Кроме пыли и пепла

Дорога из южного лагеря в северный этой весной не была ни особенно опасной, ни трудной. Даже и очень уж долгой ее нельзя было назвать. Когда-то — во времена, теперь казавшиеся неизмеримо далекими, хотя последние из эльдар, рожденных на их излете, пока не прожили и йены, — нолдор ходили на большие общие праздники из Тириона на Таникветиль — заметно дальше, и путь нисколько их не тяготил, наоборот, радовал. Теперь же, казалось, каждый шаг давался им, выносливым и сильным, с трудом. Прошлое грузом давило на плечи. Старые обиды, полученные и нанесенные, висли на ногах, словно камни. Будущее страшило неизвестностью, нашептывало: "Не ищите себе беды, поверните назад". Этот шепот так легко было принять за мрачное предзнаменование грядущего. И многие из тех, кто сейчас шел за Феанаро, слышали его. Не все, но многие. И все-таки Феанаро знал, что они не повернут. Его нолдор, которые к добру или худу, шли за ним на любые дела, не отступятся и на этот раз. Пойдут до конца, даже если конец этот им не слишком-то нравится. Преданность и храбрость, которые всегда согревали его сердце, но в последнее время — после возвращения из плена — временами еще и пугали, потому что слишком ясно он видел, как его народ беззащитен перед ним самим, перед ужасами, которые могут ждать их на пути, который он выбирает. Правда, на этот раз Феанаро удостоверился, что там, куда они идут, ужасы их не подстерегают. Хотя сложно было быть в чем-то уверенным, когда дело касалось тех, чужих, нолдор. Всегда-то у Феанаро с ними не ладилось. Они казались слабыми и ненадежными, переменчивыми и непредсказуемыми. Теперь обвинить их в слабости было невозможно, да и упорства им явно не занимать. Но вот непредсказуемыми они точно оставались до сих пор. Об этом говорил Карнистир, в тот день, когда Феанаро наконец посвятил сыновей в свои планы: — А главное, непонятно, что творится у них в голове! Когда пытаюсь представить, что они станут делать дальше, просто ничего не выходит. А когда думаю, что сделал бы на их месте, — Карнистир помрачнел лицом, мгновенно, как умел только он один, и не закончил фразы, зато от души саданул кулаком по столешнице, заставив прочное дерево жалобно заскрипеть, а сидящих вокруг эльдар порадоваться, что стол, за которым обычно собирались для трапезы, сейчас был пуст. — Ну да, нам всем, безусловно, повезло, что ты не на их месте, — тут же отозвался Куруфинвэ, на губах его мелькнула быстрая, как тень, саркастическая усмешка и пропала, а продолжал он тихо и серьезно: — Я тоже считаю, что эти эльфы могут нас неприятно удивить. У них наверняка был какой-то план мести, не могло не быть. До сих пор они не претворили его в жизнь, — тут Куруфинвэ поморщился, как будто они не сделали этого специально, чтобы мир стал еще сложнее и непонятнее. — Но, возможно, еще попытаются выместить на нас свои обиды, когда им выпадет случай. А если Нолофинвэ получит корону нолдор, — Куруфинвэ сделал паузу и закончил с жаром: — Удобнее случая не придумать. Майтимо на словах о мести вскинулся, как будто собирался что-то сказать, но промолчал с видом эльда, бесконечно уставшего спорить об одном и том же. Феанаро наблюдал за сыновьями, привычно подмечая мелочи и думая о том, что было бы непросто объяснить им — а всем остальным и того сложнее — почему он уверен, что Нолофинвэ не попытается воспользоваться властью короля, чтобы навредить кому-то, и не позволит этого сделать другим. По правде говоря, Феанаро и сам себе не мог этого четко сказать. Но помнил долгие разговоры, во время которых он по капле выдавливал из себя воспоминания об Ангамандо, и Нолофинвэ слушал и не давал остановиться, бросить эту затею, а после наступало облегчение. И сейчас эти воспоминания просто не позволяли усомниться. Вслух Феанаро произнес: — Я убежден, что Нолофинвэ не ищет случая, чтобы заставить нас всех страдать. В конце концов, чтобы заставить страдать лично меня ему, с первого дня в этих землях, совсем ничего не нужно было делать. Ответом ему стало смущенное молчание, которое, впрочем, не затянулось, потому что высказаться пожелал Тьелкормо. — Я не верю в месть, — решительно сказал он. — Если бы они собирались что-то делать, уже сделали бы тысячу раз. Но, отец, — Телькормо посмотрел прямо в лицо Феанаро. — Ты на самом деле хочешь отдать Нолофинвэ корону деда? Тон его был предельно сдержанным, что вообще давалось ему непросто. А вот в глазах явно читалось: "Нет, поверить не могу!" Феанаро выдержал его взгляд. Хотя и не без труда. "Корону деда"... Тьелкормо подобрал именно те слова, которые больше всего бередили душу Феанаро. Не столько он хотел быть королем нолдор, сколько наследником своего отца. Быть достойным его. Лучшим сыном. Нет, не просто достойным — достойным как никто другой! Передать корону Нолофинвэ означало признать, что он не смог. Не справился. Мысль об этом почти разрывала сердце. Но не передать корону означало, что он и дальше не справится. У раздробленного народа нолдор нет надежды противостоять Моринготто, а если Феанаро попытается снова объединить всех под своей рукой, вспыхнет такой пожар, в котором легко могут сгореть все силы и жизни нолдор, сколько их пришло в Белерианд. Финвэ никогда не пожелал бы своему народу этой судьбы. Ради благополучия нолдор он рисковал и трудился, радовался их радостью, плакал от их боли, поэтому они и назвали его своим королем, поэтому даже после сотен лет жизни в мирном Валиноре относились к нему с благоговением. — Не хочу, — признался Феанаро вслух. — Но думаю, что это следует сделать, ради отца и ради народа, который был его и никогда не должен был расколоться на две ненавидящие друг друга части. — Но народ уже раскололся, — отозвался Тьелкормо, делая заметное ударение на слове "уже". Феанаро кивнул, соглашаясь. — Да, и теперь можно или соединить части, надеясь, что они, может, будут держаться даже лучше, чем прежде, или разбить все в мелкое крошево, которого не собрать. — Работа для очень искусного мастера, — заметил Куруфинвэ. Феанаро грустно усмехнулся. — Но на этот раз им точно не буду я, — сказал он. — Если кто-то из вас желает попробовать, скажите об этом сейчас. Семь пар глаз тут же уставились на Феанаро с таким изумлением, какого невозможно описать словами. Потом шестеро из сыновей Феанаро почему-то посмотрели на Макалаурэ, как иногда случалось, если никто не знал, что сказать. Макалаурэ отвечал братьям красноречивым взглядом: "Почему я?" Вслух он спросил у отца другое: — Но ты ведь уже принял решение? Разве нет? — Да, — ответил Феанаро. — Но его последствия навечно лягут на весь наш род. Ни один из нас больше не сможет заявить права на корону нолдор, что бы ни случилось в будущем, единственная возможность сделать это — теперь. После его слов воцарилось молчание. Долгое. Очень долгое молчание, во время которого сыновья Феанаро снова ошеломленно смотрели на него и одновременно — он очень на это надеялся — серьезно обдумывали все им сказанное. Наконец Амбаруссар как будто ожили, переглянулись друг с другом, а потом Миньярусса сказал от них обоих: — Нас судьба короны нолдор не волнует вовсе. Чтобы корона досталась одному из нас, должно было бы произойти слишком много ужасных событий, — тут он остановился и обвел быстрым взглядом отца и старших братьев, словно желая еще раз удостовериться, что все они живы и рядом, потом закончил: — Мы ничего не теряем, если королем станет Нолофинвэ. Татьярусса согласно кивнул и одновременно придвинулся чуть ближе к брату, позволяя ему опереться на свое плечо, словно за время короткой речи тот мог устать. За последним отзвуком слов Миньяруссы снова последовало молчание, на этот раз не такое продолжительное. Потом заговорил Майтимо: — Я уже носил корону нолдор, — сказал он. — И возвратил ее тебе три дня назад с облегчением и надеждой. Теперь, зная, что ты собираешься предпринять, я верю, что это изменит дело к лучшему, и склоняюсь перед твоей волей охотно. Закончив говорить, Майтимо действительно склонил голову перед Феанаро. Тот с большим трудом подавил громкий вздох облегчения. Где-то на границе яви и грез Феанаро до сих пор время от времени мерещилась подсвеченная всполохами гигантского пожара одинокая ссутулившаяся фигура Майтимо. Воплощение одновременно неодобрения и беспомощности, которая так ему не шла. Немой упрек, от которого можно было отмахнуться, но оказалось нельзя забыть. А каждое воспоминание отзывалось глубоко в душе виной и оставляло после себя капельку горечи. Но вот теперь безусловная поддержка Майтимо как будто смыла всю эту горечь. Сразу следом за Майтимо слово взял Макалаурэ, быстро посмотрев на близнецов, он взглянул Феанаро прямо в глаза и твердо сказал: — Меня от короны нолдор отделяет не так много смертей, но я все равно всегда надеялся, что мне не придется ее носить. Говоря это, он — похоже, неосознанно — попытался нащупать справа от себя руку Майтимо, который, заметив это, сам поймал его пальцы и утешительно сжал. После этого Карнистир и Тьелкормо начали что-то говорить одновременно. Но Карнистир тут же махнул рукой, предоставляя высказаться брату. Тот, впрочем, едва ли это заметил, он уже говорил и останавливаться в любом случае не собирался. — Корона нолдор, — Тьелкормо сделал движение, словно крупный хищник, отряхивающийся после сна. — не имеет значения. Важно, что эту корону носил наш дед, а после него — ты. Я сам никогда не смог бы отдать ее кому-то по доброй воле. Но если ты можешь, то и я тоже могу. Он тряхнул головой, как бы освобождаясь от чего-то ненужного, и замолчал. Появившейся, наконец, возможностью говорить тут же воспользовался Карнистир. — Я уверен, что не стал бы лучшим королем нолдор, чем ты, отец, — категорично заявил он. — С другой стороны, я уверен, что и Нолофинвэ не станет. Но если ты считаешь, что корону следует отдать ему, значит, нужно ее отдать. Посмотрим, что будет. На губах Карнистира появилась улыбка, явно предназначенная для того, чтобы пугать врагов на поле боя. Но уже через мгновение он расслабился, как эльда, принявший окончательное решение, и улыбка стала нормальной, настоящей. Теперь из сидящих вокруг стола оставался только один, кто еще не сказал своего слова. И все еще как будто не собирался делать этого, продолжал сидеть с видом задумчивым, почти отсутствующим. — Куруфинвэ? — окликнул Феанаро. На голос отца тот встрепенулся и сказал: — Я согласен с Тьелкормо. Эти слова, несмотря на серьезность момента, вызвали что-то вроде веселого недоверия у его братьев — обычно Тьелкормо соглашался с Куруфинвэ, не наоборот. Куруфинвэ оставил эту реакцию без внимания и, глядя только на отца, решительно заключил: — Если ты отказываешься от короны, мне она тем более не нужна. — Уверен? — спросил Феанаро. Чем вызвал новую порцию изумления у всех. Других он не переспрашивал. — У тебя есть сын, ты принимаешь решение за него тоже, — напомнил Феанаро, запоздало сожалея, что не позвал на этот разговор и внука, чтобы тот сам мог высказаться. Куруфинвэ покачал головой и ответил: — Вот уж кто точно не будет сожалеть о короне нолдор, так это Тьельперинквар. Когда ему приходится кем-нибудь распоряжаться за пределами мастерской, он делает это так же, как гвозди кует: ловко, но без всякой охоты. Впрочем, это в большой степени относится вообще ко всему, что отвлекает его от, как он говорит, настоящего дела, — в голосе Куруфинвэ раздражение мешалось с нежностью и даже гордостью. Так что Феанаро не мог не улыбнуться. Вот значит как. Занятно. Собственный внук до сих пор во многом оставался для Феанаро загадочным незнакомцем. Хотя именно он в несколько прошедших месяцев больше всех помогал Феанаро заново освоиться в кузнице и при этом, к счастью, не пугался до потери соображения, если что-то шло не так, да и на то, что его отрывают от дел, не жаловался. Однако, если его помощь не требовалась, Тьелперинквар держался сдержанно, даже настороженно, говорил мало и торопился уйти. Феанаро видел это, но не пытался нарочно вызвать Тьелперинквара на откровенность, надеясь, что со временем они сойдутся и без этого. Слова Куруфинвэ еще больше укрепили эту надежду — от них чудесно веяло собственной юностью Феанаро. Вообще разговор с сыновьями и их поддержка оставили Феанаро окрыленным собственной правотой и силой, и в дальнейших приготовлениях к непростому делу передачи короны, это ощущение пригодилось ему не меньше, чем их реальная помощь. Особенно когда он стал говорить со своим народом. Нет, не потому что кто-то возражал. Никто не смел. Но были те, кто, с готовностью покоряясь его воле, одновременно старался спрятать глаза, в глубине которых плескались беспомощность и страх: "Что же теперь с нами будет?" Не весь его народ, даже, пожалуй, не большинство. Во многих взглядах, наоборот, светилась радость. Целительница Анториэн была, разумеется, далеко не единственной, у кого на том берегу нашлись родичи или друзья, от которых они не желали и не могли по-настоящему отказаться, а теперь ничего подобного и не требовалось, это наполняло души счастьем и делало их сильнее. Но все же... Неозвученные вопросы смущали так много умов, что становились почти слышны: "Что станет с нами? Во власти не искренне почитаемого лорда, а..." Эльдар явно не знали, кем теперь считать Нолофинвэ. Еще в Валиноре он стал для них кем-то чужим, причем опасным для их любимого принца — а потом и короля — и потому заслуживавшим их гнева, даже ненависти. И они не любили его. Но в этих землях он спас их короля из лап Моринготто, совершил то, что должны были и не сумели сделать они. За это достоин был благодарности и любви. Но прошлое мешало отнестись к нему так. А уж ему-то любить их и вовсе не за что. Что если, получив власть над ними, он пожелает отомстить? На радость тем, кто был с ним рядом всегда? Феанаро чувствовал, как страх, обильно питаемый виной, терзает души его нолдор. И хотя он старался, как мог, этот страх отогнать, да и его сыновья, даже те из них, кто сам не был вполне уверен, делали то же, мучения продолжались. Не видя иного выхода, Феанаро объявил: — Нолдор! Мой народ! Я ожидаю, что вы с открытым сердцем примете моего брата Нолофинвэ как вашего государя, когда он станет королем всех нолдор, и я уверен, что этого доверия он будет достоин и до конца вечности вы не найдете причин сожалеть о том, что корона перешла к нему. Но я все равно буду рядом с вами, и, если он не сможет быть тем королем для всех нолдор, которого все нолдор заслуживают, я не позволю вам пострадать, даю слово! Феанаро обещал, зная, что ему никогда не придется выполнить обещание. Но он был бы готов это сделать, если бы потребовалось, и одной готовности было уже достаточно, чтобы его слова налились убежденностью и мощью, которые бальзамом пролились на души его подданных и успокоили их: лорд их не оставит, не отдаст совсем в уплату за свою свободу — ужасная мысль, которую все усердно скрывали даже сами от себя. Теперь, наконец, Феанаро мог со спокойной душой отправляться на встречу с Нолофинвэ, что и сделал, следующим же вечером. Встреча, правда, оказалась еще тяжелее, чем ожидал Феанаро, и к южному лагерю он подъехал, чувствуя себя почти столь же измотанным, как когда проделал этот путь в первый раз, разве что спешиться ему удалось вполне самостоятельно. И точно как тогда, Феанаро ждали сыновья и народ. Ждали его слова, с тревогой всматриваясь в осунувшееся от усталости и напряжения лицо. Майтимо первым озвучил беспокоивший каждого вопрос: — Как все прошло? Феанаро улыбнулся и ответил громко, чтобы его слышали сразу многие: — Убедить Нолофинвэ принять корону нолдор было сложнее, чем решиться отдать ее ему. Раскрывать подробности встречи с братом хоть кому-то Феанаро не мог, это было слишком личным делом для них обоих. Но надеялся, что его нолдор и так поймут. Они в самом деле поняли, зашептались чуть недоверчиво, но живо. И в лагере сразу стало как будто вольнее дышать. А вот теперь сомнения, казалось, уже отброшенные, вернулись с новой силой. Словно они обладали собственным разумом и торопились воспользоваться последней возможностью подточить решимость народа Феанаро. При этой мысли Феанаро вскинулся и быстро нашел взглядом возвышающийся в отдалении Тангородрим. Словно? Или кто-то действительно пытался играть чувствами нолдор, чтобы влиять на их дела? Это не был бы первый раз. Даже если и так, уже не имело значения. Феанаро определенно не собирался отступать от своих планов. Оставалось совсем немного. Хоть дорога и притворялась бесконечной, впереди уже показались ворота северного лагеря. Причем ворота были распахнуты, а на стенах стояло, наблюдая за приближением посетителей из южного лагеря, столько народу, сколько могло уместиться. Лица были изумленными и настороженными, но не враждебными. По колонне нолдор, следующих за Феанаро, прокатился шепот, взволнованный, но тоже не враждебный. Хотя и стоящие на стенах и идущие по дороге, были при оружии — это Белерианд, никакой клочок земли здесь не был достаточно безопасен, чтобы разгуливать налегке или распахнуть ворота своего дома и не ждать нападения врагов — ощущения, что мечи вот-вот покинут ножны, к счастью, не возникало. Хотелось думать, что оно и не появится. Феанаро, во всяком случае, собирался сделать для этого все возможное. Он припомнил, что рассказывал ему Майтимо об их первом визите в этот лагерь, когда Феанаро здесь только появился, и про себя порадовался, что за этот год многое изменилось. Но за сегодняшний день должно было измениться еще больше. Феанаро полной грудью вдохнул сладкий весенний воздух, собираясь с силами для решительного мига, а потом первым шагнул в ограду лагеря. Нолофинвэ не вышел встречать его к воротам — и хорошо сделал, потому что Феанаро намеревался сразу же перейти к главному, без долгих церемоний, но отдавать корону отца, стоя в воротах, было бы неправильно. Зато здесь обнаружились все племянники Феанаро разом. Они ничем не дали понять, что знают, что сейчас должно здесь произойти. Неужели Нолофинвэ не предупредил даже их? Или, наоборот, предупредил? И именно знание кроется за их подчеркнуто вежливым приветствием? Феанаро быстро оглядел всех и остановился взглядом на Турукано. Во время своей жизни в этом лагере Феанаро почти ни с кем не говорил, кроме целительниц и Нолофинвэ, а из рода Финвэ и вовсе ни с кем, но почти каждого он видел, хотя бы мельком издалека. Кроме Турукано, и сейчас седина в волосах племенника, выделявшаяся под ярким почти полуденным солнцем, особенно бросилась в глаза. А память ловко, но очень некстати подсунула когда-то слышанное сквозь забытье: "Утрата, о которой можно забыть лишь в грезах, и тем больнее снова вспомнить..." Сколько их здесь? Тех, чья боль не ослабевает и вряд ли может в скором будущем ослабеть? С усилием Феанаро отвел взгляд от Турукано и, обменявшись со всеми положенными приветствиями, двинулся дальше. К дому Нолофинвэ, где тот, наверняка, уже ждал его. Верный себе, Феанаро не приготовил речи заранее. Но решил, о чем точно не станет говорить, и теперь, после встречи с Турукано, был еще больше уверен в верности своего решения. Сегодня он не будет просить прощения. Точно так же, как он не платит своим народом за свободу, так и не будет пытаться платить за прощение короной. Ни короной, ничем другим. Да, по правде говоря, что он мог бы предложить народу Нолофинвэ? Короля, которого, по чести, они сами уже выбрали? Или вещи, которые с самого начала принадлежали им и которые так или иначе предстоит вернуть? Все это вовсе ни к чему. И он пришел не за этим. Феанаро как раз успел еще раз утвердиться в этой мысли, когда увидел Нолофинвэ. Тот стоял около своего дома, под раскидистой кроной ясеня, листва которого, еще молодая, была нежно-зеленой. Хорошее место. Приблизившись, Феанаро заговорил первым: — Приветствую тебя, Нолофинвэ, сын Финвэ, короля нолдор! Свет сияет в час нашей встречи! Среди эльдар вокруг прокатилась волна шепота, словно порыв тревожного ветра. — Привет и тебе, Феанаро, сын Финвэ, короля нолдор, — в тон ответил Нолофинвэ. — Свет сияет в час нашей встречи! Они обменялись поклонами равных. Свет в самом деле сиял — почти слишком ярко — стоял полдень, на удивление ясный для берегов озера Митрим. — Однажды, перед тем, как ужасные беды обрушились на нас, — начал Феанаро. — Ты обещал мне, что я буду вести, а ты следовать. Эти слова вызвали еще один тревожный порыв среди окружающих эльдар, на этот раз громче, сильнее. Лицо Нолофинвэ не дрогнуло, но стало неуловимо тверже. Феанаро заметил все это, но не остановился, продолжал: — Тогда эти слова не тронули моего сердца, и беды наши умножились, мою скорбь об этом нельзя ни измерить, ни выразить словами. Ныне я освобождаю тебя от данного слова. Пусть теперь все будет иначе, вести станешь ты, а я лишь следовать. И да будет народ нашего отца благополучен под твоей рукой! Говоря это, Феанаро потянулся к сумке на поясе, вынул оттуда корону нолдор и на вытянутых руках протянул ее Нолофинвэ. Солнце заиграло на гранях камней и полированном золоте обруча. Нолофинвэ на мгновение замер, потом протянул руку. Коснулся короны осторожными пальцами. Он носил венец, когда правил в Тирионе, но не этот. Этой короны, пока был жив Финвэ, не надевал никто, кроме него. На мгновение и Феанаро, и Нолофинвэ, и многотысячная толпа вокруг них, казалось, забыли, как дышать. Потом Нолофинвэ сказал: — Я принимаю твое слово. И корону нашего отца. Принимаю право и обязанность быть королем всех нолдор в Эндорэ. Больше не медля, он взял корону нолдор и возложил ее на собственную голову. Все было правильно. Точно так же когда-то Финвэ сам надел венец, преподнесенный ему мастерами его народа. В короне Нолофинвэ на мгновение стал настолько похож на отца, что больно было смотреть. Через эту боль Феанаро набрал в грудь побольше воздуха и первым крикнул: — Слава королю нолдор! Его поддержали тысячи тысяч голосов. А Феанаро, наконец, впервые с тех пор как заговорил с Нолофинвэ, огляделся. Первыми кого он увидел, были Майтимо и Финдекано, стоявшие бок о бок, — и явно не случайно — они с облегчением переглядывались. Отведя от них взгляд, Феанаро заметил, что повсюду нолдор, пришедшие с ним и жители этого лагеря перемешались, как будто сама судьба торопилась показать ему, что то, на что он решился, было не напрасно. И будто на случай, если этого окажется мало, Нолофинвэ вдруг сказал ему шепотом: — Надеюсь, Моринготто сейчас слышит это и дрожит. А если нет, мы еще заставим его дрожать, брат. Боль в груди растаяла без остатка, и Феанаро ответил в тон: — Да, брат. Сейчас, стоя плечом к плечу с Нолофинвэ, он вновь не сомневался, что это случится. КОНЕЦ