Следуя за Вергилием

Они дрались, не только в две руки, Но головой, и грудью, и ногами, Друг друга норовя изгрызть в клочки. Данте Алигьери, "Божественная комедия"

— Оп! — Фурута растопыривает руки в разные стороны и накренивает голову в сторону, как марионетка, у которой кукловод обрезал ниточки. Над ним разбивается об стену чайная чашка, и осколки падают Фуруте на плечи фарфоровым колючим дождём. Уи засмеялся бы — обсыпанный фарфоровой крошкой Фурута выглядит как покрытый сахарной глазурью подгоревший кекс — если бы сейчас не задыхался от ненависти. — В этот раз почти попали, не хватило совсем чуть-чуть! Стоит подумать, за что вам дали особый класс, если вы так мажете мимо цели. Белое лицо Фуруты, словно и правда осыпанное мукой, насмехается над ним, над его яростью, и Уи с силой сжимает в руке очередную чашку. Слишком сильно — по руке течёт красное и липкое, но боль не трезвит утонувший в бешенстве разум. Это всё похоже на какой-то дикий сон, в котором ты не можешь выбраться из напирающей со всех сторон толпы трупов — от гнева Уи несёт вонью разлагающейся мертвечины, а в горле клокочет кипяток, ошпаривая гортань. О, в последнее время Уи так часто вынужден вдыхать этот мерзкий запах, что он въелся ему в одежду, в кожу, в волосы, и, кажется, начинает добираться до сердца. Порой, снова стоя позади вещающего о чём-то Фуруты и едва слыша его слова, Уи даже не может понять, исходит ли этот запах от тел, на которые вскарабкался Фурута, или же от него самого. — Что ж вы так беситесь! Я не привнёс ничего нового — только ускорил процесс, который при папеньке растягивали, как кота за всем известное место! — К чему весь этот хренов фарс?! — визжит Уи — и сам пугается собственного крика. Бог мой, что с ним такое. Как этому червяку удалось сделать его таким жалким всего за каких-то три месяца? А кровь из порезов на ладони всё капает, капает. А Фурута — Уи не замечает — всё ближе. А Фуруты всё больше, он словно заполняет всё помещение разом, жадно подгребая под себя пространство. Именно на нём сосредотачивается всё, что в этой жизни осталось Уи, все страхи и надежды одновременно, на этом отвратительном, грязном, лживом, порочном… (Кто бы говорил) — Открытость миру, Уи-сан. Зачем прятать от людей то, чем вы занимаетесь? Уи не замечает этого «вы». — Это не открытость, а резня! — Ой ли? А до этого вы гулям просто венки на могилки плели? — Это, это…— Уи на секунду умолкает, подбирая слова. Но в голове почему-то не оказывается заготовленной той самой правильной фразы, которая объясняет всё. Уи глупо захлопывает рот, как рыба, издыхающая на песке. — Вот и славненько, — ласково подытоживает Фурута. — Знаете, у меня когда-то был брат — папуля постарался в бурной юности, он уже благополучно преставился — не удивлюсь, если он за свою жизнь порубил почти столько, сколько все наши доблестные следователи вместе взятые, но… — Уверен, что он был такой же мразью, как ты, — сплёвывает Уи. — О да. — В улыбке Фуруты столько сахара, что Уи ощущает, как он скрипит на его зубах. — Вы совершенно правы. — Ублюдок. — Уи баюкает окровавленную руку. — Какой же ты ублюдок. Фурута вытаскивает застрявший в щеке маленький осколок фарфора и задумчиво рассматривает его, перебегая взглядом между ним и Уи. Ранка на щеке затягивается прямо на глазах, и Уи со всей силы ударяется поясницей о стол позади себя, когда Фурута резко подаётся вперёд. Уи смотрит на горящий какуган, на свои окровавленные пальцы, утонувшие у Фуруты во рту, и впервые за день кипучий гнев в нём заслоняется страхом. — А вот этого слова не надо. Я его — как бы выразиться помягче? — очень не люблю.