Кроме пыли и пепла

Он очнулся, когда его привязывали к пыточному станку. Раны и ожоги, которых у него было множество, пылали болью, суставы ломило. А Моринготто пришел насладиться его первой пыткой и смотрел на него с блеском алчного предвкушения в глазах. Но взгляд Феанаро притягивали Сильмарилли — драгоценнейшее из его творений — втиснутые в уродливую, оскорбляющую этот мир одним своим существованием, железную оправу, которую Моринготто, видимо, считал королевским венцом. Что ж, каков король, таков и венец! "Я его уничтожу! Вырвусь и убью" — подумал Феанаро. И тут же попробовал. А после заплатил за неудачу сполна. С этого начался его плен в Ангамандо. Этим же и продолжился. Феанаро пытался добраться до Моринготто едва ли не всякий раз, когда тот являлся в пыточную. А приходил Моринготто часто. Сам Феанаро, правда, не мог сказать, что бывает часто, а что редко, потому что в черных ямах Ангамандо невозможно было следить за временем. Но его палачи, чью речь, жуткую и отвратительную, как они сами, Феанаро научился понимать просто потому, что не мог помешать себе сделать это, говорили между собой, что на других пленников их повелитель не смотрит больше раза или двух, если смотрит вообще, а к этому ходит и ходит. Так что Феанаро продолжал пробовать, пока однажды — к тому времени ни в руках, ни в ногах у него не осталось уже, кажется, ни одной кости, которая не была бы сломана или раздроблена, суставы его были вывернуты, а мышцы и сухожилия разорваны — он не понял, что сейчас ему не под силу справиться с Врагом, и тот наслаждается его бессилием не меньше, чем болью. С этого момента Феанаро решил, что не доставит Моринготто лишнего удовольствия, и все бесплодные попытки прекратил. Старался вообще не подавать виду, что замечает его, хотя не ощущать этого омерзительного присутствия не было возможности. Тогда Моринготто начал разговаривать с ним, хотя раньше смотрел молча, и пленнику при нем также не давали говорить. А теперь Моринготто подходил к пыточному станку, становился у изголовья и говорил. И ждал ответа. Не отвечать ему было трудно. Помогало только то, что за время в Ангамандо, не видя и не слыша никого, кроме Моринготто и его тварей, Феанаро вообще отвык говорить. Но Моринготто все-таки нащупал его слабое место. Единственное по-настоящему слабое место, о котором и сам Феанаро, захваченный мыслями о мести, почти забыл. — Как думаешь, где сейчас твои сыновья? — спросил однажды Моринготто. — Они ведь всегда следовали за тобой. Бежали быстрее, чем выводок бестолковых щенков на зов хозяина. Так где же они теперь? Как же так получилось, что они, ах, — Моринготто покачал головой с притворным сожалением, которое никого не могло бы обмануть в сочетании с его теперешней внешностью, но выглядело отменно мерзко. — До сих пор не сумели освободить тебя? После этих слов Феанаро испытал такой прилив ужаса, какого не могли ему внушить все пытки Ангамандо вместе. Разум его помутился. Он снова рвался из лап палачей, пытаясь броситься на Моринготто и крича: — Что ты сделал с ними?! Что?! Отвечай, тварь!!! И Моринготто расхохотался. А Феанаро покрепче пристегнули к столу и занялись им всерьез, и в этот раз он был почти рад боли, которая вскоре заставила его забыть обо всем. Позже, лежа на полу в яме, в которой его держали, Феанаро снова и снова возвращался мыслями к этому разговору, и в конце концов решил, что Моринготто, что бы тот ни говорил, не удалось захватить его сыновей. Если бы удалось, Моринготто похвастался бы этим раньше, да и показал бы их друг другу тоже, чтобы они мучались еще больше. Значит, Моринготто лгал. Лгал, как всегда. Конечно. Иначе и быть не могло. Но все равно Феанаро прислушивался к крикам, которые доносились из других пыточных, страшась узнать голос. Его сыновья, здесь, в Ангамандо... Майтимо, прекрасный, всегда полный достоинства и рассудительный, и его раздевают орочьи лапы, и палачи уродуют его тело, а страдания заставляют разум померкнуть... Макалаурэ, который, чем бы ни был занят, казалось, всегда одновременно или слышал какую-то одному ему понятную песню, или сочинял свою собственную новую, здесь слышит только черную речь, да лязг цепей и орудий пыток, и голос свой он срывает в крике, когда боль становится запредельной... Тьелкормо, свободный, как ветер, необузданный, как дикий лес... привязанный к пыточному станку, лишенный возможности бежать или драться, обреченный на мучения... Карнистир, всегда старающийся казаться неуязвимым, а потому скрытный и отстраненный, иногда даже с самыми близкими, здесь, где холод и боль заставляют дрожать и лязгать зубами, где невозможно сдержать рыданий и скрыть слабость перед лицом бесчисленных врагов... Куруфинвэ, уверенный в собственном уме и силе и гордый ими, здесь, беспомощный, истерзанный, униженный до невозможности... Амбаруссар, любящие волю едва ли не больше, чем Тьелкормо, и ненавидящие расставаться надолго, и вот каждого из них бросают в темную глубокую яму... Такие видения то и дело заполняли разум Феанаро, и он не в силах был избавиться от них. Сам он через все это уже прошел наяву, но его сыновья... его мальчики! С ними такого не должно было случиться. Никогда! Никогда!!! Его мальчики... Феанаро любил своих сыновей, всегда любил, но именно в это время в Ангамандо он начал чувствовать эту любовь с особой, болезненной остротой. Даже большей, чем когда они, каждый в свой черед, были достаточно маленькими, чтобы спать у него на руках. В редкие, из-за слабости и постоянной боли, минуты ясности Феанаро твердил себе: "Моринготто лжет. Их нет здесь. Нет и не было. Они свободны". Это не избавляло от страхов, но помогало держаться, когда Моринготто снова заводил речи о его сыновьях. Таких взрывов, как в первый раз, с Феанаро больше не случалось. Хотя Моринготто явно стремился вызвать еще хоть один. В конце концов, он понял, что прежним методом этого уже не достичь, и повел другие речи: — А хочешь, я скажу тебе правду? Феанаро промолчал. Глупо было тратить силы на ответ. Так же глупо, как ожидать правды от Моринготто. — Твои сыновья не пытались освободить тебя. Не пытались ни разу. Они просто бросили тебя, забыли. Ты никому не нужен. Всеми предан. Феанаро постарался, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул, не выдал его чувств. Хотя, говоря по правде, он не знал, что чувствует. Предательство самых близких... Раньше, перед пленом, он, наверное, мог бы поверить в это, и ответом были бы боль и гнев. Но сейчас... Если бы все было так, он, по крайней мере, знал бы, что они живы и на свободе. Но с чего бы Моринготто говорить ему правду? — Ты лжешь, вечно лжешь, — сказал он вслух. В тот момент Феанаро и решил, что единственный способ дейстительно узнать истину — бежать из Ангамандо и увидеть все своими глазами. Хотя возможностей бежать у него было не намного больше, чем возможностей убить Моринготто. Он никогда не бывал нигде, кроме пыточной и ямы, и ни на миг не оставался без присмотра. У входа в яму всегда стояла орочья стража, и Феанаро сам приучил их к тому, что с этим пленником нужно быть начеку. И все-таки побег почти удался. По крайней мере, Феанаро почти удалось выбраться из подземной части Ангамандо на поверхность. Но сам он узнал о своей удаче только позже, когда его схватили. А потом его приволокли в очень большую яму, где на чем-то, что могло бы напоминать трон Манвэ, если бы трон Манвэ почернел и оплавился, сидел Моринготто. Феанаро швырнули на пол у ног Моринготто, и Моринготто пнул его сапогом в живот. От этого Феанаро пролетел почти через всю яму и снова упал на пол. После чего орки с рычанием подобрали его и опять подтащили к Моринготто. Тут Феанаро подумал было, что все собирается повториться, и приготовился к новому удару, но вместо этого Моринготто схватил его за волосы и поднял над полом с оглушительным яростным воплем: — Думал сбежать от меня! Не выйдет! Ты мой раб! Мой раб! И будешь моим рабом вечно. Ты слышишь, вечно!!! Феанаро, к несчастью, действительно слышал его, и так ясно, что это вполне могло бы оказаться вообще последним, что он сможет услышать в своей жизни. Но Моринготто вдруг заговорил тихо и вкрадчиво: — А впрочем, хочешь наружу — будешь снаружи. После этих слов он бросил Феанаро обратно на пол и приказал оркам взять его.