На привязи

Отабек вышел, и через минуту зажегся свет. — Пробки выбило, — сказал он, когда вернулся. — Повезло, что не оборвало где-нибудь провода. Я бы не удивился — такой ветер. Будешь чай? Юра кивнул. Да, горячий чай не помешает. Пустой желудок ворчал, будто Юра и не наедался на ночь. Всегда так. Он доказывал Лилии, что диета ему ни к чему, всё переваривается в мгновение ока, но кто ж его слушал. И стресс. Стресс, говорят, хочется заедать, и это правильная реакция. Жрать и трахаться, потому что организм в условиях опасности стремится размножиться и передать свои до хуя ценные гены. Так бы, подумал Юра, и помер девственником. Хотя, можно подумать не всё равно, каким умирать, смерть как будто такая: ой, этот мальчик слишком невинен, не буду его трогать, пусть сперва основательно нагрешит, а то план по поставкам в ад за квартал не выполнен. А вдруг именно поэтому и пронесло? Пощадил же Всевышний в какой-то легенде город из-за одного праведника, так что, как знать. Хотя Юра, конечно, тот ещё праведник. Отабек включил чайник. Юра хотел было сказать: не надо, может, из-за него и выбило, но промолчал. Отабек, не спрашивая, включил и плитку, поставил греться сковороду. — Ничего не привез, извини, торопился, поедим, что есть. Ничего? Юра сказал: ничего, подумал, что надо встать и пройтись, ноги были слабые, но голову не вело. Он предусмотрительно отодвинул сортирное ведро ещё дальше за спинку кровати. Налететь на него сейчас будет уж чересчур. Прислушался: дождь ещё шел, но гроза прекратилась, и слона не таскали по чердаку. — Прямо буйство стихии, — сказал Отабек, выкладывая избавленные от мякиша куски батона на сковороду, масло вокруг горбушек заворчало. — Последний раз видел такое в Канаде. Объявили штормовое предупреждение, по-серьезному, чтобы не покидали зданий, а Жан-Жаку приспичило сфоткаться на фоне молнии. — Во еблан. Юра встал, сделал пару наклонов, покрутил тазом. Весь затек спать в неудобной позе и тесноте. Отабек усмехнулся. — Вроде того. — Получилось? — А? — Ну, молнию сфоткали? Вас-то, дебилов, она не прибила, как я понимаю. — Нет, — Отабек разбил в обжаренные батонные рамки по яйцу, проследил, чтобы желток остался целым, аккуратно перекладывая его из одной половинки скорлупы в другую. — Он потом, конечно, винил меня. — Коне-ечно! — Я в отместку рассказал обо всем Изабелле, она взяла с него обещание не подвергаться больше такой опасности. — Вы прям друзья. Отабек посолил яйца, накрыл крышкой и выключил плитку, сказал серьезно: — Нет. Ты мой единственный друг. Юра промолчал, занавесившись волосами, Отабек исправился: — Я хотел сказать, что не желал себе иного друга. Но с Жан-Жаком мы какое-то время приятельствовали. Юра сел к столу, собрал разворошенные конфеты, ссыпал в пакет. Подумал, что на постели валяется десяток фантиков, и забил идти ворошить одеяло, потом, всё равно выспался и пока не ложится. — Тяжело было? — спросил он, поглаживая бок кружки, всё ещё с чайным пакетиком, но без кипятка, очнулся, налил. Потом, подумав, взял другую кружку, сыпнул щепотку заварки и две ложки сахара, залил тоже. — Ну, в смысле, там. — Тренироваться? — Нет. Вообще. Далеко от дома и всё такое. Это ты где-то моего возраста был, даже меньше? — Да, — сказал Отабек, поставил перед Юрой тарелку с двумя гренками, поискал на столе среди консервных банок, показал Юре оливки, Юра кивнул. — Но так было надо. В России было бы проще, но не сложилось. — Яков тебя не взял? Отабек усмехнулся. — Куда там. — Добавил быстро: — Я не держу обид. Уровень у меня был низкий, подготовка слабая, задатков практически никаких. Слишком мало шансов на успех, зачем это именитому тренеру. Когда можно, добавил Юра про себя, выбрать однозначно талантливого мальчика и натаскать его так, чтобы в пятнадцать золото Гран-При взял. — Ты ему типа доказал? Ну, что он ошибался. Отабек пожал плечами, откусил от гренки, на тарелку потек желток, он промокнул его выбранным батонным мякишем. Словесного ответа Юра так и не дождался. Телек, когда они включили его после своего раннего завтрака, на удивление заработал. Юра вспомнил про книгу, поставил её заряжаться и едва не зашвырнул ей в Отабека, когда тот подошел к комоду и достал из-под вороха полотенец диодный фонарик. — Я думал, ты тут давно уже всё исследовал. — Да бля, может, ты и ключ запасной там прячешь?! Отабек хохотнул и сказал: ну Юр. Юра сказал: иди на хуй! Подумал, господи, что за пиздец. Читал бы в книжке, спать бы не лег, пока не узнал, чем кончится, а тут живет, и начинает казаться, что не смертельно. Что не так страшно поссать в ведро и есть одной только ложкой. Очень удобно, кстати, приноровился без вилки и ножа, хотя ножом, если честно, и раньше не особо-то пользовался. Лилия учила, Юра отгавкивался, что будто не пофиг. Всё равно нормальной еды не дают, горошек консервированный, что ли, резать, как девочка из ужастика? Это как в тот раз, когда у Юры случилось растяжение, а подозревали разрыв связок, наложили повязку, сказали на ногу не наступать. Первые дни казалось — пиздец, а потом ничего, приноровился. Доставал из холодильника кастрюлю с супом, ставил на обеденный стол, из кастрюли наливал в тарелку, тарелку переставлял на стол возле мойки, а оттуда уже в микроволновку. Сложнее, медленнее, да, но не то чтобы совсем невозможно. Ему тогда всё снилось, что он бежит. Не катается на коньках, а именно бежит по земле, и прыгает, прыгает, высоко так, а здесь стало сниться, что он на улице. Не дома, не на катке, а просто посреди зеленого бульвара, и можно идти, куда вздумается, никто не остановит, не скажет «нельзя». Не скажет: нет, Юра, только когда мы станем друзьями. Отабек вытирал тарелки и наблюдал, как две панды на экране жуют бамбук и поглядывают друг на друга. Очень, блядь, интересно! Но, кажется, ему и правда было интересно, он попросил: Юр, можно звук, и слушал, сунув чуть ни полполотенца в кружку, как бьются китайские ученые над восстановлением популяции, а эти черно-белые сволочи не хотят спариваться в максимально благоприятной среде. — Не хотят, — сказал Юра, качая ногой, — и не надо, че мучиться? Столько бабла вбухивают, сирот, что ли, нет или ещё там каких нуждающихся? — Исчезнет вид, — возразил Отабек. — По вине человека и без того многое исчезло. — Ага, конечно. Только когда вымирает какая-то мерзкая хуйня — всем насрать, а эти типа милые, их спасать надо. — Амурских тигров тоже спасают, их ещё меньше. Не надо? Юра насупился. Так нечестно, тигры — это святое. — Их запирают, — сказал Отабек, глядя на Юру, а не в экран, — для их же блага. В природе они тоже плохо размножаются, и там куда меньше шансов на выживание детеныша, а в заповедниках их вытаскивают, выкармливают, даже не по одному. В природе, если родились двое, мать одного бросит, знает, что не вытянет. Редкое нужно оберегать — это почетная обязанность. Слюна загустела, Юра еле сглотнул противный ком, почувствовал, как он катится по пищеводу. — Они типа должны ещё благодарны быть? Все условия им создали, бамбук, самцы, самки, вся хуйня, подстилки мягкие. Забота, любовь, пузо чешут, когда захочешь, на ручках таскают. Удача? Благоволение судьбы? Отабек наклонил голову к плечу, смотрел, глаза, как лужицы масла. — Да, Юра. Именно так. Юра встал, стряхнул невидимые крошки с колен, отступил к кровати. Отабек устроил локоть на стол, подпер щеку ладонью всё глядя и глядя. Юра втянул воздух с шумом, стиснул кулаки. — Просто пиздец! Я тебе не ебучая панда, понял! — Что ты, Юра, — легко согласился Отабек, — конечно не панда, ты — ледяной тигр. Я тигр, говорил себе Юра, ковыряя дырку в стене. Обои вокруг он давно ободрал, и над кроватью теперь красовалась алебастровая проплешина. Я настоящий тигр, крупнейший хищник семейства кошачьих. Редкий, сильный и свободолюбивый. И вымирающий. Скоро лето. Оно пройдет, ладно, так уж и быть, а потом опять начнутся дожди и грозы, будет выбивать пробки. Ему привезут всяких разных фонариков и скажут: не бойся, Юра. Юра, наверно, привыкнет, потому что какой у него есть выбор? А потом начнется зима. Юра поддел обкусанным ногтем кусочек стенки, отковырнул. Будет у него четыре одеяла и обогреватель, или ещё что-нибудь, чтобы не околеть, но он всё равно заболеет, и будет лежать, температурить, глотать таблетки и надеяться, что простуда не перерастет в пневмонию или ещё какую херню, потому что врача сюда, конечно же, никто не вызовет. Или его упрямство просто кое-кому надоест, и кое-кто найдет себе объект посвежее и посговорчивее, а старый за ненадобностью — лопатой по голове и прикопать за домом. Юра зажмурился. Нет. Исключено. Скорее неприметную подержанную машинку однажды подрежут на трассе, она скатится в кювет, перевернется, а водитель сломает шею или просто не выберется и сгорит, хорошо пристегнутый, заживо. При самых хороших раскладах он здесь протянет ну сколько — месяц? Это если растягивать шоколадные конфеты и не мыться. И вариант горящей проводки, кстати, никто не отменял. Тело ломило от лежания, Юра повернулся на спину, весь вытянулся, вцепившись в спинку, встал на мостик, спина благодарно отозвалась. Я могу ждать, медленно выговорил он про себя, бесконечно, и надеяться на лучшее — бесконечно. И «лучшее» это будет — годы проведенные здесь. Он опустил поясницу и сел, покрутил шеей, шея хрустнула. Я разваливаюсь уже, закостеневаю — для спортсмена это одно и то же. Будет он ещё спортсменом? Кем он вообще теперь будет? Мальчиком, пережившим пиздец? Мальчиком, который довел до ручки другого мальчика? И что, оставаться навеки здесь? Начать верить, что он здесь для своего блага? Жевать бамбук, подставлять живот для чесания и соглашаться на всё, потому что смотрителю зоопарка виднее. Потому что он делает всё из любви, ради любви, ради лучшего для обоих исхода. Он верит в это, и Юра однажды поверит тоже. Юра встал и оглядел комнату: тумбочка, стол, комод с телевизором. Лист фанеры, за ним окно, за окном ставни, в ставни больше не скребет ветка. Отабек сказал, отломилась, огромная была, рухнула от ветра под собственной тяжестью. Юра наклонился, уперся ладонями в пол, сложился пополам. Ветви так не умеют, они ломаются. Обхватил себя за щиколотки, приподнял штанину, потрогал левую щиколотку — тут был след от наручника, он сошел, но если потрогать, то, кажется, отдает в кость. Вот так оно было, он очнулся, прикованный. Он этого не выбирал. Ему было страшно. Сейчас ему страшно? Юра распрямился, тряхнул головой, зачесал отросшую челку. Страшно или нет, блядь?! Если нет — конец. Если ему не страшно, то всё. Сердце билось мерно. Юра взялся за футболку у сердца, стиснул. Ну же, давай! Тебя заперли хер знает где, хер знает кто, хер пойми зачем, а тебе не страшно? Ну! Сердце дернулось, толкнулось сильнее. Юра отпустил ткань и прижал к груди раскрытую ладонь. Нормальные люди так не делают, нормальные люди понимают, что такое отказ. Что такое право на выбор и на свободу. Нормальные люди не оставляют за другими прав выбирать за себя. Ну как тебе? — Я нормальный! — сказал Юра вслух, когда сердце пустилось галопом. Подошел к столу, поднял чайник, взвесил в руке, ухмыльнулся. Поставил, чтобы выдернуть из розетки. Отабек привез котлеты по-донбасски и картофельное пюре. Юра сказал в прошлый раз, что пюре у него получается, как у деды, воздушное, без комочков. Знаешь секрет? Отабек рассказал, Юра даже надулся, как из дедушкиной головы спиздил, вот гад. Юра всё знал, всю технологию от и до, а всё равно не получалось: то жидкое, то густое, то комки, поэтому пюре он сам себе не варил, а запекал картошку в рукаве, удобно и ничего не испортишь. И посуду, что важно, не надо мыть. Отабек на это ответил: хм, но пока ничего такого не приносил, не ленился готовить нормально, с опасностью, что убежит, подгорит или ещё что-нибудь такое же гадостное. Юра так выкинул две кастрюли. — Посмотрим сегодня что-нибудь? Юра пожал плечами. — Можно. Тот корейский ужастик про зомбаков. Ужастик был отложен непонятно до каких времен, они никак не могли до него добраться. Трейлер был клевый. Отабек скачивал трейлеры, приносил Юре, Юра выбирал, какие фильмы будут смотреть. Отабек сказал: хорошо, только помою сперва посуду, чтоб не давило на совесть. Он и дома, подумал Юра, не копит в мойке до второго пришествия — поел и помыл, и в самом деле спокойна совесть. Идеальный муж из чьих-то воздушных мечтаний. Юра вызвался убрать со стола, составил тарелки на угол, сложил ложки, сдвинул вбок салфетки, коробку с печеньем и солонку, освободил место для ноутбука. — Юра, чай будем пить? — Да, наверное. Отабек заглянул в чайник. — Пустой. Подай бутылку, пожалуйста. — Да я сам. Иди, посудомойка, отмывай совесть. Отабек улыбнулся, ну ладно, подхватил таз с посудой, глянул быстро, сверкнув черными своими глазами, далеко ли Юра стоит, отомкнулся и выскользнул за дверь. Замок тут же щелкнул. Английский или как он там называется? Чтобы типа уйти по-английски, не попрощавшись, и не просить хозяина за тобой закрывать. С той незначительной разницей, что установлен наоборот. Хитро, не надо доставать ключ за каждым разом, только если уходить насовсем. В дедушкиной квартире такой был на одной двери. Всего дверей было две. Деда говорил, что если по рассеянности — хотя вообще-то нельзя этого, Юра, запомни, нужно быть очень внимательным — не закроешь на ключ одну, то другая сама захлопнется. Поэтому нельзя выскакивать выкинуть мусор без ключа в кармане, захлопнется сквозняком, будешь до прихода деды куковать на площадке в майке и тапочках. Юра поставил поднятую баклажку на пол. Снял тапки и оставил их под столом. Сердце стучало во рту, от страха немели пальцы. Страх, сказал Юра шепотом, твой союзник. В жопу хваленое хладнокровие, оно ни разу тебе не помогло. А ещё он не жадный, Отабек, и хозяйственный. Посуда вся пластиковая, чтобы не перебить, а чайник металлический, долговечный. Носик удобный, не разольется ничего, не отколется, чуть скругленный, но так, чуть-чуть чуть-чуть. Если в висок… Или в глаз. Красивый, темно-карий, особенного восточного разреза. Он смотрит глазами этими ласково-ласково, гладит взглядом, Юра уже перестал отворачиваться, забил. Почти забил на всё. Юрий Плисецкий ни за что не забил бы. Ты Юрий Плисецкий? Да? Он забил бы железным чайником. Щелкнула и открылась дверь. — Юр, я думаю, может всё-таки… Он не попал по виску, но в голову пришлось крепко. Грянули с глухим стуком тарелки, и звякнули ложки об пол, разлетелись по сторонам. Юра не вглядывался, побежала или нет кровь, дернул на себя створку и выпрыгнул, почти вылетел, в глухой коридор. Под потолком светила одинокая лампочка, глаза после яркого света не видели почти ничего. Юра метнулся влево, налетел на застекленную дверь. Кухня! Окно заколочено. Назад. Назад! Блядь, в обратной стороне дверь! Половицы под ногами гудели, Юра ударился с разгона в набитую ромбами черную кожу, дернул ручку — дверь не поддалась. Он стукнул в неё плечом, взвыл от боли. Глянул, отступив на полшага — два замка. Один тоже английский, а второй может быть не закрыт. Он схватился за ручку с выступом, повернул раз и ещё, нажал на другую, потянул — и его потянуло назад, стиснув поперек туловища. Юра брыкнулся, схватился за лутку, напрягся всем телом и выгнулся, как тетива перед выстрелом. Он кричал, разрывая горло, когда тащили, волоча ногами по полу, вдоль коридора, за проклятую дверь. Бился, отпинывая крепкие руки, когда раздался зловещий щелчок, и его протащило, подняло над землей и швырнуло, матрас спружинил, Юру подкинуло. Он орал и рычал сквозь слезы, а слезы заливали весь мир, поднимались выше головы, и он в них захлебывался. Какая страшная и смешная смерть. — Никогда!.. Блядь, слышишь ты, никогда!.. Отабек, держась за голову выше и дальше виска, сидел прямо на полу, подогнув ноги. Смотрел, распахнув глаза, вслушиваясь в каждое слово. — Никогда я не смирюсь, понял, ты?! Никогда у нас ничего не будет по-человечески. Ты сам всё испортил! Сам! Ненавижу тебя! Я всегда, всегда, блядь, слышишь, всегда буду тебя ненавидеть! Запомни, мразь, когда тебе будет казаться, что всё хорошо, что ты добился, сломал меня, это будет неправда! Ни хуя у тебя не получится! Никогда! Никогда! Я всё равно это сделаю однажды! Убью тебя и сбегу! Юра замолк, схватился за горло, изнутри словно вытаскивали за нитку утыканный гвоздями свинцовый шар. Отабек смотрел, склонив голову к плечу, крови на пальцах и на полу не было, и Юра подумал: что за слабак, железным чайником голову не разбить. Ну, отвечай уже, сволочь, хоть что-нибудь, доставай свою цепь и пристегивай меня, как собаку, мне это по хуй! Отабек сидел и не двигался, не вставал, не подходил к Юре, не отвечал ни единым словом. Сидел и плакал.