Unknown

      Ей две с половиной тысячи лет, и для бога старого разлива такой срок годности – средний результат изнуряющего исторического забега. Иштар, оспаривавшая главенство, наступала ей на пятки, а персы, признанные первыми безбожными плагиаторами древности, притянули ее дальше к Персеполю, заткнув Инану, убитую собственной сестрой, за пояс до наступления Нового времени. В Новое время о таких богах и богинях, порожденных отчаянной темнотой незнания с пренебрежительной пометкой «до нашей эры» и слышать не слышали. Свои изображения – потрескавшиеся глиняные черепки с обнаженной женщиной, держащей цветок в уверенной руке – Анахита прятала в господских домах среди давно позабытых вещей списанной, пыльной, замшелой древности.       О ней вспомнят лишь к концу девятнадцатого века, когда христианство, толкнувшее человека за черту раболепного согласия к капиталистическому прогрессу пост-реформационной Европы, перестанет работать правильно. Там, где целительная зараза монотеизма, объединяющего и дисциплинирующего разрозненные массы людей, с его выводком страдающих Иисусов отступает в тень, возникает история, а за историей – Старые Боги, божественные покровители бессмертных, но павших империй и мистический интерес к тому, что сотни и сотни лет назад обернулось позабытой и переложенной сказкой, невероятно далекой от оригинала.       Через две с половиной тысячи лет после своего рождения Анахита прощается с предписанной ей чувственной наготой, символизирующей чистоту и исключительность сакрального женского начала, и саму себя набивает на бедре въедливым черным пигментом. Настоящий парень в салоне, верящий в ничто и в ничто планирующий превратиться, устало трет щетинистую щеку сгибом локтя и спрашивает без деланного интереса из вежливости, что значит лицо женщины и зачем ей, диковинной и красивой, чужое, если есть свое. Анахита лжет, ссылаясь на мать и память о ней, хотя и матери у Анахиты быть не может. Демиург Ахурамазда слепил Анахиту из глины, оставил на илистом дне реки и нарек владычицей всех омывающих мир вод.       В Чикаго, куда Мину Парвин, полюбившуюся за новый трип-хоп и сдержанно сексуальный соул с припущенными иранскими мотивами в мелизмах и мелодиях, зовут отпеть получасовую фестивальную программу на сцене, украшенной обожаемыми ею белыми розами, нет нормальной реки, а Мичиган давно обещает усохнуть до кислотной лужицы второсортной достопримечательности города. В Чикаго нет воды для Анахиты, и поэтому она обрушивает теплый ливень на кипящий от жары асфальт. Косой дождь создает видимость тумана, толпа под сценой, опасно залитой у края, где расположены большие колонки, подающие минус и дабл-трек записанного ею же припева, бьется в конвульсиях, попадает в приглушенный бит. Оргия в ее честь. Парень у ограждения гибко гнется змеей, танцуя как женщина, и подставляет лицо воде, льющейся с неба, повторяя вслух: это то, ради чего он жил.       ─ Мне было сказано, что кое-кто из команды потерял все оборудование, а из-за аномалии, ─ Мина показывает длинным нарощенным ногтем в залитое свинцом небо и убирает тяжелый хвост болтающихся по поясницу волос за спины, ─ я не смогу выйти сюда. Но я тут, и вы все просто охерительные. Я люблю вас всех. А вы знаете, как меня зовут.       Они скандируют в ответ и продирают глотки, требуя еще и еще, на бис, обхаживают криками, слезами и пышными букетами роз, которые сложно обхватить руками и не уронить. А у нее руки амазонки, крепкие и с рельефом мышц. Розы вырастают жертвенной горой будущих засохших стеблей и опавших лепестков.       ─ Они тебя любят. Нет, малышка, они тебя обожают. Ты богиня. Повторишь?       ─ Я богиня.       Десять тысяч глаз следят за ее медленными, гипнотизирующими движениями рук: она прикладывает ладонь к груди и обрисовывает в воздухе изгиб своих плеч.       В третьем веке до рождения Христа, или Христов, Анахита пела пухлым розовым младенцам нестройными голосами их матерей и иногда выходила на поле боя, ступая возле хладных тел, усыпляя раненых смертельно опиумной колыбельной, гладила их по грязным лицам и позволяла касаться блестящих черных волос, болтавшихся шелковым каскадом по голые пятки.       ─ В двадцать первом веке это непрактично, ─ сообщил ей пиар-менеджер из Новых Богов, полный презрения, выдаваемого с невиданной щедростью на показ. Она не была прокаженной, не была больной или опустившейся, как многие Старые, потерявшиеся на чужой земле безбожников и верующих в консьюмеризм, но и не ждала своего звездного часа, смирившись с участью поставленного на полку мифа, диковатой восточной сказки, помещаемой в сборник авторов-отщепенцев, не умеющих писать ни о чем своем. Время идет, Боги забываются.       — Вот теперь ты подаешь большие надежды, Бьорк.       Анахита режет волосы и делает с десяток проколов в теле, обвешиваясь железом подобно амазонке, готовящейся к войне против мужчин ради других женщин, слабых и к такому не готовых, а затем заканчивает ребрендинг новой татуировкой на фарси.       У ребрендинга Новых есть существенный минус: ей поклоняются с прежней, если не большей самоотдачей, но никто не может запомнить, как ее звали, когда все на свете было просто и не требовало своей статьи в Википедии. Но она еще помнит.       Ее имя – Анахита.