степняк подметил, как кровь обдала жаром лицо мужчины.       Сладкоголосым соловьем пела любимая дочь старому хану, рассказывая то о морской пучине, то о блеске червленых куполов и звоне сабель. Жемчужина в сокровищнице своего отца — разве отдал бы он ее грубому воину, не знавшему узорных палат Совета среди прочих вельмож? — Разве я буду достоин той чести? — Ты спас мою жизнь. Что ты хочешь получить за это? У тебя есть золото, есть имя, я же хочу наградить тебя женщиной. И я дам тебе самую красивую из всех ханств. Арах-Чихре хан ценит свою пташку Фахрийе пуще прочих, а потому ещё не выбрал ей жениха. Я найду те слова, что убедят его. Или свершу ваш брак своей волей, когда займу Асхан после отца. Не отказывайся от этой награды! — Рахьяр сощурил лукавые глаза; выбившиеся пряди, выжженные солнцем до каштаново-рыжих, развивались у его висков. — Иначе я точно казню тебя, ведь ты оскорбишь отказом мою сестру. Дархам склонился в седле и, ухватив полы ханского халата, стал их целовать. Он шептал слова благодарности, сбивчиво мешая их с хвалебной мольбой к Имиехше. Помутившийся радостью рассудок рисовал степняку образ юной царевны. И воину не терпелось прибыть в столицу, чтобы, заручившись словом Рахьяра, посвататься к красавице и рассыпать перед ногами старого хана все богатства, что имел. — Больше я не хочу смотреть, как ты чёрен. Когда я вернусь в Асхан с добычей, то устрою праздник: ты женишься, а я возьму на руки моего первенца и нареку ему имя. Мой сын, моя кровь и плоть, — в те моменты, когда молодой хан говорил о ребенке, которого ещё даже не видел, лицо его смягчалось. — Я назову его «Асх», как великого хана, что завоевал Непокорные города, к ногам которого склонились цари и беи, и слава о котором никогда не остынет в веках. Мой сын станет воином и принесёт Степи многие победы! Он смутно помнил лицо наложницы, отобранной из здоровых невольниц, чья степная кровь не была разбавлена родичами из Песков или Племен Приречья. Она, наверное, как и все была красивой: круглолицей и темноглазой, с широкими бедрами и крепкими ногами. Она ли тогда играла на домбре и носила в косах бирюзу? А может это её, обряженную в оливковый шелк и капли гранатов, впервые привели к нему после обряда мужчины? Но это уже помутнело в его памяти, а потому едва ли он вспомнил именно ту девушку, когда из ставки принесли вести о том, что его наложница ждет ребенка. Рахьяр не знал ее, и от того не носил траура, узнав, что та умерла в родильной горячке, главное — его сын родился.       Хан окинул взглядом травяное море, тускнеющее к ночи. Он слышал, как налетал и затягивал свою горестную песню северный ветер, несущий вести о скором окончании лета. — Поедем, — степняк ударил крутые бока коня пятками. — Мне не терпится вернуться в Асхан.       Караван воинов и их добычи миновал Золистый простор и перешел мелевшие воды Тасниза — Бычьей реки — еще до того, как узкий, точно лук, месяц оброс круглыми боками. Деревни всегда обходили и, пока не пришла осень и не обратила зелень трав в жухлую бронзу и сухое золото, оставались ночевать подле холмов, бирюзово-каменистых и пурпурно-розовых от вереска. С приходом сумерек черно-синюю степь расцвечивали костры у палаток и оранжево-малиновые огни шатров.       Дархам подолгу смотрел на пляшущее пламя, подстелив войлочный коврик и стянув сапоги. Мыслями он был далеко, где-то в штукатурно-белых дворцах Асхана, подле ханской дочери с раскосыми глазами темнее южной ночи и тяжелыми медно-закатными косами.       Рахьяр же оставался в шатре, задернув полог и засыпая, как только его голова касалась подушек. Сон шел вязкий и холодный, проглатывающий молодого хана и тянущий куда-то. Ему снились змеи. Они сплетались клубком, стягивались, обвивали друг друга, мерцая перламутрово-белой чешуей. Но тугие кольца и гладкая кожа пропадали, и змеи обращались извивающимися людьми. Ему виделась то девушка с гадючьим узором, обвившим бедро, то брат, голову которого, подобно короне, венчал свернувшийся полоз. Змеи с шелестящим шипением подбирались к ногам Рахьяра и ползли по сапогам, пока он не мог даже пошевелиться. И когда золотой змей выпускал раздвоенный язык, щурясь отчего-то человечьими глазами, ханский сын просыпался.       Морок ночи еще долго, словно мокрая рубашка, облеплял его. А когда отступал, на смену ему приходила тревога. Она налетала тихим стоном ветра, бросала в разгоряченное лицо морось дождя и холодила кровь. Лишь мысль о том, что скоро из-за гряды холмов покажется ставка, держала мужчину, заставляла гнать коня и не отрывать взгляда от горизонта.       Было ли зрелище величественнее, чем древний город на бескрайнем полотне степи с далеким изломом синих гор? Когда дотлевал закатом небесный подол, последние солнечные лучи вызолачивали стены и маковки, мерцали огни у шатров собирающихся подле ставки племён. Нет, Рахьяр не знал городов лучше. Может, потому и нравился ему неподвластный времени Асхан, что возведён был из камня. Степняки не строили таких и не знали того ремесла. Каждый раз смотря на него, Рахьяр с завистью думал, что так же увековечит свое имя в каменном городе, как завоеватель Асх хан навсегда оставил свое.       В каменном городе посреди сухого простора праздник. Никто из прибывшего каравана не знал, что за повод заставил Асхан обрядиться в стяги и ленты, пустив на площади музыкантов и бродячие балаганы. Знали лишь одно: не их возвращение и имя молодого хана величала толпа.       Дархам ерзал в седле, настороженно ловил разговоры. Говорили, что во дворце гуляют свадьбу. И верный Рахьяра весь холодел внутри, едва стоило ему представить, что это обещанную ему Фахрийе выдают замуж. В памяти всплывали еще давние речи великого хана о том, что с медными владыками следует скрепить договор браком. От этого, едва обретший надежду, воин терзался сомнениями. Погруженный в свои мысли, он грубо окрикнул попавшихся на улице и замахнулся плетью.       По разномастной толпе и шуму говора всех земель Степи было понятно, что в городе собралось много племен. Проехать было трудно, груженый караван и воины отстали от хана и его свиты. Рахьяр придержал коня у лавки горшечника. Тот выбежал из дверей и закланялся так, что бахрома на концах пояса касалась пыльной дороги. — Что тебе будет угодно, господин? Его взгляд беспокойно осмотрел молодого мужчину и его спутников. — Скорой монеты, торговец. Чье торжество сегодня? — Второй день свадьбы, господин. Хальше Везри хан — окропи дождь землю под его ногами! — взял вчера в жены старшую дочь Медного хана. Рахьяр кивнул одному из своей свиты, отчего пожилой мужчина сделал нетвердый шаг назад, а глаза его метнулись к старухе, сидящей на пороге и расписывающей тарелки. Выуженная из седельной сумки и подкинутая монета тут же исчезла в широком рукаве лавочника. Тот суетливо начал предлагать товар, но ханский сын от всего отказался и направил коня вверх по улице.       Он ехал зол, цедил ответы, смотрел только на стены дворца.       Каждого из сыновей великого хана матери растили будущим Хозяином Степи. Что ему были бы пиры, походы, женщины, если бы не он обладал Золотым ханством, если бы не его имя высекли на камне правителей? Хальше хитер! Но разве должен он — сын наложницы со Змеиной пустоши, вымесок от крови Приречья — быть выше него? Рахьяр был рожден степной царевной, одной из внучек завоевателя Асха и дальней родственницей Арах-Чихре хана, вот он от плоти и крови великих правителей. О других братьях, еще слишком юных, даже чтобы управлять городами, он не думал.       Теперь, когда Хальше заручился поддержкой Медного ханства, Рахьяру не было большей угрозы. Год или два — сколько еще Высокий над духами не призовет великого хана, — а потом быть головам всех степных царевичей на пиках.       Въезжая во дворец, ханский сын невольно взглянул на стены. Ему было не больше десяти, когда Арах-Чихре хан занял ставку после своего отца и выставил над воротами казненных братьев. Ныне в вечернем сумраке были вывешены золотые длинные стяги. — Я сразу пойду к отцу, — бросил он Дархаму, спускаясь на землю. — Уже поздно, господин! Стоит ли сегодня тревожить покой великого хана? — Нет, я пойду сейчас. Хочу сам принести ему весть о смерти Шехгеса. Пусть великий хан вспомнит, что у него есть достойные сыновья, умеющие обращаться с саблей. Рахь­яр по­наде­ял­ся, что отец ещё не от­дал ко­ман­до­вание Халь­ше. Ина­че дол­гие три го­да, про­веден­ные им в по­ходах и на­бегах, он выс­лу­живал для се­бя лишь мес­та в ка­ком-ни­будь выж­женном сол­нцем улу­се. Те нес­коль­ко лет от со­вер­шенно­летия, про­веден­ные им пос­ле став­ки в Ви­ре — Го­роде-на-вы­сох­ших-бе­регах, бы­ли не­навис­тным ему вре­менем.       Степ­няк шел по пе­рехо­дам двор­ца, вспо­миная круг­лые юр­ты Ви­ра, та­буны и пас­тби­ща. За все то вре­мя за­пах ды­ма и ско­та так про­питал его, что, ка­залось, от не­го бы­ло уже не из­ба­вить­ся. Жи­во всплы­ли в па­мяти единс­твен­ные раз­вле­чения: охо­та на ли­сиц, спо­ры в меткости лука да быс­тро­те ло­шадей. Чем мел­кий улус мог удер­жать ре­тиво­го юно­шу с буй­ным нра­вом? Спе­шили в Ас­хан гон­цы, не­сущие вес­ти о са­моволь­стве мо­лодо­го ца­реви­ча. При­каз ве­лико­го ха­на, от­прав­ля­ющий Рахьяра объ­ез­жать Степь, со­бирая дань и не­ся во­лю Зо­лото­го ханс­тва ме­чом, был для него из­бавле­ни­ем.       Коридор вывел молодого мужчину к узорным палатам, и ему сообщили, что великий хан ждет его в своих покоях. Арах-Чихре хан сидел среди подушек, прикрыв веки и шепча что-то. Подле его ног, спиной к пришедшему сидела девушка, натирающая ступни старика растопленным тарбаганьим жиром. Покачивались точки огоньков на таящих свечах, холодеющий к ночи ветер тревожил занавеси и полог за тахтой. — Добро пожаловать, Рахьяр, — проговорил он, поднимая глаза и протягивая руку. Пришедший приблизился и, склонившись, коснулся губами сухой отцовой кисти. — Хорошо, что праздник не задержал тебя. Этот пир не дает мне покоя, — он на мгновение затихает, осматривая сына. — Ты возмужал. Истинно, дороги Степи пошли тебе во благо. — Мне как можно скорее хотелось предстать пред тобой, великий хан. Тот довольно оглядел широкоплечий стан воина. Рахьяр стоял перед ним в дорожном платье и запыленных сапогах для верховой езды, намеренно не сменив этого на шелковую рубашку и халат из тафты. Ему хотелось показаться таким, каким он пересекал травяные моря, исполняя отцовскую волю.       Молодой хан помнил Хозяина Степи таким же: цепкие недоверчивые глаза под длинным росчерком черных бровей, бритая наголо голова с узкой косицей у самой шеи. — Я привез тебе голову того предателя, что назвал себя царем Истоша. Я́ свершил его казнь. Арах-Чихре хан кивнул: — Пусть то, что случилось с этим городом, послужит примером остальным. Истош будет последним из противившихся мне, Медное ханство станет слушать. Он разрешил сыну сесть подле него. — Ты уже должен был услышать о свадьбе Хальше. Медные ханы в ставке. Качý-Ерзы́ рассыпает во дворце дары к свадьбе дочери, не скупится на клятвы предо мной, — он крутил кончик длинных усов. Рахьяр увидел в этом действии вечно мнительного старика тревогу. — Но у меня нет веры ни к кому из Малого ханства. Я получал твои письма — они говорят мне больше тех клятв. Ты своими глазами видел, как неспокойно за Таснизом, что города и племена сами выбирают себе царей. Так что все слова Качу-Ерзы только пыль в глаза. — Тех мятежников больше нет, отец. Но не руками Медного хана. Великий хан оперся о подушки, его лицо на мгновение исказила гримаса боли. Девушка у его ног вздрогнула, но тот велел продолжать. Он тяжело втянул воздух, совладав с собой, затем обернулся к Рахьяру: — Да, — протянул он. — Это не его заслуга. И всё же это не остановило его придти ко мне и просить себе жены из золотых царевен. Я уже давно обещаю ему это. Он должен получить старшую из моих незамужних дочерей, но я не смогу отдать ему Фахрийе. Я только ей поручаю делать для меня снадобья. Старик сделал жест рукой, позволяя девушке прекратить, и царевич смог различить ее лицо.       Рахьяр видел сестру в последний раз тринадцатилетней девочкой, ещё не вступившей в цвет. Сейчас же перед ним была шестнадцатилетняя царевна с лебединой шеей и округлившимися бедрами. Оглянувшись, она подняла на брата глаза и едва заметно улыбнулась ему. — Без моей пташки Фахрийе, — тревога во взгляде великого хана сменилась ревностным огоньком, — руки лекарей погубят меня. Ступай, — он коснулся волос дочери, — принеси мне травяной отвар. Поклонившись, царевна подобрала все склянки, расставленные на полу, и поспешила исполнить волю отца. Рахьяр проводил ее взглядом. — Ты же не отошлешь её в Медное ханство, так далеко? — спросил он, подбирая слова, чтобы вывести к задуманному. — Ее место во дворце Асхана, подле тебя. — Качу-Ерзы ее не получит, — великий хан накинул на зябнущие ступни шерстяное покрывало. — Пусть заберет всех остальных царевен, что сейчас не молятся за своего отца и не прислуживают здесь. Молодой мужчина покрутил на пальце одно из колец, продумывая реплику. — Нужно выдать Фахрийе за достойного человека, занятого дорогой и войной, при котором ей бы не пришлось покидать своего дома. Арах-Чихре хан недоверчиво взглянул на него, однако Рахьяр увидел, что мысль удержать любимую дочь зацепила его. — О каком «достойном человеке» ты говоришь? — О Дархаме, мой господин. — Это твой верный? — морщина между бровей врезалась в смуглую кожу. — Он хороший воин. Но чем ещё он заслужил стать моим зятем? — Он древнего рода и чистой крови Степи. Дархам предан Золотому ханству и доказал это делом, он будет служить Фахрийе так же, как служит тебе. И он спас мою жизнь, когда мы брали Истош. Старик пожевал губами. Рахьяр, взглянув на отца, добавил: — Если совершить их свадьбу в ближайшее время, можно будет еще до отъезда Медных ханов объявить Качу-Ерзы невесту из младших царевен. — Я скажу свое решение, когда обдумаю твои слова, — хан откинулся на подушки. — Благодарю, что ты выслушал, мой господин, — Рахьяр склонил голову. — Смею ли я спросить тебя? — О чём? — Кто получит войско после Череды туманов? Всегда недоверчивые глаза хана сощурились. — Степные дороги пленили тебя так, что ты спешишь покинуть дворец? Я тебя понимаю. Когда мои ноги были также крепки, а руки сильны, я признавал единственную власть над собой — ту, что получила Степь. Но ты не можешь всю жизнь провести в седле, однажды тебе всё равно придется спуститься на землю, чтобы пройти путь её Хозяина. К тому времени ты должен уметь мудро распоряжаться ею и её сыновьями. Одного меча в этой науке будет недостаточно, иначе найдется человек умнее и хитрее, — хан всех ханов чуть склонил голову к плечу, смотря на молодого мужчину. — Ты даже не видел еще своего сына, своего наследника, — отчего-то по его лицу пробежала тень. Он не договорил. Двери отворились, и вошла Фахрийе, неся поднос с плоскодонными чашками. — Мне еще предстоит решить, кого из вас поставить во главу войска. Мы ещё вернемся к этому разговору, когда ты отдохнешь и обдумаешь все. А теперь Фахрийе проводит тебя на женскую сторону к сыну. — Я полагаюсь на твою мудрость и справедливость, великий хан, и покорно приму любую твою волю. Рахьяр поклонился и вышел вслед за сестрой. Он обдумывал сказанное отцом и был слишком озабочен тем, что выбор еще не сделан.       Глухо доносились отзвуки праздника, долетая до узких окон перехода. Фахрийе шла впереди, мягко шурша юбками. Мужчина видел, как подрагивали от волнения кончики ее пальцев. Он не был близок с ней. Ему никогда не были интересны сёстры с их трусливыми повадками, глупыми секретами и длинными подолами, в которых путались ноги, чтобы ханские дочери не могли бегать подобно братьям. Фахрийе еще играла с куклами и не носила женского платья, когда он отправился в Вир, да и потом она видела его лишь изредка, когда тот приезжал к отцу. — Какое имя дал моему сыну великий хан? — спросил наконец он. — Красивое имя золота — «Алат», — встрепенулась девушка, — чтобы кормилицам было как его называть за время твоего отсутствия. Все ждут, когда ты дашь ему первое имя. — Я уже выбрал его. Моему сыну нужно имя великого воина. Юная царевна вдруг замерла, оглянулась на брата. Рахьяр остановился рядом с ней, смотря на появившуюся нерешительность на красивом лице. Она, боясь поднять глаза, спросила: — Тебе ещё не известно? — Что я должен был знать? — ответил вопросом на вопрос брат, хмурясь. — Я не хотела, — пробормотала она, отворачиваясь, — не хотела, чтобы это пришлось сказать мне. Фахрийе зашагала по коридору неожиданно быстро, и Рахьяру пришлось догонять ее. — Алат — прекрасный ребенок, сокровище этого дворца, — торопливо заговорила она, когда они оказались на женской стороне и проходили череду комнат, — Я забочусь о нем, чтобы заменить ему мать, и постоянно захожу к нему, когда отцу не нужна моя помощь. И делаю для него лекарства, — ее голос задрожал. Степняк уже хотел схватить сестру за руку и потребовать внятного ответа, но они уже остановились перед одной из дверей. Рахьяр вспомнил это место, он был здесь раньше, ещё когда сам ребенком жил среди женщин. Потолок теперь показался ему ниже, а дверь меньше. Фахрийе нерешительно стояла рядом. Мужчина взялся за ручку и вошел в комнату. Сестра медленно, на не слушающихся ногах, прошла за ним.       В покоях тепло, пахло цветочным маслом. Дорожные сапоги увязали в мягком ковре. Обежав взглядом комнату, царевич замер. Он позабыл обо всем сказанном отцом и оброненном сестрой, увидев сидящего на полу ребенка. Служанка вскочила со своего места, растеряв все слова и кланяясь.       Рахьяр сделал шаг вперед. Мальчик оглянулся, поднял на пришедших краснощекую голову. Сердце царевича ударило невпопад, замерло, а затем заколотилось слишком быстро.       Отца ребенок не узнал, зато, заметив Фахрийе, заулыбался. — Фáти! Фати! — он отложил тряпичную игрушку и протянул ручки. Рахьяр не мог отвести глаз. Каким взрослым был уже тот мальчик, которого он увидел! Молодой хан представлял его немощным младенцем в ворохе пеленок, но перед ним был крепкий малыш с вихром каштаново-красных волос, сидящий и требовательно ждущий. Черные глаза настороженно и с интересом посмотрели на незнакомца.       Все слова, что Рахьяр подбирал для этого дня, все уже столько раз представленные движения — как он войдет, как поднимет сына на руки, прошепчет над ним молитву — всё оставило его. Даже удивление и некий страх, накатившие сначала, отступили. — Он большой, — только и нашелся сказать он. — Если бы я знал, что мой сын уже так вырос, я бы привез ему седло и лук. Фахрийе смотрела, как завороженный взгляд брата помутнел. Она вдруг ощутила подступившие слезы и постаралась незаметно утереть глаза. — Подойди, — она выдавила улыбку. Руки задрожали, когда Рахьяр потянул их к ребенку. Мальчик отпрянул, переводя взгляд с ладоней на лицо незнакомца. Мужчина замер, опасаясь напугать сына, и не смог заставить себя сделать шаг ближе. — Нет, — с придыханием прошептал он сестре, — я посмотрю. Просто посмотрю на него. Вид мужчины всё же растревожил ребенка: губы перекосились, а сам он сморщил нос, готовясь заплакать. — Фати! — отвернувшись от тети, он стал искать няню. Его голос всхлипнул. — Лáла! Лала, подними! Он неуклюже завалился на бок, затем лег на живот и пополз к служанке. Рахьяр смотрел на вихрастую головку с красноватыми маленькими ушами, на сшитое на взрослый манер платье и на то, как под стеганой тканью за ребенком волочатся ноги. Молодой хан переменился в лице. — Что с ним? — с трудом проговорил Рахьяр. Фахрийе, отвернувшись, вытирала щеки. Служанка не поднимала головы. — Разве мой сын еще не умеет ходить? Почему он не встает? Царевна забормотала: — Он не может, не может, — она в отчаянии посмотрела на него. — Так случилось. Говорят, так бывает. Он упал. — Что ты несешь, безумная? Брат рывком притянул сестру к себе. — Ты хочешь сказать, что мой сын калека? — последнее слово он сказал бездумно, но произнесенным оно врезалось в разум. Рахьяр полностью его осознал. — Почему мне ничего не сказали? Почему ты́ мне ничего не сказала? Мальчик добрался до служанки. Рахьяр в несколько шагов оказался перед женщиной. Она вжала голову в плечи. — Кто не доглядел? Чья в этом вина?! Он сорвался на крик, перед глазами потемнело.       «Калека» — слово жгло больнее каленого железа. Все это было неправдой. Нет, его сын — его первенец и наследник — не должен быть таким. Асх Алат — не знающий поражений воин, хан всех ханов — вот, кто его сын, а не увеченный и пресмыкающийся к земле.       Только крик сестры привел его в чувства. Он уже придавил служанку к стене, а руками сдавливал горло. Женщина хрипела, пытаясь разжать пальцы господина. Ребенок на полу плакал, а Фахрийе прижимала мальчика к себе. — Это не её вина! — она пыталась докричаться до брата. — Это случилось не больше луны назад! Ты уже должен был возвращаться из Истоша, — девушка всхлипнула. — Он упал и не смог подняться. Я подошла, когда поняла, что он не может встать сам. И его ноги... Ему больно, — она укрыла за широкими рукавами ревущего ребенка, — ему всегда больно. Рахьяр, тяжело дыша, разжал руки и отступил. Женщина, кашляя и хватаясь за горло, повалилась на пол. — Нет, нет, нет! — кулак мужчины ударил в стену. Боль немного отрезвляла. — Нет, — царевич потряс головой. — Лекари не могут понять, что с ним, — Фахрийе перепуганными глазами следила за братом, ее голос подрагивал. — Это случилось внезапно, болезнь так не берёт. Мои отвары немного облегчают его страдания, но от боли он даже просыпается ночью. Рахьяр метался по комнате, рычал. Опрокинул с грохотом стол. Наконец остановился. Дыхание не могло выровняться.       Ребенок уже не плакал, только всхлипывал, уткнувшись в живот царевны. Девушка с отчаянием обратилась к молодому хану: — Взгляни, как ты его напугал! Это же твой сын! — она с мольбой посмотрела на него. — Неужели ты не хочешь взять его на руки? Ты все почувствуешь, ты полюбишь его. Он же живой, настоящий! Он — твоя кровь! — Нет, — всё ещё задыхаясь, Рахьяр втянул воздух ртом, — это не мой сын. Это Кяр — тот змей, что каждую ночь глотает солнце. И имя ему змеиное, — он перевел взгляд на мальчика, — Кьяр. — Ты жесток! — сестра не верила услышанному. — Найдутся лекари и знахари, которые смогут ему помочь! — Не найдутся, — отрезал царевич, подходя к дверям. — Это его проклятие.       Первый праздник сменился вторым. Великий хан с невиданной роскошью выдавал двух дочерей замуж.       Арах-Чихре хан сидел на возвышении, смотрел на юную Айлони подле уже немолодого Медного хана и переводил взгляд на любимую дочь. Фахрийе, в кроваво-красных гранатах и таннаском шелке, робко поглядывала на Дархама. В отличие от сестры, её губ иногда касалась улыбка, когда она засматривалась на своего молодого жениха.       Хальше среди прочих братьев подносил сестрам свадебные подарки, оглядывался на Рахьяра, улыбался и нарочито весело пытался завести разговор. Но молодой хан только отворачивался. Он один был на пиру черен, смотрел перед собой невидящим взглядом и под столом сжимал побелевшими пальцами рукоять кинжала.