Subhumans

Тяжелые внутренности начавшего движение паровоза ворочались медленно, с очевидным усилием и старанием, присущим только неповоротливому чугунно-стальному чуду техники. Тяжеловесное чудовище, казалось бы, испытывало огромные муки, пытаясь покинуть первую платформу Центрального вокзала Цюриха и увезти всех разместившихся внутри пассажиров. Анна Уитхофф наблюдала за медленно набирающим скорость пейзажем за окном. Стук и дребезжание состава спустя какое-то время приобрели, наконец, ровный, размеренный ритм — и, испустив напоследок пару звучных протяжных прощальных гудков, поезд покинул городские пределы. — Как, должно быть, сейчас уютно в нашей гостиной, — подала голос тетушка Кэтрин — средняя сестра матери, незамужняя, одинокая старая дева, добровольно пожелавшая посвятить всю свою жизнь и силы воспитанию достойной девушки из собственной племянницы. Тетушка была не в меру словоохотлива и ужасно подозрительна, хотя одновременно простовата и бесхитростна, и, в силу того, что ее собственная жизнь состояла из исключительно обычных будничных событий, любила надумывать лишнего только там, где дело касалось нравственности ее дорогой племянницы, что делало даже самые невинные романтические приключения совершенно для Анны невозможными. Цюрих Анне не понравился — шумный, пестрый по сравнению с ее родным городишкой, он почти мгновенно вызвал у девушки острый приступ мигрени, бушевавший весь день и до сих пор. — Да, тетушка, — вяло согласилась она, разглядывая мерно ползущий за окном пейзаж: снежная белизна слепила глаза, и только в некоторых местах уставший глаз мог зацепиться за темное пятнышко голого куста или дровяной ствол. Они провели в городе почти весь день — с раннего утра и почти до обеда барышня и ее компаньонка вынуждены были провести время в лавке портного, где пошив платья Анны для предстоящей в августе пышной свадьбы, наконец приближался к завершению. — У них тут, поди, и чая приличного не подадут, — беззлобно ворчала тетка, пытаясь устроиться на мягком сиденье рядом с родственницей поудобнее. Звук гудка паровоза на этот раз показался Анне воодушевленным и торжественным — словно вырвавшийся на свободу зверь, стальной гигант рассекал снежное пространство, ведя за собой белый снежный шлейф, то тут, то там припорошенный угольной пылью. Именно в тот момент когда тетушка начала в очередной раз распекать шумный многолюдный Цюрих, который они, слава богу, покинули еще засветло, дверь в купе отворилась, и на пороге возникли две мужские фигуры. Вернее, один мужчина почти заслонял собой неширокий проем, а серый котелок второго выглядывал у того из-за плеча. — Добрый день, — высокий мужчина учтиво поклонился тетушке и ее молодой спутнице. Тетушка, едва заслышав в речи незваных гостей иноземные нотки, моментально пришла в состояние «бдительная пожилая родственница, которая не позволит ничего неподобающего» и смерила вошедших попутчиков строгим взглядом. Вообще-то, проводник заверил их, что вплоть до своей станции в купе они будут вдвоем, но не выяснять же данное недоразумение вслух и прямо сейчас? Это еще более неприлично, чем потерпеть мужскую компанию всего несколько часов, — так отчего-то заключила про себя тетушка, в целом никогда не жаловавшая мужчин, а особенно молодых, и особенно — когда рядом с ней сидела цветущая, пышущая молодостью и здоровьем Анна. Вошедший следом невысокий человечек учтиво приподнял котелок и, присев на сиденье напротив тетушки, аккуратно расположил шляпу на колене. Оба мужчины улыбнулись пожилой леди той самой вежливой улыбкой, означавшей примерно «какой погожий нынче денек» и «нет-нет, мы не собираемся с вами разговаривать, мы даже смотреть в вашу сторону считаем неприличным, помилуйте», и оба как по команде развернули свежие хрустящие листы газет. Анна, украдкой разглядывавшая мужчин, чуть не прыснула со смеху: тот, что сидел напротив тетушки, имел лицо, выражение которого выдавало в нем вечного пакостника, не умеющего вырасти ребенка, готового на разного рода шалости и проказы всегда и везде. Тот, что сидел напротив нее — был чуть моложе коротышки. Темные волосы, аккуратно зачесанные назад, обрамляли высокий чистый лоб — около тридцати, если не моложе. И да, если бы Петер выглядел хоть на толику похожим на него, она бы согласилась пойти за него чуть более охотно. На обоих были опрятного вида костюмы, чей крой, фасон и материал выдавали в их владельцах людей довольно состоятельных (опустим тот факт, что данная информация не укрылась и от бдительного глаза тетушки, посчитавшей все вышеупомянутое некоторого рода смягчающими обстоятельствами). Высокий был очень увлечен газетой: пробегая глазами колонки, он изредка задерживал взгляд то тут, то там — и, прочитав интересующую его информацию, с той же серьезностью и увлеченностью переключался на соседний кусок текста. Анна перевела взгляд на окно и снова начала меланхолично рассматривать неторопливо бегущий за запорошенным снегом окном пейзаж. Головная боль будто бы начала стихать, и, порадовавшись неожиданному облегчению, девушка снова украдкой бросила взгляд на мужчину напротив и… обмерла. Наглец совершенно без зазрения совести разглядывал ее. Анна, бросившая косой взгляд на тетушку, увидела, что та неожиданно быстро задремала. То, что коротышка напротив тетушки Кэтрин не сводит с расслабленного лица престарелой леди внимательного жадного взгляда, осталось для нее незамеченным — Анну слишком взволновало то обстоятельство, что кто-то вот так безнаказанно может пялиться на молодую незамужнюю девушку в поезде. Светлые, холодного цвета замершие глаза видели ее и не видели одновременно. Вернее, они видели то, что было скрыто под ее лицом — во всяком случае, Анна отчего-то подумала именно так. Мужчина был словно напуган и обрадован одновременно, но радость эта была какой-то горькой — словно упущенный шанс, до которого было рукой подать, а ты так и не догадался им воспользоваться. Мягкий голос несомненно принадлежал ему: — Я так рад снова видеть тебя, — Анна хотела было возмутиться — да как он смеет ей «тыкать» и вообще обращаться к ней, не будучи представленным, но… тут она поняла, что губы мужчины за все то время, что он говорил, так и не шелохнулись. Глаза… Ярко-голубые секунду назад, они вдруг подернулись мутноватой серой пленкой, а в следующий миг девушка увидела металлическую рябь, пробежавшую волной по некогда цветной радужке — и вот, стальной цвет, окружающий зрачок, стал расплываться, а темная фигура, сидящая напротив нее, заволновалась, словно потревоженная гладь воды и исчезла… В лицо дыхнуло морозом. И, судя по тому, насколько чист и тих был воздух вокруг, насколько широк снежный простор, насколько нетронутыми выглядели белые шапки на кронах величественных, темно-зеленых разлапистых елей, Анна сделала простой вывод: она далеко. Далеко от своего времени, от всех этих модных и современных изобретений начала века — паровозы, телефоны, всего этого здесь не было и быть не могло. Она подняла лицо и посмотрела вверх — белая холодная крупа падала с серого, залепленного облаками неба, а почти черные в гаснущем свете ели тянулись ввысь, как величественный силуэт остроконечной городской ратуши. Снег — крупные хлопья, падающие из ниоткуда. «Шварцвальд» — незнакомое слово просто появилось в ее голове — из ниоткуда, оно словно прошло насквозь и пропало из ее разума так же легко и просто, как попало туда мгновение назад. Но Анна приняла его — так просто, как само собой разумеющееся — этот темный хвойный лес и есть Шварцвальд. Девушка легко рассмеялась: «Конечно! Мне и в голову не могло прийти другое имя для этого величественного, мрачного места. Шварцвальд — Черный лес. Разумеется, как же я… как же…» Тихое поскрипывание снега еще какое-то время терялось среди шелеста ветвей и дыхания леса. В какой-то момент падающий снег застыл в воздухе, превратившись в прозрачные ледяные иглы, замершие перед лицом, а ход времени — и до того извращенный, замирает вовсе. Фыркая, выпуская в воздух маленькие облачка пара, на поляне появляется лошадь с седоком. Глазами, раскрытыми в удивлении и страхе, Анна рассматривает всадника — это парень лет двадцати, с темным ершиком волос. На нем простая одежда — во всяком случае, ни крой, ни материал нельзя назвать щегольскими или дорогими. Ремесленник?.. Он хорошо держится в седле — видно, что лошадь для него не роскошь и не невидаль. Он не брал, они создавали это вместе. Он делает ей подарок, а не ворует, именно потому, что они оба создают происходящее — слияние его воспоминаний и ее психической силы, молодости и энергии дают ему силу творить. И он дарит ей все, что она видит. Это не кража, это словно зачатие ребенка — и в этом волшебном действе всегда участвуют двое — и всегда женщина и мужчина. Вернее, все то человеческое мужское, что осталось в нем. — Ханна, — шепчет он, и Анна дергается — так холодна его рука, коснувшаяся ее щеки. — Вы... вы меня с кем-то… — начинает было девушка, но тут же понимает: нет, он ни с кем ее не спутал. И он — так похожий на незнакомца из поезда, является им и не им одновременно. Смутная догадка, предчувствие — вот, что осеняет ее: он неуловимо изменится, а это — тот самый момент, которым он отчего-то решил с ней поделиться. Она — гостья в его времени, в его реальности, в его… воспоминании?.. И ей позволено видеть все окружающее, присутствовать в его мире только потому, что она — она может побыть для него Ханной — той женщиной, которая, судя по всему, так многое значила для него, раз он хранил ее образ в памяти так долго — может быть несколько десятков или сотен лет. — Да, — краткого ответа достаточно, чтобы лицо мужчины в темном преобразилось — безграничное счастье освещает его изнутри, морщины глубокого старика, проступившие на какой-то незаметный миг, разглаживаются, и кожа вновь наполняется странным, неземным свечением. Девушка вторит его жесту и нежно касается бледной щеки — кожа гладкая, в будущем течение времени не сможет ее преобразить так скоро, как это обычно случается — и, словно предчувствуя скорые перемены, снежинки, падающие в его коротко стриженные волосы и на лицо вдруг перестают таять. Кристоф, все это время создающий иллюзию вокруг пассажирки напротив, просто забыл каково это — когда снег тает на теплой коже, человеческие ощущения со временем стали для него все более и более далекими, забытыми, а некоторые — уже недоступными. Но тогда… Тогда он был еще человеком. «Поцелуй сердец» — вот что звучит в ее голове в тот момент, когда их стылые от мороза губы соприкасаются. Смежив ресницы, Анна тут же узнает, что эта девушка, та Ханна — она — все его сердце, и все, что занимает его в данным момент, все, чего он так хочет — так это скопить достаточно денег на свадьбу, ровно столько, сколько требует ее отец. Ведь он ей — не ровня, и вся деревня это знает. Она напомнила ему Ханну? Нет, сказать так — значит посмеяться или неостроумно пошутить. Девушка из поезда являлась точной ее копией — и в тот момент, когда Кристоф присел напротив нее на обитое шелком сиденье купе, тогда, когда посмотрел попутчице в лицо, сердце его пронзила острая боль. Боль утраты. Он и правда потерял тогда все — свою жизнь, возможность быть рядом с любимой и свою человеческую сущность. Все, на что он так надеялся, чего так ждал. Он нежно держит ее разрумянившееся от холода и поцелуев лицо в ладонях — не может оторвать взгляда, а Ханна смеется ртом Анны — заливисто, как она всегда делала. Хохотушка Ханна — юная прелестница, дочь ростовщика. И Кристоф не помнит даже когда именно он потерял голову — ему думается, что он родился влюбленным в девушку напротив. Он всегда любил ее. Вокруг продолжает темнеть, и немолодая кобылка мягко фыркает, переступая с ноги на ногу под огромной елью. «Ты — моя жизнь» — мягко звучит в ее голове, и Анна может только искренне улыбнуться, радуясь за ту, кому он когда-то это сказал. Он сейчас не знает насколько точным станут эти слова по отношению к Ханне. Мягкое свечение тихого потайного счастья вдруг расцвечивается лиловыми пятнами тревоги — и это все из-за неявного шума из лесной чащи. «Звери. Волки» — припечатывает голос в голове, и Ханна дивится его ледяному спокойствию. Он, должно быть, сотню тысяч раз проигрывал эпизод в лесу в своей собственной голове. Он просто делает это еще раз, и точно знает, что неизбежно случится дальше. Ни от этих деревьев, ни от снега под ногами давно не осталось ничего. Поменялся воздух, пространство и время, а прежнее — прежнее всё обратилось в прах уже очень и очень давно. И именно поэтому голос в ее голове так спокоен. Но внезапно Ханну внутри нее захлестывает страх. Паника каким-то образом перекидывается на привязанную под деревом лошадь. Парень дергается, а секунду спустя уже лихорадочно распутывает уздечку, пытаясь одновременно успокоить животное, спешно оглаживая его по морде. «Всего лишь мгновение» — в голосе звучит горечь — горечь, настаивавшаяся столетиями, давно утратившая едкость, что продолжила бы разъедать израненную душу. И Анна понимает о чем он, бросив взгляд на темнеющие под деревьями пятна черноты. Там что-то движется, и оно — живое. Не потеряй они голову, забывшись друг в друге, они услышали далекий вой на минуту раньше — и все кончилось бы совершенно по-другому при более-менее удачном стечении роковых обстоятельств. Анна чувствует, как тело девушки затвердевает от неконтролируемого страха. Парень кричит ей что-то и почти толкает к всхрапывающей лошади — она кое-как забирается в неудобное мужское седло. «Мы встретимся позже, позже!» — в ту минуту напуганная до смерти девушка даже не подвергает сомнению все, что парень кричит ей: она верит, что так и произойдет. Собственно, так и произошло: они встретились. Только позже, намного позже, чем она ожидала. «Кристоф» — мягкая, взрывная «р» приятно царапает Анне язык, застревает в тонком горле и щекочет его. Она понимает, отчего он назвался ей, миг спустя чужая мысль в ее голове лишь подтверждает ее догадку: «Вспомни это имя, Ханна. Оно еще живет. И ты живешь во мне». Парень крепко хлопает лошадь по танцующему крупу — и та наконец срывается в долгожданный галоп по снегу. Анна (Ханна?) оборачивается и в последний раз смотрит на быстро удаляющийся темный силуэт на фоне почти черных елей. Из темноты появляются низкие серые фигуры — хищно скалясь, они должно быть, прижимаются к земле, готовясь к решающему прыжку. Девушка в испуге зажмуривает глаза и крепко вцепляется в гриву лошади. Свист воздуха вокруг меняется едва ощутимо, но когда Анна вновь открывает глаза, то видит, что пейзаж вокруг не меняется, хотя лошадь идет галопом, а глаза все так же слепит снег. — Ты просто не знал, что произошло со мной дальше, Кристоф, — тихо произносит она и еще раз оглядывается назад в тщетной попытке разглядеть хоть что-то в темнеющей дали, — ты не мог этого знать… любимый… Он точно заслужил услышать это слово из уст своей ненаглядной Ханны, и поэтому Анна повторяет его много-много раз за то время, пока лошадь несет и несет ее вдаль — хоть обе они так и не двигаются с места — карусель, вот что ей это напоминает. Ветер донесет ее слова до той поляны, где наедине с дюжиной голодных хищников остался отчаявшийся выжить человек. Ее слова должны успеть — он поймает их с последним вздохом, и ему станет легче. Легче умирать. Рычание внезапно обрывается, и Кристоф понимает, что остался на поляне один — снег вокруг него тает, а багровое пятно, расползающееся вокруг его разорванного, исходящего паром тела, напитывает белоснежный снег, делает его розовым. Его трясет — жизнь покидает то, что оставила от него стая разъярившихся от запаха добычи волков. Сердце бьется из последних сил — он чувствует пульсирующую невыносимую боль, растекающуюся по груди, комок ее растет и закручивается в тугой узел внутри него. Тело дергается, когда он видит бледное лицо, вдруг нависшее над ним. Лицо — такое, которое даже не сможешь припомнить, едва ты отвел от него взгляд. Неприметное, никакое. Человек рассматривает его с явным любопытством и… удовольствием?.. — Ты еще жив, человек? Удивительно, — мужчина рассматривает его с чисто научным интересом, не выказывая ни малейших попыток хоть как-то облегчить страдания умирающего. И, глядя на незнакомца снизу вверх широко раскрытыми от ужаса и нечеловеческой боли глазами, Шнайдер слышит сквозь ускользающее сознание четыре слова. Четыре слова, навсегда изменившие его жизнь тогда — пять столетий назад. — Ты можешь жить. Выбирай. Разорванное горло испускает то ли хлюпанье, то ли хрип, и в протянутую руку склонившегося над растерзанным телом незнакомца, ложится липкая от еще теплой крови ладонь.

***

Анна просыпается от того, что вагон качнуло, а поезд остановился. Тетушка, что тут же начинает суетиться рядом, жалуется на то, что проснулась совершенно разбитая и клянет чудо транспортной отрасли на чем свет стоит (разумеется, в выражениях, приличествующих ее статусу пожилой уважаемой леди). В теле Анна ощущает холодную снежную свежесть — чистую, незапятнанную багровыми горячими кляксами равнину. Самочувствие прекрасное, а от головной боли не осталось и следа. Какой же чудесный сон она видела… Вот только о чем… Девушка хмурится и, в последний раз кинув взгляд на матовое от инея окно, понимает, что ей от какой-то звериной тоски и нечеловеческого одиночества невыносимо хочется плакать.