Ex Ovo Omnia

Заметки автора: Тут 5к символов, поэтому пришлось подзадержаться, простите. _____________________________________________________ Я знаю, о чём вы подумали. Как Джордан мог не заметить некоторых странностей в анатомическом строении Тайлер? Как мог не заметить их я? А её семья? Пока они меняли ей памперсы? Случайно врываясь в ванную, когда она принимала душ? А сама Тайлер? В скудном освещении домика Джордан мог ничего и не разглядеть. У него не было опыта, а сознание плавало в клубах сладковатого запаха возбуждения и травки; он всего лишь разорвал девственную плеву и сам потерял невинность, остальное его не волновало. В пылу страсти я тоже ничего не заметил. Я знал лишь, что бугорок у Тайлер между ног разбухал, когда она хотела меня, я знал лишь, что посасывал его до тех пор, пока она не начинала извиваться, покрывая меня ворохом ругательств. Я знал лишь, что не мог проникнуть в Тайлер, с чем я позже смирился, как с некой консервативной традицией, полагая, что, возможно, всё переменится, стоит нам сочетаться браком. На тот момент нам было более чем достаточно и того, что у нас было. Что же касается её семьи, следует отдать её матери должное. Не сказать, что в младенчестве анатомия Тайлер была какой-то особенной, размахивающей красным флагом, возвещающим о том, что о-о-о нет, на свет родилась вовсе не девочка, и, может быть, бабуля с её иглой на нитке, в каком-то роде, всё-таки была права. Промежность Тайлер напоминала аккуратную ракушечку, как и у других маленьких девочек, и только в период полового созревания она вдруг дала побег. Под натиском андрогенов росток увеличивался в размерах и разбухал день ото дня, и он больше не походил на картинки, встречающиеся на страницах учебника Тайлер по биологии. Так что же Тайлер? Знала ли она? Сейчас, когда я задаю ему этот вопрос, он утверждает, что всегда чувствовал это, всегда предполагал, что что-то было не так. Не сказать, чтобы он много знал об интерсекс-состоянии, просто в то время она осознавала, что было что-то, разительно отличающее её от матери и сестры. Что-то, заставлявшее её чувствовать неоднозначность, что-то, заставлявшее чувствовать себя квадратной фигуркой, которую пытаются протолкнуть в круглое отверстие. В каком-то смысле женственность была костюмом, который она была вынуждена надевать, некоторые вещи приходилось прятать, чтобы не вызывать подозрений. Однажды она подслушала, как её мать обеспокоенно жаловалась отцу, что у Мэдисон уже начались месячные, а у Тайлер, несмотря на то, что она старше и ей уже 16, казалось, не было и намёка на них; после этого разговора Тайлер решила, что пора действовать. Через неделю она схватилась за живот и вскрикнула от наигранной боли. Через неделю она расковыряла сухую и чувствительную от морозного воздуха кожицу в носу так сильно, что оттуда хлынул красный водопад, который она аккуратно промокнула своими трусиками. На этом подозрения её матери развеялись. И Тайлер знала. Бугорок в её кудрявых зарослях с каждым днём выступал всё сильнее, а менструальных болей и настоящих кровяных потёков, пачкавших её постельное бельё, всё не было, её мак не хотел расцветать, и потому Тайлер разбивала колени, опускаясь на деревянный пол для молитвы, за которой могла просидеть часами. Она молилась и молилась. -- После той ночи блаженства, я опасался, что Тайлер не вспомнит, что я сделал с ней при свете луны. Может, это было только сном, и вся моя смелость была воображаемой. Возможно, она решит, что во сне её похитил инкуб. Я вошёл в столовую с низко опущенной головой, будто готовясь к удару. Я сел и в одиночестве принялся жевать вафлю, не поднимая глаз, не решаясь оглядеться и поискать в помещении Тайлер. Каждый кусочек давался мне с трудом, создавая впечатление, будто ком из пережёванных вафель с сиропом во рту всё увеличивался, а горло становилось противно сухим, и вдруг кто-то сел напротив меня. Мой взгляд взметнулся вверх. Тайлер. — Как тебя зовут? — спросила она. Тогда она впервые по-настоящему заговорила со мной. — Джош, — разинув рот, ответил я, клейкая вафельная масса упала у меня с вилки. — Джош, — повторила она, перекатывая моё имя на языке, словно пережёвывая его вместе с дешёвым лагерным беконом, который она запихивала в рот. И, судя по розовому кончику языка, которым она облизывала верхнюю губу, вкус ей понравился. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, обнажив кривые зубы, после чего ткнула меня в щиколотку мыском своих вансов. -- А Джордан? Плюнул ли он на меня, толкнул ли в озеро в попытке отомстить и вернуть свою мужественность, когда обнаружил, что я увёл у него девчонку? Мой любимый братец, мой любимый братец с находчивой и дерзкой улыбкой, обожающий бунтовать, этим даже не заморачивался. Джордан был моей полной противоположностью, и я молча благодарил его за это. Я почувствовал приступ раскаяния за полыхавшую во мне ревность, вызванную его попытками проложить, подобно земляному червю, путь в Тайлер, но, когда он увидел, как я затаскиваю её за домики, как втираю солнцезащитный крем в её шелушащиеся плечи, как целую недавно вскочивший прыщик на её щеке, он лишь подмигнул мне. И его можно было понять. Он получил, что хотел. В хихикающих сплетнях мальчишеской душевой я подслушал, как он хвастался, что стал мужчиной: он дошёл до конца с девчонкой. Он был искушённым мужчиной среди несмышлёных пацанов. А Тайлер была всего лишь судном, что помогло ему причалить к желанному берегу. Никаких серьёзных чувств. Я был молча ему благодарен. – После ленивых дней под летним солнцем, после тайных поцелуев под водой в озере, чтобы не спалиться перед вожатыми, после полуденных часов, когда мы валялись друг на друге — тихоня-пианистка совершенствовала свои навыки игры на укулеле, а я барабанил по её спине, аккомпанируя негромким мелодиям, что она напевала — после всего этого мне ничего не оставалось, кроме как признать своё поражение перед ней. Кроме всего прочего, настало время ехать домой, в Колумбус. Сидя рядом в автобусе, я наблюдал, как глаза Тайлер скользили от проносящихся мимо пейзажей — чем дальше мы продвигались, тем меньше становилось деревьев — к листам раскрытого блокнота, в котором она снова что-то черкала, как и на пути туда. Я оторвал кусочек обгоревшей кожи с ее плеча, и меня снова окутало боязливое предчувствие. Мне казалось, я не заслуживал той удачи, что снизошла на меня. Всё в Тайлер заставляло меня пылать: жар её рта, атакующий мои губы, жар её рук, заставляющий меня краснеть, жар между её ног, от которого уже в моём животе разливалось приятное тепло — всё, что касалось Тайлер, казалось мне лихорадочным сном. Тогда я ещё не знал, что эта лихорадка станет хронической, растягиваясь на годы вперёд, вечно заставляя меня теряться в ошеломительных ощущениях и грёзах. Обратная дорога в Колумбус прошла в тишине, но, прежде чем разойтись к своим семьям на парковке перед зданием церкви, Тайлер невинно чмокнула меня в ухо и вложила вырванный из блокнота листочек мне в руку. С её именем, номером телефона и сердечком. Несмотря на то, что мы учились в разных школах, я чувствовал, что привязан к ней. – В некотором смысле нас связывало нечто первобытное и даже потустороннее. Между нами возникло взаимопонимание такого рода, будто бы мы перескочили всю эту фазу с притиранием друг к другу, занимающую годы, и сразу очутились в эпицентре близости. Каждый день после школы я парковался перед домом Джозефов и жал на клаксон до тех пор, пока миссис Джозеф не выпроваживала Тайлер на улицу. Большую часть времени мы общались молча, но естественно и ловко, словно двигались в танце. Мы заказывали еду, разворачивали упаковки с фаст-фудом, окружая себя небольшим обручем бумажек на траве в городском парке, вместе делали домашку в тишине. А затем Тайлер пела. Я делился с ней снами, что приходили ко мне по ночам, а она — песнями, над которыми работала. С наступлением сумерек мы шли к моей машине, и я утыкался лицом в сгиб её шеи, глубоко вдыхая её тёплый, землистый запах, сладко отравляющий мои лёгкие. Она тщательно целовала каждый сантиметр моего лба, после чего переключалась на мой член, возвращая должок за все те разы, когда я дарил ей удовольствие, пока внимание наших семей было занято чем-то ещё. Я высаживал её перед домом, широко улыбаясь и тяжело дыша. И уже в своей кровати засыпал с её вкусом на губах, переполненный жизнью, до одури влюблённый. Она представила меня семье, как своего нового парня. На семейных ужинах её заботливый и любящий отец, желавший для своей дочери только самого лучшего, расстреливал меня вопросами об интересах и планах на будущее, пока Тайлер проводила носком по моей ноге, поднимаясь всё выше, чтобы, наконец, надавить ею на мою промежность. Из-за этого, отвечая, я краснел и запинался, но он находил эту нервозность милой и объяснял её ответственностью встречи с отцом объекта моей любви. Чуть позже я краснел ещё сильнее, давясь стонами за открытой дверью спальни Тайлер (таковы были правила её дома), пока головой она насаживалась на мой член. Несмотря на непрестанный контроль за тем, чтобы их юная дочь не нагрешила слишком серьёзно, её родители одобряли наши отношения, счастливые, что их угрюмая дочурка всё же нашла кого-то, кто заставлял её лопаться от смеха и придерживал ей волосы. Её мать вертелась в коридоре, проходя мимо открытой двери в комнату Тайлер, пока мы зарывались лицом в попкорн и держались за животы от хохота, в приступе притворного гнева крича друг на друга во время поединка в Марио Карт. Она сжимала руки в кулаки, но наслаждалась процессом. Её братья потешались над приторностью нашего романа, вставляя пальцы в рот, имитируя рвотные позывы, пока Тайлер не велела им проваливать. Мэдисон находила нас очаровательными, мы вдохновляли её желать чего-то подобного для себя в будущем. По ночам она тихонько прокрадывалась по коридору в комнату Тайлер и устраивалась на её кровати, слушая нескончаемый поток речи сестры. С ярко-розовым румянцем на щеках Тайлер углублялась в самые сочные подробности о том, как трепыхалось в груди её сердце, и о том, как далеко мы зашли в наших эротических экспериментах. Сжимая бёдра, она описывала, как мы ласкали друг друга под простынями, в моей машине, за деревьями позади моего дома, после чего спрашивала: — Ты же знаешь, что я имею в виду? Мэдисон не знала. Но кивала. Для меня это было самым настоящим раем, полным нежности и клише; это было всем для меня. Вы знаете, как это работает. Всякий рай переживает падение, и наш не был исключением. Тайлер любила взбираться на разные штуки. Временами, я лазал вместе с ней, и, когда её мучила бессонница, когда она чувствовала себя вымотанной и утомленной, я поглаживал её по спине круговыми движениями и молча передавал ей термос. В солнечном свете, разливающемся за холмом и заботливо пробуждающем горожан, было что-то, дарующее ей чувство безопасности. Остатки очередного кошмара, прячущегося среди теней, таяли вместе с темнотой. Наше местечко на крыше местного Тако Белл было её гнёздышком. Тайлер всё ещё лазает, несмотря на её — теперь его — падение из рая. Он говорит, что ему нужно смотреть вдаль, что блаженство, получаемое от того, что он возвышается над толпой, слишком живительное, чтобы отказываться от него только из-за того, что однажды, в шестнадцать, он пережил падение. Тайлер вечно преуменьшает. -- Эта ночь ничем не отличалась от любой другой. Мелодия звонка, установленная на Тайлер, пробудила меня ото сна. Сквозь пелену сна я услышал её мягкий голос, сделавший мне предложение, от которого невозможно отказаться: — Приходи, полетай со мной? С трудом сфокусировав взгляд, я натянул свитер, заварил ромашковый чай в термос и проехал несколько кварталов до дома Джозефов, несмотря на то, что завтра я совершенно точно клевал бы носом во время уроков. В ожидании моего появления она вышагивала по крыльцу, обхватив себя руками, чтобы не замёрзнуть. Только заметив мою машину, она торопливо соскочила со ступенек и запрыгнула на пассажирское сиденье. Я всегда считал Тайлер в своём роде красивой, но в тот раз она выглядела потрёпанной, с потрескавшимися губами, фиолетовыми синяками под глазами и тенями на челюсти. Как бы хорошо я её ни изучил, я знал, что в её голове пряталось что-то могущественное, что-то настолько всесильное, что мне никогда было этого не постичь, что-то тяжёлое и гудящее, словно пчелиный улей. Несмотря на то, что рядом с ней было так просто, я всегда старался успокоить ее. Она открыла рот, выпуская одинокую пчелу, лишь крошечную часть того роя, что беспокойно жужжал у неё внутри. — Всего слишком много, Джош. Я не могла уснуть. Иногда всего этого просто становится слишком много. Я обхватил её лицо ладонями, пропуская пальцы в её волосы на загривке, и сказал: — Не беспокойся, маленькая, ночь почти прошла. Она поцеловала мои костяшки и улыбнулась. -- Проржавевшие после долгих лет под дождём перила служебной лестницы местного Тако Белл были лишь началом в серии событий, которые убили девочку-Тайлер, или, по крайней мере, погрузили её в кому, и позволили Тайлеру-мужчине выбраться на свободу. Вместе мы проделывали это десятки раз. А Тайлер — на десять раз больше, ещё до встречи со мной. Это всегда было одно и то же здание, одна и та же служебная лестница. И она каждый раз скрипела и громыхала, но выдерживала нас достаточно долго, чтобы мы успели забраться наверх. В ту ночь она выдержала только меня. Я полез первым и до сих пор проклинаю себя за это. Из-за меня ступеньки расшатались. Я был виноват в том, что она схватилась за них после меня, а потом её руки поймали лишь пустоту, и она рухнула на землю. Тайлер напоминает мне, как относится к сожалениям. Говорит, что этому суждено было случиться. Что это было единственной возможностью встретиться с правдой лицом к лицу вместо того, чтобы в страхе отворачиваться от того, что его пугало, того, что он подозревал. Лучше было обнаружить это в 16, чем неизбежно узнать об этом, когда мы попробовали бы создать семью. Это было открытием истины, это было рождением его существа. Вот почему я стараюсь не корить себя слишком сильно. Я даже не предполагал, что нечто подобное может случиться, пока сонно карабкался по лестнице, как вдруг Тайлер издала истошный вопль. Я поглядел вниз и увидел Тайлер удаляющуюся от меня, становящуюся всё меньше, притягиваемую к земле какой-то невидимой злой силой, пока она с тупым звуком не врезалась в асфальтовое покрытие. Волна паники на пару с подскочившим адреналином лишили меня дыхания, все события превратились в череду впечатлений, походящих на покадровую съёмку. Вот я спрыгиваю с лестницы, приземляясь на колени. Вспышка. Вот проверяю, дышит ли Тайлер, стирая кровь с её виска. Вспышка. Тайлер слабо улыбается. Вспышка. Трясущимися пальцами набираю 911. Вспышка. Держу руку Тайлер, лежащую на носилках, всхлипываю и шмыгаю носом, из которого сопли затекают мне в рот. Вспышка. Вот мы в больнице, и Тайлер укатывают, чтобы провести несколько тестов. Вспышка. Вот я звоню её родителям, и мой голос дрожит. Вспышка. Когда они, наконец, возвращают мне Тайлер, её трансформация уже началась. Волос больше нет. Сквозь бархатистый каштановый ёжик, занимающий теперь место её длинных локонов, ярко выпирает заштопанный шрам. Она выглядит посвежевшей, как новорождённый младенец. — Тайлер? — позвал я, слабо указывая на её причёску. Кровь только теперь начала потихоньку возвращаться к моим конечностям. Она зубасто ухмыльнулась. — Сказали, что им придётся сбрить часть моих волос, чтобы наложить швы. Ну, а я им говорю, чтобы избавились от всей шевелюры сразу. С чистого листа, понимаешь? Возможно, Бог дал знак, что пора отпустить старые привычки и старую меня. Ирония её слов ещё не накрыла нас в полной мере. Родители Тайлер прибыли в кратчайшие сроки, оба в пижамах и халатах, с беспокойством, отпечатавшимся на их лицах. — О, Тайлер, дорогая! — вскрикнула её мать, подбегая к ней, расцеловывая неповреждённые участки её лица. — Тайлер, чем вы занимались? — тихо спросил её отец, беря её за не подключенную к капельнице руку. Он метнул взгляд в мою сторону. Тайлер встряхнула головой. — Лазали, — еле слышно призналась она. Вскоре появилась доктор. Сначала она рассказала о сотрясении, швах, небольших ушибах и синяках и о разбитых коленях, после чего просветила нас о предписанном постельном режиме и обезболивающих. Она завершила свою речь на позитивной ноте, говоря, как нам повезло поймать удачу за хвост, потому что удалось избежать серьёзных повреждений после столько опасного падения. Но после того как все вздохнули с облегчением, она всё ещё выглядела серьёзно. — У меня есть ещё одна новость, кое-какое наблюдение, на которое мы наткнулись, проводя тесты… — начала она. Посмотрев на меня, она продолжила: — Миссис Джозеф, это очень личная информация, возможно, вы предпочтёте, чтобы не члены семьи покинули помещение? — Он может остаться! Он практически часть семьи, — вмешался её отец. Тайлер кивнула. — Хорошо, — тон доктора оставался официальным. — Мисс Джозеф, когда у вас последний раз были месячные? Тайлер сглотнула. И она не подняла глаз на мать, когда тихо произнесла: — Никогда. — Тайлер? — бессильно прошептала её мать. Но никто не взглянул на неё. — Мы столкнулись с некоторыми отклонениями, пока переодевали тебя, Тайлер. Я настоятельно рекомендую тебе позволить нам провести ещё несколько тестов. Я крепко держал её за руку, когда она кивнула в знак согласия. Обстриженная и бледная, она выглядела, как ягнёнок, которого вели к мяснику. — Хорошо, — подтвердила она. – В последний раз я видел Тайлер, когда отвозил её в больницу; тогда она ещё была девочкой-Тайлер, моей девушкой. Падение приковало её к постели, но это не было нашим камнем преткновения. Наши ночные вылазки расстроили всех четверых наших родителей, которые посадили нас под домашний арест, и отобрали ключи от машины, а так же лишили любых развлечений после занятий в школе до скончания времён. Тайлер писала сообщения и звонила, чтобы держать меня в курсе дела. Она объясняла найденные у неё отклонения, объясняла, какой клубок начали распутывать врачи, хотя они всё ещё не вынесли окончательный вердикт. — Возможно, мне придётся принимать гормональные препараты, — она однажды сказала мне. — Я была у гинеколога, — заговорила она. Она чувствовала себя уязвимой с распоркой внутри, когда металл проник в неё, она закричала от боли. Потом её отправили к эндокринологу. После — к сексологу, и когда она произносила это, я мог видеть, как она покраснела, даже по телефону. Позже она поведала мне, что у неё гормональный дисбаланс. Через неделю после падения она сообщила: — Вероятно, у меня никогда не будет детей, — её голос звучал ровно и смиренно, поэтому я постарался не позволить боли просочиться сквозь динамик. — Они сфотографировали меня сегодня, — сказала она, пережёвывая чипсы. -- Окончательно, полностью и бесповоротно всё стало ясно, когда секретарь-интерн отвела Тайлер в кабинет терапевта. Она нервничала, она всегда нервничала перед приёмами у врачей, всё ещё неуверенная в том, куда недавно обнаруженный секрет, тот, в котором она пока ещё мало что понимала, приведёт её. Всё казалось нормальным, когда ей пришлось улечься на кушетку и позволить врачам и интернам осмотреть её, всё казалось нормальным, когда её ноги задрали вверх в специальном кресле, а внутрь вставили металлическую распорку, и забор крови для анализа не вызывал удивления, и ничего странного не было в УЗИ, но у неё не укладывалось в голове, чем могла помочь неделя психотерапии при её диагнозе, который заключался в торможении развитие её женского начала в период созревания. Она нервно бродила по комнате, разглядывая книги по психосексуальному развитию, написанные маслом картины с цветками и клиторами, пресс-папье фаллической формы, пока её глаза не округлились, когда она наткнулась на раскрытую папку, лежащую на массивном дубовом столе. Она хотела только пробежать содержимое глазами, посмеяться над бесцеремонными наблюдениями её терапевта, но она утонула под гнётом его заключений. Доктор Новак вообще её не слушал. Выслушивая ответы на вопросы о хобби, интересах и увлечениях, всё, чему он на самом деле уделял внимание, был лирический тон её голоса. Он заметил, что, когда она говорила о семье, Тайлер прикусывала губу, и сгибала пальцы, теребя ногти. Значение имела её походка и то, как она скрещивала ноги. Впечатление, которое она не хотела произвести, скрывалось за её ровным почерком. На счету была каждая зацепка, касающаяся её феминности; всё говорило о том, что её гендер развился только за счёт воспитания. То, что касалось её письма, дневник, который она доверила пролистать доктору Новак, где тот полагал найти какую-либо подсказку к разгадке её диагноза, явился лишь доказательством её женственного стиля письма с кольцевой композицией; её цветущая проза местами напоминала по стилю некоторых женщин-авторов Викторианской эпохи. Он даже расщепил её почерк на составляющие, пришпиливая каждую отдельную витиеватую букву в доказательство их девичьей природы. Тайлер склонила голову, вчитываясь внимательнее. Пожалуй, стоит ещё упомянуть обсуждение её романтических связей, её первого поцелуя, первой мастурбации, неудавшегося проникновение Джордана в тупиковый кармашек её влагалища, моего успешного проникновения в её сердце и всех шалостей, что мы позволяли себе в постели. — Гомосексуальность? — со стрелочкой, случайно ведущей через её расчёты. К моменту, когда она добралась до диагноза, она была полна желчи. — Интерсекс — Мутация альфа-5-редуктазы гена II типа — XY кариотип. Чтобы не рухнуть на пол, она так сильно стиснула угол стола, что костяшки её пальцев побелели, а затем принялась изучать окончательное заключение, вынесенное доктором Новак. Это было гвоздём в крышку гроба Тайлер, слишком высокой среди сверстниц, вежливой девочки Тайлер со Среднего Запада с плоской грудью, любимой за ритмичность её голоса и успешное участие в хоре. В вариантах лечения значилось: — Гормональные ин----ии, — прочитала она, одно слово было размыто дождевой каплей, скатившейся вниз по её щеке. И последний гвоздь: — Косметическая хирургия. Тайлер выбежала за дверь, столкнувшись с человеком, больше похожим на собаку породы бассет-хаунд, с доктором Новак. Сморщенный временем, он уже не обладал достаточно быстрой реакцией, чтобы схватить её за руку. И никому из нас это не удалось. Девчонка, которая насмехалась над Тайлер, предлагая вступить в баскетбольную команду, оказалась права. Тайлер была настолько быстрой, что у неё бы это точно получилось. Тайлер была настолько быстрой, что просочилась меж наших пальцев. И с тех пор никто из нас не видел её долгие годы. А <её> мы вообще больше никогда не видели. -- Мне бы хотелось сказать, что я изучил все тонкости природы Тайлер за долгие годы отношений, что мы вместе выросли и ступили во взрослый мир рука об руку, но между нами разверзлась пропасть, измеряемая годами и милями. Тайлер ушла. И когда Тайлер ушла, она перестала отвечать на мои сообщения. Когда Тайлер ушла, она даже перестала их читать. А месяц спустя, мои сообщения перестали доходить до неё совсем. Нужно ли говорить, что я был безутешен. Нет, я не бился в рыданиях и не пинал со злости всё, что попадалось мне под ногу, я даже не кричал, не показывал ровным счётом никаких взрывоопасных эмоций. Это было скорее похоже на то, что мой внутренний свет погас, часть меня засохла, как цветок без воды. Без Тайлер, разжигающей во мне целую бурю эмоций, вдохновляющей, будоражащей меня, меня накрывало ощущение, словно я находился в блёклом, безжизненном кинофильме. Я даже не чувствовал, что меня предали. Я пытался заполнить пустоту еженедельными поездками в библиотеку и часами зависал в гугле; глубокими ночами моё разбитое от тоски сердце заставляло меня крутиться, ломаться и пялиться на внутреннюю сторону моих век, но я всё равно упорно осушал каждый глоток информации, связанный с состоянием Тайлер, который только мог найти. Мне было известно лишь то, в чём со слезами на глазах поверилась мне его мать. Она держалась за мои руки и прерывисто всхлипывала, и, хотя она не смогла с точностью назвать мне медицинский диагноз, того, что она прошептала, было достаточно. — Интерсекс, — вот, что мне удалось выудить из булькающего и сломанного голоса сидящей передо мной женщины. — Ах, если бы только она вернулась домой, — доверительно сообщил мне её отец на церковном собрании, — мы могли бы её вылечить. Она могла бы жить счастливо. Завести семью. Всё было бы нормально. Если б только наша девочка вернулась домой. Дело в том, что её родители не желали смиряться с её диагнозом. А это означало, что они потеряли их малютку уже в двух смыслах, они относились к вердикту врачей, как к гадкому родимому пятну или покосившемуся зубу. Будто бы от этого было легко избавиться. Это всего лишь гормоны взяли верх над Тайлер, вот она и убежала без веской на то причины, как она могла не понимать этого? Простенькая операция, курс гормональных инъекций и рябь, подёрнувшая поверхность её обыденной жизни в пригороде, разгладилась бы в два счёта. Братья Тайлер тоже восприняли новость в штыки. Зак помешался на идее, что в их семье был обнаружен самозванец, иногда он выплёвывал мысль о том, что рад её исчезновению, отчего лицо его матери покрывалось красными пятнами; Джей в свою очередь отказывался говорить о ней вообще. На удивление, меньше всего произошедшее заботило Мэдисон. Ей было наплевать, что сестра, которой она доверяла годами, с которой она делила секреты, выпущенные на волю поздними летними ночами, которая грубо стирала кричащую губную помаду с её губ большими пальцами, а затем помогала ей нанести более подходящий тон, которая одалживала ей юбки и туфли, вовсе не была сестрой. После исчезновения Тайлер мы часто зависали вместе после школы, практически молча накручивая милю за милей, и единственным, о чём мы могли думать, были любые зацепки, способные помочь нам разгадать, куда же отправилась Тайлер. — Ей всегда нравилась музыка, знаешь? — начинал я. — Тогда, может, она в Голливуде солирует в какой-нибудь небольшой группе, — предлагала Мэдисон, продолжая мою мысль. — Да, возможно, однажды мы увидим её по телеку, — продолжал я. По большей части мы придумывали цепочку бессмысленных, как и наши прогулки, фантазий о том, как чудесно теперь Тайлер живётся без нас. Они защищали нас от болезненного страха и бесконечной пустоты, которую Тайлер вырыла в наших душах, забрав с собой то, что было внутри. Одним особенно пасмурным днём, когда тучи тяжело нависали над городом, затягивая небо сплошным серым тоном, Мэдисон шепнула мне: — Что если она мертва? Тогда я сделал вид, что не расслышал. Где-то в промежутках между нашими сюрреалистично оптимистичными выдумками, всё меньше похожими на реальность, мы вскользь касались темы состояния Тайлер, но никогда не углублялись в неё слишком надолго. — Она, возможно… ну, можем ли мы вообще называть её <она>? — высказалась однажды Мэдисон. — Я не знаю, — сказал я. И я действительно не знал. — То есть, она может быть <она>, или <он>, или… <оно>? — её голос затих, и мы напряжённо переглянулись. Плотно сжав губы, мы договорились, что Тайлер никогда не будет <оно>. Тайлер не перестаёт спрашивать, не подозревал ли я чего-нибудь. Говорит, что всегда чувствовал, словно балансирует на краю обрыва, скованный страхом, что кто-нибудь раскроет его секрет, узнает, что она была не похожа на других девочек, узнает, что она была фриком. После того, как мы впервые испытали близость, я был уверен, что мне хорошо давалось хранить тайны. Пока она не исчезла, наивный, я и подумать не мог. Я исследовал её плоский живот трясущимися руками, пропускал пальцы сквозь заросли её волос и, оседлав её бугорок, как волну, погружался в её складочки. Мои трясущиеся руки знали не больше меня самого. Не то, чтобы у меня особенно было, с чем сравнивать. Всё, чем я располагал, были грубые рассказы одноклассников, в которых говорилось о неловких пальцах и скользких руках. Я знал, что наши сухие игры были чем-то необычным. Я знал, что не <дошёл до конца>, не получил возможности гордо носить это достижение, как значок, у себя на груди, подобно остальным подросткам, но мне не было до этого дела. Блаженство, которое дарили мне руки и рот Тайлер, было самой лучшей наградой, которую я прижимал к груди перед тем, как провалиться в сон. Для меня Тайлер была девушкой. Симпатичной, долговязой девчонкой с тонкими запястьями, с гибким плоскогрудым телом и большими глазами с катышками туши на ресницах. Мне было наплевать, что, когда она снимала лифчик, грудь под ним была такая же плоская, как моя собственная. Мне было наплевать на щетину на её щеках, о которой она сокрушалась во время третьей недели нашей поездки в лагерь. Она даже была выше меня, но это значило лишь то, что мне доставалось больше поцелуев в лоб. Я хотел только, чтобы вся она, целиком, всегда была рядом со мной. Я и понятия не имел, пока не вбил в гугл-поиск слово <интерсекс> и не пролистал множество страниц о <хромосомных отклонениях> и <неоднозначных внешних половых признаках>. Я изучал картинки, которые выдал поиск, до тех пор, пока мои глаза не привыкли к тому, что я видел, и мне это даже понравилось. Я задержался на той, что напоминала Тайлер, только теперь приходя к пониманию, почему ссылки с порно, которыми закидывал меня братец, не заводили меня. Потому что мои сексуальные предпочтения были связаны с Тайлер. Теперь я знал, в чём заключалось различие, что отличало Тайлер от женщин и от мужчин, и, возможно, это прояснило некоторые моменты, но это не изменило того всепоглощающего чувства влюблённости, которое я испытывал тогда, и того, насколько разрушенным я был сейчас. Пролистывая свежие выпуски медицинских журналов, на которые я подписался, в надежде найти информацию, которая утолит мою жажду, несмотря на мою неопытность в этой сфере, да и вообще в любой сфере, я, наконец, нашёл саму Тайлер. Самого Тайлера. Но не само Тайлер. Она предстала передо мной хрупкой и обнажённой с чёрной повязкой на глазах, с руками, безвольно болтающимися по бокам, с покрывшейся мурашками бледной и тонкой под светом больничных ламп кожей. Я знал, что это она ещё до того, как увидел четыре чёрных прямоугольника у неё на груди, татуировку, что она сделала месяц назад, спустив лямку лифчика с плеча и впившись в мою руку, чтобы было легче терпеть боль. Её тело я знал так же хорошо, как и карту родного города. Я вырезал фотографию и вклеил в свой дневник, как единственное напоминание о том, когда Тайлер нашла себя. Я рассматривал её снова и снова, выискивая хоть что-нибудь в бесстрастно выпяченных губах, чуть ниже чёрной повязки, что-то в её скрюченных на боках пальцах. Хоть что-нибудь, что угодно, что помогло бы мне удостовериться, что наша призрачная связь, которую я ощущал сквозь телефонные провода, имела смысл, что наши узы не распадались у меня на глазах. Недели превратились в месяцы, и мы с Мэдисон перестали ходить вокруг да около. Знакомые перестали задавать вопросы. Угрюмое лицо Тайлер было теперь не больше, чем легендой на упаковке молока. Месяцы превратились в годы, а я только начинал собирать себя обратно по кусочкам. Я старался примириться с тем, что мне ничего не известно, и, когда это не удавалось, я выплёскивал эмоции, играя на барабанах, корпя над школьными проектами, и посещая вечеринки — я хватался за любую возможность, когда с отчаянием осознавал, что начинаю забывать звук её смеха, или когда она проникала в мои сны, но всё, что я видел — как она отдаляется от меня, разбиваясь, разлетаясь на миллионы частичек. Я выпустился. Нашёл работу. Играл в парочке неизвестных групп. Встречался с девчонками и парнями, но никогда не удовлетворялся столь очевидными противоположностями, вечно пытаясь найти ту золотую середину, которой была Тайлер. Прошли годы, но ничего не стало понятнее. Я всё ещё чувствовал себя натянутым, как струна. _____________________________ И ещё немного заметок автора: А ещё можете подписаться на мой тамблер (stalk-softly) и поболтать со мной о Всяком, я всегда рада обсудить мальчиков и процесс письма. Хочу сказать спасибо edy за то, что вдохновили меня на небольшую пчелиную метафору; «Steer Me from the Hive of Bees» хорошенько меня встряхнули, очень их люблю.