На привязи

Окно в комнате всё-таки было. Узкое, заслоненное большим листом фанеры, заклеенным сверху всё теми же обоями в цветочек. Юра оторвал лоскуты обоев и кое-как отодвинул край, но всё равно ничего не увидел, снаружи тоже было закрыто. Тоже фанера, что ли? И что это тогда за место? Ставни, догадался Юра. В дачном поселке у тех, кто жил там круглогодично, в старых домах, были ставни, и старушки выходили их закрывать в сумерках. Он припер меня в какое-то село. Хотел ждать, когда смирюсь и адаптируюсь, завести корову и заставить меня доить её в пять утра. Заебись план. Ночь Юра провел без сна. Листал телевизионные каналы, понял, что где-то на крыше стоит тарелка, иначе хер бы тут столько ловило: и местные, и национальные, и даже те, что бывают, только если подключать отдельные пакеты, мультики, дискавери. На нем Юра и остановился, показывали Африку, саванну, льва, который лежал в тени, вывалив яйца. Сперва, более-менее придя в себя, Юра обшарил брошенную хозяином сумку, но ничего кроме нового белья, трех бутылок воды и пакета яблок не обнаружил. Разве что свою собственную футболку, стиранную и глаженную. Сбросил сумку на пол, взял стул за спинку, размахнулся и врезал по двери. У стула с грохотом отлетела ножка, а двери хоть бы хны. Он нашел под кроватью грязный от крови обломок ложки и попытался расковырять замок, но обломок не лез, и Юра только исцарапал металл вокруг. Потом перерыл то, что было на столе, нашел консервы, а открывалки не нашел. В посудной коробке не оказалось ни вилки, ни ножа. Юра задумался. Батон был нарезной, а чем Отабек резал сыр и колбасу он как-то не приглядывался. Да блядь! И с чем встречать его, когда вернется? Нога понемногу отходила, Юра погладил её, пожалел как отдельное существо. Когда перестало бросать в жар, почувствовались обещанные заморозки, и Юра размотал второе одеяло, завернулся сразу в два и сидел, как в коконе. Потряхивало. Он обнял колени и смотрел, как належавшийся лев наблюдает за охотой своих львиц. Любопытно, на хуя он им такой нужен? Ради красивой гривы? Львицы загнали буйвола и драли его на куски, кишки вывалились из брюха, у Юры подступило к горлу. Он же его не убил? Вон как резко стартанул, обосрался. Хе-хе. Но смешно почему-то не было. Гордо тоже. Юра подтянул край одеяла к носу, потом зарылся с головой. Вот оно как, значит, сделать так, чтоб у другого полилась кровь. Юра в жизни своей никогда не дрался. По-настоящему, чтобы ранить, чтобы он бил, и его били, а не так: пнуть, толкнуть, наорать, побыковать, что врежет. Ударить настолько сильно, чтоб была кровь — нет. Нет, это чересчур как-то. Живые же все, чувствуют. Это, оказывается, плохо. Хотя Юре, конечно, не жаль. Заслужил, напросился. И Юра не целился в глаз. Дурак! Просрал такой шанс! Другого не будет. Физически он не потянет, это не на катке по балловому итогу одолеть, а оружия у него нет. Хотя… ножка стула. Юра прижал руку к груди, пытаясь удержать нервный смех. Ясен хуй, Отабек Алтын вернется не с пустыми руками. И кончатся тут же все «я не хочу тебе зла». Юра отказался от видимости доброго отношения, не подыграл, и этим развязал ему руки. Если он вернется вообще. Если не придется реально вскрывать консервы зубами от голода. Юра переключил на канал с часами в углу и увидел, что уже двенадцатое число. Три дня как пропал. Два с половиной его ищут. Ищут пожарные, ищет милиция, ищет красный и потный от давления дядя Яша, ищет бледная Лилия и уходит в уборную, потому что леди на публике не ревут. Дедушка, наверное, приехал и поселился в квартире. Да, скорее всего, деда не остался бы сидеть в Москве. Щас он поднимет все связи, какие сможет. Вдруг и московские как-то помогут в Питере, вдруг хоть что-то найдут. Вдруг Юра обронил, как последняя Золушка, кед по дороге сюда. А куда — сюда? Он даже не знает. Юра растер под глазами. Нащупал голую, джинсы он всё-таки снял, потому что было невыносимо, щиколотку и улыбнулся сам себе через силу. Вот нечего. Гошка всегда говорил, реветь нельзя, потечет грим. Юра отвечал, что этого надо бояться только дебилам, которые выступают в гриме, но сейчас правда нет повода для рыданий. Он победил. Одержал пусть не окончательную, но победу. Это как серебряная медаль. Почти, не дотянул, уступил первенство, но всё-таки добрался до пьедестала. И так же сам себя сгрызаешь потом. Ночью, под одеялом. Юра нашел уголок пледа, прикусил. Плед пах чем-то домашним, не порошком, хотя чистый, не затхлым воздухом шкафа, а будто сняли с теплого дивана и накрыли. Дедушка делал так, когда Юра засыпал в кресле перед компьютером, но был уже слишком большой, чтобы его можно было просто взять и переложить. Укрывал и касался плеча или волос, не говорил ничего, чтобы не разбудить, но Юра всё равно слышал сквозь сон. Бывало и так, что не дома, не у деды, а где угодно: в полумузейной квартире Лилии, в гостинице при источниках в Хасецу, в Сочи, в Барселоне, он ворочался и не мог уснуть от нервов, от перенапряжения, от усталости, когда мозг не дает телу выключиться, а шея, как деревянная, Юра чувствовал это касание, теплое и легкое, и мгновенно проваливался в сон. Деда говорил: я всегда рядом, Юрочка, и Юра верил, что это правда. Деда не поверит, что Юра сбежал, не предупредив никого. Загулял или влюбился до обморока и свалил ото всех на свете. Такое бывает, Юра не раз наблюдал. Ходит человек, занимается, подает надежды, а потом что-то щелкает в жопе — и понеслась. Дядя Яша говорил — гормоны. Потом приходили, просились обратно, Юра косился и фыркал, говорил Миле, что это пиздец, если человек вообще головой пользоваться не умеет. Мила смеялась, отвечала, что Юрочка ещё не дорос, и припомнила потом, когда он вернулся из Японии. Юра возмущался, что это вообще другое, он ради катания и рванул, а не по велению левой пятки. Всё на свете ради катания. Милка, может, и скажет, мол, погуляет Юрочка и вернется, в шестнадцать-то лет, с кем не бывало, но деда не поверит никогда. Деда его не бросит. Деда будет искать. Деда, найди меня, ну пожалуйста. Я, вроде, не самый херовый на свете внук. Юра всхлипнул, подрожал. Тепло под одеялами никак не накапливалось, а дышать было почти нечем, и он вынырнул оттуда, встал с кровати, прошелся по комнате, размахивая руками. Поприседал. Сначала просто, потом на одной ноге. Поменял. Сделал несколько махов, наклонился, обхватил себя за щиколотки, почесал о коленки нос. — Движение — это жизнь! — бодрясь, сказал Юра вслух. Голос был противный, Юра нашел на столе салфетки и высморкался. Долил воды в чайник и включил. Блин, спасибо, что этот хуй не обрубил свет. Юра, взбесившись, наверное, так и сделал бы. Хотя, когда хлещет из шеи, как-то, наверное, не до того. Ну, не хлещет, а сочится, но какая разница. Чайник вскипел, Юра порылся на столе, нашел пачку рассыпного чая, который заваривал Отабек, и пачку пакетиков. Черный чай с бергамотом. Самый вкусный. Ебучий сталкер, подумал Юра. И сахара же не положил, даже не спрашивая. Сам знал. Блядь. Блядь! Вот так живешь, а кто-то знает, что ты любишь чай с бергамотом без сахара, и этот кто-то не безобидная девочка из группы «ангелов». Юра отпил, от горячего сразу вспотело над губой и бровями. Попритопывал у стола, нашел на кровати джинсы, надел, сунул ноги в тапки, потому что уже отмерзали. Присел ещё десять раз. Так-то лучше! Ничего, ничего. Деда справится, а Юра должен стараться со своей стороны. Не подводить их всех: деду, дядю Яшу. Дядя Яша тоже не поверит, что Юра ушел в загул. Потому что… Потому что, блядь, не с кем ему, даже если бы сильно захотелось. С кошкой? Так кошка осталась дома. Подростки отрываются с друзьями. У Юры Плисецкого нет друзей, и его это полностью устраивает. Он не знал точно, но предполагал, что на друзей надо тратиться. И тратиться много. Время, силы, вот это всё внутреннее, которое он перерабатывает и отпускает на льду. Нет, не хватило бы его на всё и всех сразу. Да и не сказать, чтобы кто-то прямо стремился с Юрой дружить. Те, кто завидовали и были тупые, просто не приближались или пытались подгадить. Юра даже перестал замечать, серьезного чего-то сделать никто не мог, но он по заведенной с детства привычке всё равно каждый раз перетряхивал обувь, прежде чем переобуться из коньков. Каких только историй не рассказывали, особенно балетные, Юра наслушался, когда занимался. Те, кто тоже завидовали, но были умнее и целеустремленнее, просили иногда показать, научить. Юра обычно не отказывал и через это имел пару приятелей, с которыми здоровался на катке, но даже до поесть мороженого после тренировки дело не доходило. Показал, как на жопу не шлепаться, и спасибо, гуляй, Юра Плисецкий. Один только раз ему предложили прямым текстом, и Юра подумал: да ну на хуй! Чувак, ты кто?! Среди пакетов на столе нашелся соус с лесными грибами, Юра щедро полил им кусок батона, обложил сыром и откусил столько, что челюсть заныла. Надо было соглашаться. Надо было соглашаться, потому что тогда он рассказал бы об этом, блядь, друге дедушке. И дядя Яша бы знал, и вообще все, наверное, знали бы. И была бы какая-то связь, и его бы подозревали или хотя бы пришли к нему спрашивать: а чего это вы, молодой человек, приперлись сюда из своего Афганистана, не знаете, куда друг ваш запропал? И он бы на чем-то спалился. А так?.. Какая взаимосвязь? Участвовали в одном финале? С тем же успехом можно подозревать Кацудона. А что, они хотя бы общались, и все это видели. Надо было соглашаться, и тогда он Юру не крал бы и не запирал здесь. Да? Юра запил бутерброд чаем и зажмурился. Да хуй знает. Он же псих. Может, всё было бы ещё хуже. А может, он потому и псих, что Юра тогда отказал? А! Какая теперь уже разница?! Это как думать, что было бы, если б не упал во время программы, сколько тогда было бы баллов, какое тогда занял бы место, какой побил бы рекорд. Тупое и бессмысленное занятие, тогда как надо просто выяснить, почему упал, и сделать всё, чтобы не падать больше. Добиться выигрышного для себя положения. Я в выигрышном положении, подумал Юра. Я как в крепости, как ебаная принцесса в башне без подъемного моста, сам уйти не могу, но и ко мне-то хуй подберешься. Кровать стояла далековато, поэтому, когда часы в углу экрана показывали пять утра, Юра взял стул, поставил напротив двери, налил ещё горячего чая, завернулся с ногами в плед и стал ждать. В семь дверь открылась. Юра замахнулся и швырнул чашку, чашка пролетела мимо плеча в синем свитере и исчезла в неизвестном пространстве. Отабек Алтын проскочил в комнату и захлопнул дверь. Потом, ощупью, глядя на Юру в оба, повернул ключ и сунул себе в карман джинсов. Он отсюда не уезжал, понял Юра. Свитер тот же, вон, кровью заляпан. Любой, будь возможность, переоделся бы. На шее красовался аккуратно налепленный пластырь, а под пластырем бинт. Даже не кровавый. Царапина, подумал Юра с досадой, больше напугал, чем ранил. Эх ты, Плисецкий, что же ты за ссыкло? Он сидел и смотрел, подтянув ноги на стул. Отабек Алтын оперся спиной на дверь и сполз по ней, уселся прямо на щепки от покалеченного стула. Упер локти в колени, закрыл ладонями лицо и стал глядеть на Юру сквозь пальцы, как сквозь решетку. Ну-ну, подумал Юра, это я тут, как в тюрьме. Отабек Алтын опустил руку, потер рот, потрогал бинт пальцами и спросил, Юра вздрогнул под пледом от его голоса: — Зачем? — Затем, что ты меня украл, и мне это ни хуя не нравится. Отабек кивнул и сказал: — Справедливо. Юра кивнул тоже. Что уж тут, правда — она правда и есть. Щас опять заборет меня и пристегнет. А что я сделаю? Укушу, если вывернусь, пну жопой в ребра. Толку?.. — Я должен был этого ждать. — Юра хмыкнул, а как же, зря я, что ли, тебя отвлекал. — Понимать, что ты используешь любую возможность. Так что это, — он снова потрогал бинт, — мой просчет. Не вини себя, Юра. Хуя се! Можно подумать, я прям сожрал себя по этому поводу! Но вслух Юра сказал только: — Нет уж. Мой косяк. Я метил в глаз. Отабек улыбнулся и покачал головой. — Ты удивительно добрый, Юра. Юра хмыкнул. Телевизор на фоне весело бормотал, началась утренняя передача. — В лагере Якова ты кормил котят за столовой. Носил кусочки курицы в кармане. Главное, серьезно так, курицу в пакет, пакет в карман. Хуя се, подумал Юра опять. Это в каком ещё году было? Это не суп с гречкой в тегах. — И че, я кошаков покормил, и ты в меня прям влюбился? Или как это — вдружился? — Нет. Просто был интересный контраст. В балетном классе казалось, что тебе на весь мир наплевать, а оказалось — нет. Я подумал тогда, что у тебя совсем нет друзей, дети такое обычно не могут хранить в секрете, делятся. Был бы у тебя друг, ты бы с ним кормил. — А я, — сказал Юра сквозь зубы, — людей ненавижу. Бесят они меня. Коты лучше. Отабек Алтын взглянул так, что Юре захотелось ползти по стенке, по потолку, снова по стенке и спрятаться под кровать. От стыда. Он смотрел на него, как на бога. Потом сказал, облизнув губы: — Я ненавидел балет. Не понимал, зачем это. Приехал тренироваться на коньках, а оказалось, что не тяну. Ни на льду, ни у станка, нигде, а у тебя всё получалось, и ты смотрел так… — он замолк, подыскивая слова. — Тебе тоже не всё нравилось, но ты делал. Да не то слово, подумал Юра. Мне этот балет вечно поперек горла был. Лилия потом как-то сумела наладить, полюбить не полюбил, но относиться стал спокойно. Надо, значит, надо. Хотя… тогда разве было не так же? — Я смотрел на тебя и думал, что ты никогда не сдашься. Я тогда даже не знал, как тебя зовут. — Узнал? — Узнал. — И че не подвалил сразу с этим своим «дружить»? Или я опять чего-то не помню? Я уже, блядь, не знаю, чего не помню. Может, я тебе миллион задолжал. Ты б сказал уже, я не знаю, а то ложка-то у меня ещё есть, в следующую попытку натурально глаз выковыряю. Отабек Алтын улыбнулся краешком рта. Не как чокнутый, а просто, как горькой шутке. Хотя я же, зло подумал Юра, не шучу. Реально в следующий раз… Блядь! — Не решился. И ты не выглядел одиноким, не похоже было, что тебе нужен кто-то. Друг. До этого тоже надо дорасти. То есть, до настоящей потребности, понимаешь? Что нужен друг. Понять, зачем он нужен. Что ты хочешь от него и что можешь сам ему дать. Тебе было не нужно. Мне было нужно, ответил Юра про себя, ебашить до посинения. У меня мозоли кровавые не сходили. — Я подумал, что нужно время. Я очень ждал, Юра. Правда. Пять лет. Юра сглотнул. Пять лет. Он же совсем пиздюком был. Первый раз так далеко от деды. Скучал ужасно, плакал перед сном. — Прям ни хуя не делал, сидел и ждал? Не пизди. Почти бронзу взял, и в предыдущем году ещё, на одном ждании? Ага. Верю. — Я хотел, — Отабек Алтын стиснул кулаки, потом взял себя за свитер у ворота, там, где засохла кровь, — стать таким человеком, с которым ты захотел бы дружить. И быть. Не непонятно кем. Чтобы ты спросил меня, кто я, а я бы тебе ответил. Чтобы мне было, что ответить. И мне есть. А ты не захотел всё равно. Пиздец, подумал Юра, обидели мышку. Я ни сном, ни духом, главное, а вдруг виновник такой шекспировской драмы. — Ты не захотел, Юра, хотя и вырос уже, и тебе теперь одиноко. Ты отказался, а ещё пять лет я не выдержу. Изнутри начало распирать, отодвигая и бессонную ночь, и страх, и с таким трудом собранное по крупицам хладнокровие. Юра обнял себя, взял за бока, впился пальцами и сказал, стараясь не сорваться на крик. Не ори, Юра, ты уже пробовал, это не помогает. — А ты понимаешь, что я человек? Что я, блядь, живой? Что у меня своя жизнь есть, дела свои, семья? Что я тут, до пенсии просидеть должен, потому что тебе так стукнуло? Наказание за недружелюбие, а?! За то, что ты выдумал себе что-то?! Не сможет он, сука! А я? Я смогу?! Ты кто такой вообще, решать за меня такие вещи?! Ты, блядь, кто такой?! — Я, — ответил тот, улыбаясь, — Отабек Алтын, фигурист из Казахстана. И я отпущу тебя, Юра, я тебе обещаю. У Юры от ора пересохло во рту. Он царапнул язык о задние зубы, спрятав лицо в пледе, быстро вытер под носом. О господи, только бы не спугнуть. Не послышалось? Ему не послышалось же? Юра переспросил: — Что? — Я отпущу тебя, — повторил Отабек Алтын. — Когда мы с тобой подружимся.