***
Спока трясло сильно и неудержимо, лицо, ранее бывшее образцом истинного спокойствия, сейчас перекосилось, брови были напряженно сведены, губы настолько плотно сжаты, что уголки рта кривились вниз и делали и так малопривлекательное с этой гримасой лицо вулканца еще менее похожим на само себя. Если бы он мог плакать, он бы плакал, но он только старался не закрывать глаза: только бы не оставаться в темноте — все что угодно, только не это! Он сделал короткий вдох и медленный выдох, чтобы попытаться вернуть контроль, но новая судорога заставила его тело снова резко выломаться, сильно сжимая мышцы. — Как? — был его первый вопрос к двум людям, сидящим рядом с ним. — Как вы это выносите?.. — он смотрел на двух мужчин непонимающе и беспомощно, с боязнью и бессмысленным вопросом в застывшем взгляде. — Мы люди, Спок, — после короткого молчания ответил ему Кирк, тяжело смотря на старшего помощника, — это единственное, что Вы не поняли за свою жизнь до конца. Спок коротко вдыхает и медленно выдыхает. Снова. Уже полчаса он дышит именно таким образом, насильно заставляя тело подчиняться разуму. Он сжимает и разжимает дрожащие пальцы. Смотрит на Кирка и еще одного человека, который послужил причиной его теперешнего состояния. Этот человек был болезненно худощав, высок, только что выбрит, у него черные спутанные волосы, нездорово бледная кожа, светлый и сильный взгляд и некрасивый багрово-фиолетовый синяк на правой скуле. Его зовут Мэттью Моррель — он командир трехсот человек, попавших в засаду на Ярле-III, и проведших одиннадцать месяцев в тюрьме особого режима, в официальных документах названной пленом. Он — один из выживших двухсот двадцати восьми человек, бывших в том отряде. Он — бывший военнопленный, несколько часов назад поднятый на борт флагмана Федерации в ходе операции под командованием капитана Кирка. Он смотрит на Спока прямо, как будто изучающе, с интересом исследователя, и вулканца прошибает крупная дрожь: не от этого взгляда, а от того, что за ним стоит. Спок смотрит на Джима. Наверное, он просит помощи — немо, беззвучно, как никогда бы не стал просить в иной ситуации, но капитан понимает его и глухо говорит Моррелю: — Отдыхайте, командир. Спасибо за то, что вы рассказали нам и согласились на просьбу моего старшего помощника провести с Вами медлинг. Мы навестим Вас завтра. Моррель кивает и прощается с ними. Спок только кивает в знак прощания и выходит. Капитан и командир переглядываются: Кирк смотрит тяжело и задумчиво, Моррель же — с облегчением и спокойствием. Для него все самое худшее осталось позади: там, в одиннадцати месяцах плена, на маленькой планете, про которую все они постараются забыть. Кирк выходит, и командир откидывается на кровать, с наслаждением чувствуя чистоту постельного белья, свежесть воздуха и осознание того, что скоро он будет дома.***
Час назад — Вы капитан Кирк? — хрипло спросил сидящий на кровати человек, сощуренными глазами смотря на вошедших капитана, вулканца и доктора. — Да, — ответил Кирк. — А это мой первый помощник Спок, он же старший офицер по науке, и доктор Леонард Маккой, глава медицинского отдела Энтерпрайз. — А Вы, я полагаю, уже знаете, кто я? — все также хрипя снова спросил человек, даже не делая попыток подняться навстречу пришедшим. — Вы командир 25 роты предотвращения крупномасштабных терактов, Мэттью Моррель? — все же вопросительным тоном говорит капитан, не отводя от него глаз. — В точку, капитан! — Моррель сипло и неестественно смеется. — Я этот самый командир. Простите за мой откровенно поганый вид, но ведь Ваши медики меня подлатают, а? — только сейчас Спок понимает, какое у этого человека на самом деле подвижное и живое лицо, но вместе с тем оно жесткое, как будто только пытающееся казаться таким же пластичным, каким было когда-то, и каким уже разучилось быть. — Обещаю, что подлатают, — убедительно говорит Кирк, и Моррель усмехается. — Сколько до Земли лететь? — посерьезнев, спрашивает Мэттью, прокашливаясь и хмурясь. — На нынешней скорости восемнадцать часов, — отвечает Джим, и кивает Боунсу, чтобы тот проверил показания командира. Леонард с тяжелым и хмурым видом работает, считывая значения приборов, наведенных на Морреля, и тот спрашивает у него: — Доктор, Вы уже осмотрели моих ребят? — не давая Леонарду ответить, с нажимом сказал так, как будто это должно было быть утверждение: — Все выживут? Маккой встретился с ним взглядом. Разместив более двух сотен человек в резервные жилые отсеки корабля, их осмотр проводили прямо там, так как медицинский отсек не был рассчитан на одновременное обслуживание даже половины этого количества, да и большинство этих пациентов было проблематично таскать по всему кораблю. — Сказать честно, у многих есть травмы и повреждения, которые можно исправить только с помощью дорогостоящих операций. Но все Ваши бойцы — сильные люди, и все смогут продержаться до прибытия в госпитали Земли, где им окажут настоящую помощь. Моррель с неуместным самодовольством посмотрел на Маккоя, сказав: — Да! Слабые остались там… — он выразительно махнул рукой куда-то в пространство, видимо подразумевая Ярл-III. — Мне необходимо задать Вам один вопрос. — сжав губы, Леонард отступил от командира на шаг, и когда тот вопросительно посмотрел на него, наконец сказал ровным голосом, который, как знал Спок, скрывал очень многие эмоции: — Вы проводили голодовку? — С чего Вы это взяли? — лицо Морреля зло сжалось и глаза непроизвольно сощурились, но в следующий миг он вполне овладел собой, и с уже привычной, теперь казавшейся дикой, насмешкой добавил, — Может быть, эти твари сами нас не кормили! — По закону о военнопленных, установленному на всей территории Объединенной Федерации Планет и соседствующих территорий, пленные должны быть обеспечены средствами первой необходимости, в том числе и питанием. — в голосе Маккоя уже слышался гнев: Кирк насторожился, а Спок мысленно просчитывал варианты мирного исхода этой ситуации. — Да что Вы знаете… — в ответ лицо Морреля налилось кровью и неприятно покраснело, голос задрожал от едва сдерживаемой ярости, — о законах?.. Доктор… Вы не знаете, что происходило все эти месяцы с нами, в то время как гребанная Федерация действовала по законам! — он почти кричал, но оставался на месте. Спок в этот момент почувствовал, что это сильный, по-настоящему сильный человек, но сейчас он слишком устал. — Капитан, дадим командиру Моррелю отдохнуть, а позже продолжим разговор. — негромко сказал он Кирку, значительно посмотрев на него; он знал, что Джим поймет его мотивы. — Подождите, дадим Боунсу закончить. Это важно, — также негромко ответил ему Кирк, не оборачиваясь на вулканца: все его внимание сейчас было сосредоточено на Морреле и Леонарде, и действительно, Маккой продолжал гнуть свою линию: — Тогда почему у половины людей сильные язвы на теле, вызванные продолжительным голоданием, а вторая половина очевидно страдает от последствий постоянного голода? — Мне рассказать вам всем, что было с нами, а? Вы же хотите этого: я вижу! — воскликнул Моррель почти радостно. — Пожалуйста, успокойтесь, — скомандовал Кирк: именно скомандовал голосом и взглядом, обращенным к Мэттью. — И да, нам необходимо знать, что произошло за время Вашего плена. Если Вы не хотите или не можете сделать этого сейчас, Вас допросят на Земле и запишут показания уже там. Моррель как будто задумался: почесал затылок, вздрогнул, как-то неопрятно с шумом втянул носом воздух, и наконец решился: — Тогда включайте запись под протокол. Я знаю правила, капитан, так что Вам не надо меня инструктировать. — Вы не будете против присутствия моего первого помощника и доктора Маккоя? — на всякий случай спросил его Кирк, и встретился взглядом с Леонардом, на что тот резко бросил: — У меня две сотни человек больных. Я прослушаю запись позже. Джеймс кивнул ему, и доктор спешно вышел: у капитана и вулканца почти одновременно промелькнула мысль о том, что позже надо поговорить с доктором о его нетипичном поведении, и они переглянулись. — Компьютер! Включить голосовую запись под сегодняшнее число, доступ ограничен офицерским составом; опознавательные лица — капитан Джеймс Ти Кирк, старший помощник Спок и бывший военнопленный, командир двадцать пятой роты Мэттью Моррель. Начать запись, — отдал команду Джим бортовому компьютеру. — Запись включена, — отозвался механический голос. Было странно проводить допрос в медицинском отсеке, но Мэттью был настолько слаб, что отключение его от приборов могло привести к резкому ухудшению состояния здоровья. Кирк и Спок опустились на больничную койку напротив Морреля: вулканец заметил, как тот нервно дернулся при их приближении. — Командир Моррель, подтверждаете ли Вы, что двадцать шестого мая 2265 года Вами был получен приказ о преследовании и уничтожении группировки сепаратистов особого назначения, третьего июня Вы, возглавлявший двадцать пятую роту по предотвращению крупномасштабных терактов, состоящую из трехсот человек, покинули Землю на выделенном Вам корабле, а 6 июня того же года были взяты в плен агрессивно настроенным незаконным военным формированием, и пробыли в этом плену около года, четвертого апреля 2266 подняты на борт флагмана Федерации ЮСС Энтерпрайз? — Джим без труда запомнил бы все даты, но у него и так было сейчас полно работы, так что работал с документами в основном Спок, и он же задавал первый вопрос. — Подтверждаю, — коротко ответил Моррель, опустив взгляд. — Тогда я бы начал с того вопроса, который задал доктор Маккой, — начал Кирк, — что привело Вас и практически всех Ваших людей к голодовке? — но это было далеко не все: Спок чувствовал, как Джим что-то сдерживает в себе, что-то, что было направлено на человека перед ними. — Также я рассчитываю на то, чтобы Вы объяснили, что произошло с семьюдесятью двумя людьми из Вашей роты, которые не поднялись сегодня на борт моего корабля. Моррель резко вскинул голову: он смотрел зло и беспомощно. — Хорошо, — он сглотнул. — Вы, капитан, решили начать с голодовки: хорошо же, извольте! Ваш доктор толковал о правах — какие права могут быть у заключенных, а? Мы не были случайно попавшимися гражданскими — мы были людьми, мешающими другим людям делать их дело, мы были для них чертовым скотом, а не военнопленными, потому что сепаратисты не считались с нами, да даже Федерация не спешила помогать нам, потому что для огромной машины, машины бюрократов, адмиралов, правителей, капитанов и старших помощников — он с откровенным отвращением выплюнул их звания, — нет дела до трех сотен людей без семей — думаете, кто-нибудь из нас при нашей-то работе еще рисковал заводить дом, жену, детей? Он говорил с раздражением и вызовом, словно нападая, как будто ждал от своих слушателей обвинений. — Нас взяли в плен: да что там, мы попались как мальчишки, которые решили поиграть в войну невовремя — не буду говорить, кто прав, а кто виноват в этом, уже неважно. На этой гребанной планете единственный способ выжить — забраться под землю. Мы почти год не видели другого света, кроме света лампочек в коридорах — но это было лучше полной темноты. Вы знаете, что раньше там была тюремная колония Федерации? — Моррель ожесточенно усмехнулся, — ирония, да? Нас заперли в первых трех верхних этажах шахты-тюрьмы, уходящей на много километров вниз: по сотне человек на этаж, по двадцать человек на коридор, по два человека на камеру — вот и считайте; полторы сотни камер с двумя людьми в каждой, десять камер на коридор, пять коридоров на этаж. Удобно, согласитесь? Первый месяц мы ждали, пока нам предоставят возможность связаться с нашим командованием: по всему периметру тюрьмы стояли глушилки на всех возможных частотах (я думаю, в нашем командном центре есть крыса, сливающая им коды доступа) и поэтому мы не могли действовать самостоятельно. В конце концов, нам предоставили такую возможность, точнее мне, под дулом оружия начальника нашего заключения, Рагнара, — такой лысый урод с татухами, видели небось?.. В результате эти сволочи, наши командиры, сказали, что они делают-де все возможное, вот только сепаратисты не идут на переговоры на таких условиях! — было видно, в каком диком бешенстве находится Моррель, говоря об этом, но спокойный вид капитана и Спока заставлял его держать себя в руках. — Они оставили нас гнить в тылу врага. Я не прощу им этого; плевать, простят ли другие, но я — никогда! Нам было ясно, что мы нужны сепаратистам для шантажа или вымогательства: так просто уйти нам бы не дали. Конечно, мы пытались бежать — у нас не вышло, организовали бунт — нам показали, что это была дерьмовая идея, в конце концов, нас лишили элементарных человеческих прав — нам не оставалось ничего другого, кроме еще одного бунта, но что мы могли сделать в месте, где единственная наша ценность для пленивших нас людей заключалась в наших жизнях?.. Поверьте, капитан, я знаю, что такое ответственность за своих людей, но голодовка была нашим общим решением. Я не знаю, сколько точно человек умерло во время нее: повторяюсь, мы все были разделены, но самые слабые не выдержали. Но это дало свои плоды: нам официально присвоили статус военнопленных, и последние четыре месяца прошли лучше остального времени, хотя тоже, знаете, это был не рай. Моррель замолчал, восстанавливая тяжелое дыхание. Его худые плечи ссутулились, щеки ввалились, бледная кожа была покрыта болезненными пятнами и болячками, но глаза! Глаза этого человека смотрели открыто, с вызовом и злостью, с обвинением ко всему миру, показывая: он жив. Он дышит, он готов мстить, он готов существовать и помнить то, что пережил: Моррель не был сломлен, нет, но что-то в его сознании никогда уже не станет прежним. Споку внезапно пришла идея: нетипичная для него, но в некоторой степени логичная, но он медлил, не решаясь высказать свою просьбу вслух. Поэтому первым молчание в палате прервал Кирк: — По вашим словам выходит, что семьдесят два человека Вашей роты были убиты в течении этого года сепаратистами? — Не убиты, Кирк, — Моррель жалко и тоскливо усмехнулся, — они умерли. От побоев, от инфекций, от голода, от темноты и страха. Если бы их убили, это было бы лучше для всех нас. Спок подумал, что это могло показаться циничным — подобное отношение к человеческой жизни. Джим хотел спросить что-то еще, но тут вулканец осознал, что в конце концов это приведет к новой вспышке гнева со стороны Морреля, а второго шанса поговорить с ним без большего количества свидетелей ему может не представится, и поэтому произнес: — Мистер Моррель, я понимаю Ваше состояние, но я бы хотел попросить Вас оказать мне услугу, которая будет неоценима для меня. Джеймс удивленно посмотрел на него, а Мэттью подозрительно хмыкнул: — И что я должен буду сделать? Спок ответил кратко: — Открыть мне свой разум. Моррель неприятно хохотнул от неожиданности, а потом подозрительно уставился на вулканца. — Такого мне еще не предлагали. — И не думаю, что предложат, — заверил его Спок, — это исключительно вулканская техника: я прикоснусь пальцами к пси-точкам на Вашем лице и, обещаю, затрону только воспоминания о последних одиннадцати месяцах Вашей жизни. Вы мало что почувствуете: у людей нет того телепатического навыка, который позволяет среагировать на вторжение в разум другого индивида. — У Вас какие-то извращенные представления о развлечениях, мистер старший помощник. — с явным весельем ответил Мэттью. — На кой-черт это Вам сдалось, а? Или Вы не верите в то, что я рассказал под протокол и что могут подтвердить еще куча моих ребят? Спохватившись, Кирк громко сказал: — Компьютер, прекратить запись. — дождавшись ответного «запись прекращена», капитан непонимающе посмотрел на Спока: — Я тоже не очень понимаю, зачем Вам прибегать к медлингу в этой ситуации. В этом нет необходимости, и Вы это понимаете. Спок медлил. — Вы знаете, что вулканцы познают себя и окружающий мир через логику. Я не вижу логики в действиях сепаратистов, и, при всем уважении, в действиях Ваших людей, командир Моррель. Я считаю своим долгом узнать мировосприятие человека столь отличного от меня, в обстоятельствах, отличных от привычных мне. Кирк напрягся: их с вулканцем разделяло совсем немного места, и тот буквально физически мог чувствовать его нерешительность. — Это может оказаться совсем не тем, чего Вы ожидаете, мистер Спок, — наконец выдавил из себя он, — но если командир Моррель даст свое согласие, запретить я Вам ничего не могу. — Мне-то все равно, честно: пусть копается в моей голове, все равно там сейчас такой бардак, что я сам мало что понимаю. — пожал плечами Моррель, но было заметно, что теперь ему самому стало интересно то, что предлагал ему Спок. Спок еще пару секунд смотрел на Кирка, а потом повернулся к Мэттью. Между койками было мало свободного места, так что, наклонясь к друг другу, Моррель, покорно поднявший лицо, и Спок, также наклонившийся вперед, находились довольно близко: под откровенно встревоженным теперь взглядом Кирка вулканец поднял руки и, растопырив пальцы, приблизил к лицу человека. — Мой разум к твоему разуму, — сказал Спок глубоким, сосредоточенным голосом, и прикоснулся к пси-точкам Морреля. Тот от неожиданности вздрогнул и машинально закрыл глаза. Секундой позже закрыл глаза и Спок, и Джим почти пожалел, что позволил им сделать это.***
Жизнь контактного телепата среди чрезвычайно тактильных существ никогда не была легкой, но для Спока ощущать жизнь вокруг себя было привычно и естественно, это было его дополнительным органом чувств, присущим всем вулканцам, и, несмотря на свое смешанное происхождение, Спок унаследовал эту замечательную способность, чем по-своему, втайне, гордился. Люди зачастую забывали о его способности ощущать их активные эмоции даже на расстоянии; Спок привык и всеми силами старался не влезать в чужую жизнь, чужие чувства и переживания. Медлинг же для вулканцев являлся еще одним способом познания мира — через свой разум и разум других существ. Спок не смог бы описать это ни на одном из земных языков: в понятиях людей не существовало подходящих слов и образов, чтобы передать то, что испытывал вулканец, сливаясь разумами с кем-либо. Иногда это было похоже на возвращение домой после долгих странствий — как при медлинге с родными, иногда это было подобно взрыву фейерверка или жару огня, или же, в противном случае, на полный покой и ощущение тоскливой, жалкой радости. Слияние разумов с Моррелем не было похоже ни на одно из тех, которые довелось пережить Споку. Командир, не пытаясь скрыть свои воспоминания, сразу позволил вулканцу провалиться в холодную, зловонную яму памяти за последний год, и Спок невольно захотел прекратить контакт — но гораздо больше он не желал отступать, и поэтому подчинился и смело ринулся туда, где было начало этой страшной череды образов. И его захватило, потащило это ужасное чувство гнева, злости, раздражения, ощущение запаха оружия, огня и пропитанной потом формы, он слышал звуки взрывов и стрельбы, крики и стоны раненых, он чувствовал, как его руки берут в руки винтовку и стреляют, чувствовал сильную, но привычную отдачу оружия, чувствовал горечь и страх поражения, и снова — неистребимую ярость, от которой кипела кровь и мутились мысли. Он осознал отчетливо и обреченно: их роту взяли в плен. Дальше была мешанина ощущений: у него отбирают винтовку, его руки заложены за головой, и это ужасающее неведение: сколько? — сколько своих человек он привел на смерть, сколько его ребят осталось там, похороненными под жестким песком?.. После — только темнота усталости и дикая жажда. Хочется пить — но фляг с водой у них нет, как нет и остального снаряжения. Он понимает: они уже в камерах. Их засунули в загоны, как скотину, и им теперь остается только ждать, что захватившие их существа собираются с ними сделать. Мысли о побеге занимают теперь почти все размышления, но это не перебивает страстного желания пить. Шестеро лейтенантов и он сам, командир — у них был доступ к материалам особого доступа, в том числе и кодам складов вооружения: координаты, доверенные лица, тайные агенты, относящиеся к этим подразделениям; предположительно, семеро людей знают эти цифры, эти слова, эти имена и названия. Предположительно, но не гарантированно. Но есть такая возможность — возможность, дающая сепаратистам шанс выиграть еще одну битву в этом противостоянии: и следует логичный вопрос, что же может помешать им воспользоваться этой возможностью?.. Эти шестеро людей рядом с ним и он сам знают ответ — ничего. Удар. Вопрос. Он закидывает голову и смотрит на них странно и страшно — безучастно. Его поднимают на ноги. Боже, как же хочется пить! Ему задают вопрос: он не обращает внимания. Приносят стул. Теперь Мэттью знает, что стул — деревяшка, пустяк — оружие. Когда его с силой бьют им в спину, в позвоночник, и он хрипит, потом в шею, в ноги: и он снова падает, кашляет, и после нового удара стул врезается в пол рядом с его головой — страшно, сильно, и он вздрагивает всем телом. Вопрос повторяют. Я не предам Федерацию. Я не гребанный предатель. Я не крыса. Больно. Я хочу пить. Мысли бьются невысказанными, но он поднимает на бритоголового ублюдка взгляд, и все в этой маленькой, мерзкой комнате чувствуют, что он не скажет им ничего. Его поднимают за шкирку и бьют в челюсть: он едва не давится языком, но чувствует, что зубы остаются целы — это хорошо. Он знает, что шестерых лейтенантов позже допросили также. Использование дешевых деревянных стульев было оправданно — подобные вещи не наносили особо тяжелых повреждений, но удары не становились менее болезненными. Моррель знает, что среди его роты есть несколько раненых; бой продлился слишком недолго для большого количества ранений, но достаточно, чтобы теперь пара десятков человек нуждалась в медицинской помощи. Им всем нужна вода и пища. Но этого они не получат до тех пор, пока он не выдаст сепаратистам нужную информацию. Как объяснить этим людям, что его рота не относилась к тайным подразделениям, что ни он, ни его солдаты в силу своей специализации никогда не пользовались архивами среднего и высшего уровня доступа?.. Именно этот вопрос занимал его мысли, пока он в одиночестве, избитый, с пересохшими губами и полностью обессиленный, лежал на жесткой койке без матраса в своей камере. Его поселили отдельно — вовсе не из уважения к его статусу командира, нет, это была гребанная камера-одиночка, и он понимал это. Лишить его поддержки хотя бы одного из его людей было подлым ходом, но Моррель оценил. Спок медленно поднимал из тайников памяти человека его мысли и ощущения в тот момент. Наблюдал. Вдруг что-то переворачивается и преломляется в его восприятии — какой-то сильный и неудержимый поток насилия, чувства отвращения и зловония захлестывает его и снова влечет за собой, как увлекает на дно реки ее сильное течение. Перед мысленным взором мелькают картинки, звуки, запахи и эмоции: воспоминания Мэттью. Хлопок двери: к нему в камеру заходит Рагнар, они о чем-то говорят. Потом он, Моррель, чьими глазами сейчас смотрит вулканец, насмешливо плюет в лицо этому бритоголовому, и тот, с покрасневшим от злобы лицом, бьет его… Мэттью уже не помнит, куда; неважно. Проходит время. В военной форме, пропитанной потом, выделениями, грязью и кровью начинают заводится вши; в явно старых и списанных со счетов матрасах, одеялах, подушках, выданных пленникам, обнаруживается все большее количество мелких паразитов; в качестве еды им дают тщательно отмеренные куски засохшего, непривычного хлеба, плохую жидкую похлебку и малопонятную бурду — Моррель понимает, что такое питание может привести их к заболеваниям цингой и прочими болезнями, вызванными нехваткой витаминов. Пытки продолжаются с неравномерной регулярностью. Это безумие длится три месяца. Спок чувствует его решимость — страшную решимость Мэттью, и только огромным усилием воли заставляет себя продолжать контакт разумов. Обессиленный, разбитый, оторванный от дома, чувствуя поддержку своих солдат, он соглашается на голодовку. Их не желают слушать, к ним не желают прислушаться — к их требованиям: присвоить их роте статус военнопленных, который может послужить гарантией нормального обращения, обеспечения средствами первой необходимости, должным уровнем содержания и питания. Голодовка — не способ привлечь внимание. Голодовка — единственный путь показать, что они настроены серьезно; сознание, что они находятся в ситуации, где на кону стоят их жизни, придает им уверенности. Спока выворачивает. Его тело — тело Мэттью — инстинктивно подчиняется рвотному позыву, и он выгибается на своей койке, выталкивая из горла желчь. Он выравнивает дыхание и закрывает глаза. Его тело сильно ослабело, его сознание путается, и он чувствует боль, стыд, жар, холод — кажется, он теряет себя. В камере стоит миска с едой непонятного цвета. Сейчас он не смог бы это съесть, даже если бы позволил себе сдаться и прекратить голодовку. Наконец, после недолгой борьбы с самим собой, он теряет сознание. Проходит месяц. Их попытка провалилась. Чтобы понять это, потребовалась смерть двадцати людей; теперь же они меняют стратегию: если в первый раз они отказывались от еды все одновременно, то теперь они начинают по-другому — по четыре человека в неделю. Мэттью хочет быть одним из первых, но все понимают, что он не до конца восстановился после первого раза — у него язвы по всему телу, и он болен. Спок хочет прекратить это. Насилие одних существ над другими. Насилие людей над собой. Это не вписывается в его восприятие мира. Он не может просто принять это. Его собственный разум восстает против происходящего, но изменить что-либо не в его власти. Моррель продолжает вспоминать. И Спок видит, как людей, дорогих ему людей, в которых не было больше ни сил, ни жира, ни дыхания, ни жизни — только жутко торчащие кости и изъеденная язвами и болезнями кожа, проносят мимо его камеры. Шел седьмой месяц пребывания роты Морреля в плену: им наконец присвоили статус военнопленных. Это стоило жизней семидесяти восьми человек и крайней степени истощения остальных. Спустя четыре месяца их вызволяют из плена. Моррель не знает, что ему теперь делать. И когда Спок, едва различающий свои и его эмоции, хочет наконец прервать контакт, его снова бросает туда, вниз, в это место кошмаров и голода. Он сопротивляется, но его отчаянный крик перекрывается, теряется и наконец сливается с криком Мэттью: — Суки! — мужчина бешено брыкается и вырывается из рук двух охранников, тащащих его куда-то, — ебаные ублюдки! — его глаза безумно вращаются, а рот широко и беспомощно разинут, обнажая желтые, гнилые зубы, — я вам, бляди, не скажу ничего! Ничего-о-о!.. Сволочи… Моррель с неимоверной, неожиданной для этого ослабевшего тела силой выгибается и пинает одного из конвоиров, но голод и общая слабость мешают ему: он промахивается; его снова тащат куда-то… он знает, куда. В небольшое помещение: там досками забиты несколько дверей, и из освещения — старый генератор света под потолком; грязные стены и пол, но там стоят пятеро здоровых громил в темной форме с тяжелыми дубинками; Мэттью роняют на пол посреди них… Его дикий, несмолкающий смех вперемешку с матом усиливается с каждым ударом, пока неожиданно не смолкает: Моррель сорвал голос.***
Спока трясет. — Как? Как вы выносите это?.. — единственное, что может он произнести после окончания медлинга. Он действительно хочет знать, как люди выносят эту дикую смесь внутри них. У вулканцев есть логика — у человеческой расы в большинстве своем нет даже этого.***
Когда он первым покидает палату Морреля, он наконец осознает: он не сам прекратил медлинг — их прервал Кирк. И вулканец задается вопросом, как же он сам вел себя под воздействием воспоминаний Мэттью, если даже капитан посчитал должным остановить их контакт?..