Утром Хаширама лениво приоткрыл глаза и тихо фыркнул в растрёпанные тёмные волосы.
Мадара.
Как выражается брат, хуй он сбежит.
Мадара на этот фырк дернул ухом, приоткрыл один глаз и, обняв Сенджу покрепче, уткнулся ему обратно в плечо, натянув на них обоих одеяло.
— Ха-аши, — чуть растянуто из-за зевка на полуслове, но очень довольно выдал Мадара, припоминая, где у него запасные ключи от квартиры.
— Повторим? — тихо фыркает Хаширама, переходя сразу к делу.
Тёплый и горячий Мадара вызывает в нём слишком непривычные чувства.
Опрокинуть, выебать и сожрать. Повторять до полного дзена.
От такого тона предложения Мадара моментально проснулся, лениво куснул Хашираму за плечо.
— Повторим попытку сломать диван? — улыбаясь, уточнил Учиха.
— Сломаем стол. Мадара, — резко выдыхает Хаширама, пряча лицо в густой шевелюре, — я такого никогда не чувствовал. У меня всё с тобой впервые и только лишь с тобой.
— Хаши, — вздыхает Учиха, прижимает его к себе ближе, — хочешь стол — давай стол, только не смей, сука, пропадать больше. Ты мой, ясно? Цепь, подвал, gps-чип в шею.
— Это будет навсегда, — собравшись после минуты молчания говорит Хаширама, — если я опять тебя с кем-нибудь увижу, мне будет всё равно, я даже не сяду.
Ляжет. Прямо там, с двумя трупами рядом.
— Придурок, — припечатывает его Учиха, прижимает сильнее, чтоб до самых костей почувствовал. — Главное брата за «кого-то» не считай.
— Я не придурок, — надувается Хаширама, и Мадара не может сдержать смех. Придурок совсем не изменился, — я просто тебя люблю. Слишком сильно.
И кусает в плечо, до крови, с довольным урчанием. Нетипичные позывы это как то и так.
— Я люблю тебя, Хаширама, — честно отвечает ему Мадара. — На кой мне кто-то ещё?
И на плечо ему плевать, он сам кусает Хашираму в ответ, прижимает к дивану и целует, долго, глубоко.
Мигом поддавшийся Хаширама расслабляется, позволяя себя целовать, отвечая почти робко.
Зудит укус, но Сенджу не отказался бы от россыпи таких.
— Ты что-то говорил про сломать, — выдыхает на ухо шепотом Мадара, лижет место, где челюсть становится шеей, дурея от того, что это Хаширама.
Его Хаширама.
И судя по настрою Сенджу, ломать они будут диван. Хаширамой и прямо сейчас. Мадара снова его целует, а потом сползает ниже, оставляя россыпь укусов по шее, на ключице, широкими мазками лижет грудь Сенджу, так удачно и призывно под ним расслабившегося.
Без раздумий Хаширама раздвинул бедра, кажется даже не особо задумываясь, что делает.
Крепко стоящий член Мадара не игнорирует. Целует Хашираму в живот, обводит языком пупок и не спешит пользоваться предложенным, только обхватывает губами член Хаширамы, берет сразу глубоко, не раздумывая, прикрывает глаза. Чуть не давится с непривычки, но это его Хаширама, и он хочет его целиком.
Мягкий, совсем не властный, доверившийся Мадаре.
Как делить обязанности и работу, личную территорию и привычки они обязательно решат потом.
Главное не только в ночном угаре, но и в утренней трезвости они по-прежнему больны друг другом.
Мадара ласкает его с удовольствием, отыгрываясь за все годы разлуки, вылизывает и целует, ловит губами яички и даже под ними — и никакой брезгливости, тем более Хаширама ещё со вчера чист.
Нагло растекшийся лужей Сенджу просто получает удовольствие, и это прекрасно. Полное доверие и нет, не равнодушие к партнёру, а разрешение всего.
Мадара знает как это не просто, и ему самому нравится ласкать расслабленного доступного Хашираму.
Язык, губы, пальцы — в ход пойдет всё. Мадара хочет, чтобы Хаширама так и лежал, подставляясь, позволяя все и ещё немного. Целует бедра, прижимается к ним щекой и снова возвращается к члену, гладит влажными от смазки пальцами колечко ануса.
У самого Мадары стоит крепко, но он едва это замечает, всё его внимание сейчас Хашираме. Любимому человеку, который наконец-то снова рядом. Который больше не уйдет.
Который сам на попытку Мадары уйти очень доступно донесёт до всех глупость его затеи.
Пусть лежит и наслаждается, думает Мадара, гладит промежность Хаширамы и чуть щекочет под яйцами. Вместо смеха Сенджу аж дёргается от удовольствия, и для пробы, чуть нажимая, Мадара гладит его там.
Хаширама тихо вздыхает от удовольствия, шире раздвигает бедра, совсем скидывая одну ногу с дивана, что чуть узок для них обоих, и тянется погладить Мадару по лохматой макушке.
Ласковый Мадара, которому можно довериться, позволить всё и получить ласку и заботу о себе.
— Мадара... можно я просто, — тихо просит он, ласково перебирая тёмные пряди, — можно просто насладиться тобой? Я потом о тебе позабочусь...
— Конечно, — тихо хмыкает Мадара, поднимается выше и целует Хашираму в губы, долго и ласково. Такой теплый, открытый Хаширама — сил терпеть у Мадары уже нет никаких. Он слишком хочет его.
И после поцелуя он, придерживая себя рукой, толкается в него, едва не забыв про смазку. Хаширама только стонет, прижимаясь ближе.
Смазки всё равно критично мало и тихо, совершенно по-домашнему ругаясь, Мадара тянется за тюбиком, пальцами добавляя меж ними прозрачную жидкость. Не удерживается и на толчке гладит Хашираму над собственным членом.
Хаширама вздрагивает на эту ласку, стонет и обнимает Мадару ногами, просто лежать не хватает выдержки. Это же Мадара, его Мадара, которого он так любит и по которому так скучал.
Чувствовать его под руками почти такая же естественная потребность как дышать.
Дышать Мадарой, ловить губами тёмные пряди и целовать их.
Мадара двигается в нем в чётком, размерном ритме, накрывает его собой, покусывает за плечи.
— Хаширама! — стонет хрипло, желая выразить всё то, что чувствует к нему
Обновляет вчерашние метки, чувствуя следы на себе, и повторяет имя Сенджу.
Блядский десяток лет. Он вытрахает из Хаширамы каждый год, каждый день, минуту и секунду, чтоб скулил, неосознанно драл его спину и плечи и жмурился, разом взмокнув.
Диван под ними скрипит, но держится, и Мадара движется резче, жёстче, так, как хочется с Хаширамой.
Это уже не ласка и не нежность, которых было сполна в начале. Слишком глубоко и сильно, слишком полно и тихо, жалобно стонущий Хаширама только тянется приласкать себя.
Мадара перехватывает его руку, прижимает её к дивану над головой Хаширамы. Второй рукой сам обхватывает его член, сжимает у основания, не давая кончить, и берет его ещё глубже, по самые яйца, желая вытрахать из Хаширамы все те глупости, что мешали ему подойти всё это время. Все те глупости, что заставляют его сомневаться в Мадаре.
И самому не сомневаться, никогда не сомневаться. Живой и не сбежит. И они будут вместе.
Каждая мысль — движение ещё ближе. Глубже, заставляя Сенджу задыхаться.
— Ты мой. Весь мой. Хашира-амааа...
— Твой, — хрипло выдыхает тот, впиваясь короткими ногтями в спину Мадары, — а ты мой. Мадара, я... — дыхание перехватывает, и он не успевает сказать, как сильно любит своего Учиху, как никуда его не отпустит.
Кончает, выгибаясь под Мадарой, сжимая его крепче. В болезненных тисках, когда все кости скрипят, а мышцы трещат от натуги, чувствуется всем телом, кто он для Хаширамы.
О своей любви Сенджу говорит не словами.
Мадара кончает вместе с ним, прижимается всем телом с хриплым стоном, сжимает Хашираму в не менее крепком объятии и так и остаётся, пока пытается отдышаться от бурного секса.
И хочет ещё, сразу же, снова, может поменяться местами, может опять взять Хашираму, повернув его чуть иначе.
Отлипнуть от Сенджу без тонны сожалений и срочного дела ещё долго будет почти невозможно.
Еды не осталось, дела не могут ждать, но почему бы не совместить? Он не сможет уйти. Не сможет убрать руки, утащит Хашираму не в ванну, в душ, снова вымоет, и может стол они сломают уже Мадарой. Представив в подробностях, как Хаширама его берёт, Учиха судорожно глухо стонет. Хочется, но ему не шестнадцать, чтоб так быстро вставало.
И это хорошо, иначе бы всё они стёрли до крови.
Хаширама тихо дышит, не разжимает рук и утыкается носом в черную лохматую макушку.
Ему хочется так и лежать, не отпускать Мадару никуда, даже на шаг от себя. И обсудить их будущее. Чтобы быть уверенным в том, что у них все будет хорошо.
— Я так тебя люблю. Всегда любил, — наконец выравнивает дыхание Хаширама, сжимая в горсти тёмые пряди.
Он обязательно попросит у Мадары прядь волос, себе, в медальон или браслет — на удачу. Чтоб всегда возвращаться, всегда помнить о том, что ему есть к кому возвращаться.
Мадара только обнимает его крепче, фыркает тихо в плечо.
— Я люблю тебя, — повторяет, это важно слышать им обоим. Слышать, что годы ничего не изменили для их чувств.
А потом Учиха всё-таки собирается с силами, поднимает их обоих с дивана и утаскивает в душ, просыпаться окончательно и отмываться. В мыслях Мадара злобно шипит на неотложные дела, но он уже знает, что сделает. Дурной пример заразителен, особенно пример младшего брата.
В душе Хаширама немного оживает, подставляя голову прохладным струям воды. Взгляд приобретает осмысленность, и руки сползают на задницу Мадаре.
Проснулся, Сенджу.
Мадара прикидывает время, фыркает и тщательно отмывает Хашираму от следов их бурного вечера и не менее бурного утра. Сенджу шипит, когда мыло щиплет свежие укусы, но выглядит всё равно довольным и лапать Мадару ему это совсем не мешает. А потом он и вовсе отбирает у Учихи мыло с мочалкой, собираясь вымыть его сам.
Быстро протерев мыльной губкой спину, Хаширама наконец добрался до его волос. Тихий восхищённый вздох сказал Мадаре лучше всяких длительных всторгов о том, что быстро он не выберется. Хашираме всегда нравились его волосы, и вот теперь — дорвался.
Его волосы Хаширама промывает тщательно, чуть ли не по прядочкам, разбирает, и Мадара не сдерживаясь мурлычет под ласковыми руками. Волосы у Учихи были жесткими, непослушными и постоянно спутывающимися, мыть и расчёсывать их было вечной проблемой, но Хаширама справлялся как-то не дёргая прядей, не причиняя боли. И это было на редкость приятно.
Почти дремать стоя, под тёплым душем и горячими руками, позволяя Хашираме наслаждаться. Он мазал ему чем то волосы, пенил, смывал, гладил по груди и плечам, слизывал капли воды с висков. Мадара чувствовал себя объектом дикой и глубокой любви и привязанности.
Ключи. В зубы Хашираме, а вздумает гордо или глупо отказываться — в жопу.
Когда от мытья волос Сенджу перешёл к немного более эротическим ласкам, Мадара почти не уследил в этой блаженной полудрёме, заметив только упершийся в задницу твердый член, но только прогнулся, опираясь на стенку душа.
Если, или когда, они сломают ещё и душ, придётся точно выползать и брать еду и мыться в отеле, пока их дом чинят.
Так и не открывая глаз, Мадара согласно стонет на пальцы в заднице, чувствуя, как твердеет постепенно член. Ласково-ласково, неотвратимо и уверенно.
Внутри почти жжёт от желания, нахлынувшего разом.
Хаширама ласкает его не торопясь, разминает и готовит, и Мадара только прогибается сильнее — места мало, чтобы полноценно наклониться, волосы липнут к пояснице, а Хаширама гладит его свободной рукой по спине и улыбается, не в силах выразить всё, что чувствует.
Как мальчишка, он помнит, как они смущались в юности, сколько решимости понадобилось, чтобы это преодолеть. Но оно стоило всего, что было и будет.
Склоняется, почти складываясь пополам, чтоб поцеловать Мадару в поясницу, гладит бока, притискивая друга к себе, поднимается поцелуями выше, скрывая его от тёплых струй воды.
Легко кусает за шею и снова зовёт по имени. Это простое сочетание ласкает слух, как ладонью по мягкой спинке.
Мадара прогибается сильнее, откидывая голову на его плечо, старается извернуться так, чтобы дотянуться и поцеловать Хашираму, и Сенджу сам наклоняется ещё ниже. Целуются ласково, нежно, будто компенсируя утреннюю страсть.
Продолжающий гладить его Хаширама только проверяет, готов ли Мадара, прежде чем осторожно попробовать его взять. Медленно скользнуть головкой и замереть, наслаждаясь смешанными ощущениями, грудью ощущая под собой Учиху.
Мадара совсем расслабляется под ним, не торопит его, толкаясь навстречу, а замирает, ждёт, что и как будет делать Хаширама. Он хочет его, внутри всё жжется от желания, но эта мягкая, неспешная ласка — нечто особенное, важное и ценное.
Сильные чувства сложно выразить словами, но можно выразить делом и взглядами. А они всегда хорошо понимали друг друга, понимают и сейчас, что всё это выражает.
Прислушаться друг к другу, почувствовать лёгкие прикосновения вдоль бока, как Хаширама медленно и чувственно гладит его по боку, совершенно не торопясь и наслаждаясь.
Мадара может хоть биться под ним в судорогах желания, быстрее Сенджу не будет. Потому что его очередь достать до самой души, заставить почувствовать всё.
Мадара тоже это понимает и потому сдерживается, расслабляется и просто наслаждается лаской, медленными движениями, тихо вздыхает и утыкается лбом в прохладное стекло стенки душа. Собственное возбуждение пока не причиняет неудобств, и он даже хочет, чтобы именно так Хаширама и продолжал — медленно и уверенно, не провоцируя, а просто не торопясь.
Это оказывается гораздо жарче, чем думал Мадара. Глупо, действительно глупо сравнивать Хашираму с кем-либо ещё, но неторопливое проникновение, чувство, как его раздвигают изнутри, почти-распирает, и воздуха под струями воды почти не хватает. Только ощущение окутанности Хаширамой, что ласково гладит его по бёдрам и плечам, целует легко плечи.
Двигается медленно, и полностью войдя замирает, чтоб начать такое же неторопливое движение назад. На третьем движении Мадара уже судорожно прижимается пылающим лбом к стеклу душевой кабинки, мелко сглатывая и не сдерживая дрожи. На Хашираму можно полностью положиться, расслабиться, почти повиснув на его руках, он удержит. Его Хаширама, сильный, высокий, и медленная пытка лаской только начата.
Хаширама хочет прочувствовать это до конца. Мадару в руках, под ним, которого он укутывает в себя, как в одеяло, жар его тела, его дрожь, служащую лучшим комплиментом, мокрые волосы, струящиеся в воде черными лентами. И заставить Учиху ощутить всё — каждую неровность члена, медленные движения, тяжесть чужого тела.
Не только лбом, руками Мадара тоже держится за стену душевой, прогибаясь сильнее, сжимая Хашираму в себе. Это почти-не-больно, просто ощущения слишком острые, чтоб их осознать. Его обнимают за грудь и легко прихватывают зубами за ухо, тут же зализывая. Касания влажного языка чуть теряются под душем, но движение внутри становится почти центром всех ощущений.
Они оба сейчас даже не пытаются думать о чём-то кроме друг друга и ощущений.
Словно и не было этих десяти лет одиночества, но вот они снова вместе — и этого уже ничто не изменит. Спешить на самом деле некуда, так что остаётся только наслаждаться друг другом. Хаширама нежно целует Мадару в мокрое гнездо волос, гладит открытой ладонью по животу любимого человека, не ощущая себя в нём, но зная, что они близки. Как никогда, и не только медленными и чувственными движениями, но и желанием не отпускать. Никогда больше.
И оргазм приходит не привычным бурным взрывом, пиком ощущений, но подкрадывается почти незаметно в общем тихом блаженстве, в тепле близости. Не сползают они оба на пол, кажется, исключительно силой воли. Только облокачиваются оба на стенку, обнимаются крепче. Хаширама тихо выдыхает, целует Мадару за ухом, звук дыхания почти теряется за шумом воды. Закрыв глаза, Учиха почти лежит на нём, откинув голову. Капли воды стекают по сероватой от многодневного стресса коже, но сам Мадара выглядит неприлично счастливым.
Его Мадара, чьё удовольствие стекает по пальцам Хаширамы. Он бы собрал его языком, но сил двинуть хоть рукой, нет. Только смотреть. Только немного отдохнув в тишине, нарушаемой только шумом воды, они снова целуются, ополаскиваются быстро. Настроение у обоих отличное, но снова спать не тянет, разве что сидеть рядом и тихо обсуждать всё подряд.
И не смотреть на время. Бывают такие моменты и люди, рядом с которыми все подождёт.
Расцепить руки с переплетенными пальцами физически невозможно.
Разойтись по делам всё равно приходится. Ни одного из них дела ждать не станут. Но демонстративно брошенные в него ключи Хаширама ловит, улыбается довольно, пропускает мимо ушей очередную страшную угрозу придушить его ко всем чертям, если он не явится вечером.
Как тут не явиться, зная, что его ждут? Знал бы раньше — и никаких ключей не понадобилось бы, и так пришёл бы.
Окна, конечно, забраны, сигналка стоит, но на второе у него есть Тобирама, на первое свои прямые руки.
И пришлось бы Мадаре решать, что делать с ним в своей постели. Хаширама даже бантик бы повязал.
Вот закончат с планом на сегодня, согласуют дальнейшие дела, и купит бантик. Его ждут.
Ему даже любопытно, как именно Мадара среагирует на этот бантик. И не будут ли его самого ждать с бантиком и неко-ушами в отместку за котика.
Попытавшись представить себе это, Хаширама тут же отбрасывает эти мысли. Сначала разобраться с делами, самая логичная реакция организма на такие мысли сейчас немного лишняя. Несмотря на вечер и утро. А вот ночью он очень хочет котика. Ласкового, уверенного, лохматого, любимого.
А сейчас его ждали дела. И долгое согласование дальнейших действий.
Отец наверняка будет отпираться, но без Учиха им сейчас не разобраться в этом деле до конца. Те слишком много видели, слишком много знают, чтобы отказываться от их помощи. И они точно так же крайне заинтересованы в том, чтобы решить это дело.
А ещё они одновременно и пострадавшие, и виноватые, и вообще вляпаны по самые уши. Местами в таком дерьме, что каменная рожа Таджимы-сана треснуть могла бы. Отстранить от дела их не получилось при всём бы желании, а такое было и у отца, и у ряда руководителей более низкого ранга. Не чисты на руку были Учиха. Так или иначе, им всем и дальше придётся работать вместе, и, по крайней мере в той части, за которую отвечал Мадара, Хаширама уверен безоглядно.
А в остальном — проверки, перепроверки, доказательства. Обычная работа — сложная, тяжелая, но привычная.
Хаширама уверен, что они справятся. Уж вместе — точно должны. Он давно наблюдал и за Мадарой, и за его семьёй, чтобы точно понимать — им может быть сколько угодно плевать на законность, но им не плевать на свою страну.
Так же, как не плевать Сенджу. Надо кстати навестить Тобираму в больнице, проверить, жив ли ещё младший Учиха. Да завезти заодно кое-какие вещи, включая то, что раньше могло его спалить. А сейчас Изуна и так в курсе, и брат наверняка захочет всё своё барахло, это Хаширама понимает даже без просьб и слов. Ноут, какие-то устройства, любимая чашка (наверняка ещё одна) и одежда. Он до сих пор адски ржёт, стоит увидеть брата в костюме.
Это его брат-то — и в костюме? В деловом виде, порядочный менеджер? Ему самому-то не смешно?
К отцу Хаширама пришёл ухмыляющимся, но хотя бы не хихикающим в голос.
Отец, как и всегда, выглядел мрачным.
Мрачным, сосредоточенным на деле и готовым решать проблемы.
Довольным он, кажется, не выглядел никогда, но Хаширама давно к этому привык.
Сенджу Буцума был отличным специалистом, великолепным командиром и крайне хуёвым отцом, как однажды ровно, без лишних эмоций, приласкал его Тобирама. Не любящий мат Хаширама тогда и далее без малейших сомнений согласился.
Отец занимался отчётом и разбором всего, найденного при вытаскивании Тобирамы. Звонил кому-то, дёргал Аканэ-ка-сан и то и дело задумчиво дёргал рукой в сторону мобильного.
Позвонить Учихе у отца рука не поднималась даже сейчас и по делу.
Хаширама не знал, что у них там было, и, откровенно говоря, не хотел знать. Он любил мать, не хотел ей ничего плохого и откровенно говоря недолюбливал отца. Если любил Учиху — зачем женился, а если нет и его так корежит от бешенства — то он здесь ни при чем.
И мама, и брат ни при чём. Но Хаширама как всегда молчит, да и маме в последнее время ощутимо легче, та вроде с подругами кооперируется, шлёт Тобираме сомнительного качества открытки. Юмор у них местами с братом прорезался одинаковым.
В детстве он пытался упрекать за это отца. Потом понял, что бесполезно. И сейчас просто отчитывается, дополняет свой отчёт тем, что узнал у Мадары. Отец не может не замечать, но только кривится и записывает.
Пусть кривится, думает Хаширама, лишь бы дело делал, да сведения не игнорировал только лишь из-за источника.
Дело-то было откровенно с душком.
И ни отношения брата с Учихой, ни самого Хаширамы к этому дела не имели. Тишком, глядя на яростную реакцию отца на Таджиму, многолетнюю охоту и как сейчас Буцума-сама кроет без мата, но с нескрываемой злобой «этих Учиха» Хаширама думал, что там примерно то же что у них всех. У него, у брата, и всё — к Учихам.
У них с братом — взаимно, у отца... Кто знает.
А сейчас он закончил отчёт, получил хмурый кивок и разрешение идти, и направился по делам. Следовало кое-что перепроверить самому, прежде чем идти за бантиком и вещами брата.
Иногда Хашираме, прибывшему на доклад в общем порядке, казалось, что у Учиха Таджимы были все силы положить отца. Иногда наоборот, а те только кружат и кружат вокруг друг друга, выслеживая. Но в политику вникать он никогда не хотел, да и смущался, всё-таки отец.
А общее дело... точнее, общий враг. Стоило бы хотя бы для себя пересобрать не ту выжимку, выданную отцу, а с самого начала.
Этим он и занялся — отчётность отчётностью, но и самому всё обдумать более чем полезно. И что-то у Хаширамы не складывалась картина. Те, кто выходил виноватым на первый взгляд, на чуть более пристальный — не имели от этого никакой практической выгоды.
Ищи кому выгодно — первый принцип решения таких вопросов.
То есть понятно, дело закрутилось несколько десятков лет назад. Внешний враг, чужие игры с настроем общества, с данными, с оружием. А суммарно всё равно не складывалось.
Точнее, они уже назначили совет. В кабинете K.Ink, в хорошо блокированном от прослушки, комфортном конференц-зале, с привлечением задействованных сторон, через две недели, как будет проанализирована основная масса полученной информации и на ноги встанет Тобирама, будет собрание. Почти в полном составе Учиха, почти все Сенджу. Сходка двух кланов почти, где и будет обсуждаться дальнейший план действий. Министр внутренних дел Сенджу Буцума, с военным прошлым и лютыми конфликтами с военными из министерства обороны не пошёл по той стезе, остался, по примеру родственников-Широ жены Аканэ в полиции, но замашки сохранил даже не военные, а полевые.
Многого не знал и сам Хаширама, подозревал, что отец расскажет немало о том, чем они занимались всё это время.
По вводной, данной на начало внедренения Тобирамы в K.Ink они противодействовали внешнему врагу. Диверсия в холдинге, большая часть филиалов которого были жизненно важными структурами, было похоже на отвлечение, создание смуты в стране для дальнейших дел. След вёл за границу, пах крупными деньгами и был далеко не так прост, как говорилось изначально
Что-то наверняка знали Учихи. Не зря же они рванулись за Тобирамой, и дело явно было далеко не только в его связи с Изуной. Они ждали атаки, ждали, что их будут ломать эти враги — и потрясающе быстро нашли их логово.
Учиха знали, какого врага ищут. Но что ещё они знали об этом враге?
Хаширама надеялся всё это услышать, но две недели срока — слишком долго. А Мадара, судя по всему, знал ничуть не больше его самого. Отцы многое от них скрывали.
И друг от друга, хотя казалось в догонялки они играли всю жизнь. Настолько плотно играли, что даже странно, что чего-то друг о друге не знают. И видно было это по тому, что специалисты Учиха, право которых ознакомиться с документами Таджима выгрыз едва не из глотки Аканэ-ка-сан, отвечавшей за правовую деятельность всего этого мероприятия, задумчиво чесали в затылках, не представляя как и через что это связать. Громко матерящийся Тобирама может и мог бы что прояснить, но он по-прежнему был в больнице, в компании с Сеном и перспективой свалить к Изуне.
А вот Изуна, к сожалению Хаширамы, прояснить ничего не мог. Он поговорил с ним, но младший Учиха только качал головой и честно признал, что ни в малейшей степени не в курсе, кто это.
— Я специалист по своим, Хаширама-сан. Но это не они, это кто-то извне, — сказал ему Изуна в ответ на вопрос. И непохоже, чтоб врал.
Слишком мутный, расплывчатый след — и поведение отцов, будто они стопроцентно знают виновного — наводило Хашираму на недобрые мысли.
Тем более, что оно послужило причиной обоим старым пидорасам (Хаширама, хоть убей, не вспомнил бы, у кого из Учиха он подцепил это выражение, но глядя на Таджиму и Буцуму ладно рядом, но даже при разговоре по телефону, другие ассоциации казались слишком бледными.
Но оба знали что-то. Армейская привычка подчиняться приказам старших жёстко соперничала с правилом командира, что если хочешь, чтоб всё было хорошо, проверяй всё сам. Очень не хватало Тобирамы рядом.
А больше всего Хаширама не хотел снова рисковать. Не хотел позволять брату снова лезть куда-то с неполной информацией, самому сидеть в неведении, что же такого в принадлежащей на 80% якудза К.Ink, что его отец, воплощение законности, решился на сотрудничество.
Но был ли у него выбор?
Вообще-то был. Учитывая отцовские две недели, и все шансы лет через десять занять его место официально, перехватив пока фактическое управление... Начинать работать над этим следовало уже сейчас. Только обладая максимальной властью он мог не рисковать получить искалеченного или мёртвого брата и пропавшего любимого человека.
Осталось всего ничего — разобраться в том, что тут вообще творится.
***
Выписывали Тобираму не с помпой и плясками, а едва ли не пинком под мягкое, пусть и отощавшее, место. В больном запертом состоянии Сенджу действительно оказался невыносим, даже Изуной. В основном потому, что у него на такого сволочного и выёживающегося Сенджу стояло до звёздочек в глазах. И тот не мог этого не понимать, но со сломанными рёбрами и калечными конечностями оставалось только ждать выздоровления. К счастью, это затянулось не так долго, как грозился Сен-сан, и Изуна получил своё белобрысое сокровище обратно всего неделю спустя — вместе со строгим требованием ещё месяц не выпускать его из дома.
С видом довольного маньяка притащил домой, тщательно отмыл от больничных запахов, принес тому разрешенную наконец кружку молока со сливками и запахом кофе и устроился рядом с умильным видом.
Сенджу не сопротивлялся и был правильной жертвой, в меру страдающей, в меру самостоятельной и с очаровательно-высокомерной моськой.
— Тор-рью, лапа моя.
Тот высокомерно покосился на счастливого до желания скормить ему ведро лимонов Учиху, оторвал от кружки руку, чтобы почесать того за ухом.
Изуна замурлыкал, прижался ближе и всячески демонстрировал, как он рад видеть Торью дома.
— Учиха… милый котик, домашний, — вроде бы подразнил Тобирама, но в голосе слишком много для этого тепла и серьезности.
Его любимая кружка, его вкуснятина, хотя весь срок Изуна утверждал, что чашка дождется его немытой, и его Учиха. Собственный. Он очень рад вернуться домой.
— Мя-ау, — протяжно выдал Учиха, потерся головой об руку. — Для тебя совсем домашний, лапа, мррр...
— И я даже могу рассчитывать на некоторые вольности? — треплет по голове Изуну Тобирама, — тут, сейчас, за всё то долгое и одинокое в больнице...
— А на какие вольности ты хочешь рассчитывать, Торью? — улыбнулся тот. — Я тоже очень соскучился за все то время, пока тебя не было дома, лапа моя.
Вот сидел самодовольный, зовущий его домашним котиком Торью. И вот он уже белый, пушистый ласковый и с огромными трогательными глазами дергает Изуну за рукав и просит минет.
Ну разве можно ему было такому отказать? Изуна и не отказывает, обнимает за бедра, гладит ласково, проверяя, что все на месте, ничего нужного не отрезали. Нежно целует шрамы, прежде чем приступить к выполнению просьбы.
На лице и туловище у Тобирамы пластыри, местами с зелёнкой, кое-где желтушные остатки синяков, но Изуну это не смущает.
Его лапа попросила. И даже не стала возмущаться и шипеть, что нихуя она не лапа, а самое настоящее зло.
Ну какое зло из такого открытого мальчика?
— Мой Торью, — тихо, довольно мурлычет Изуна, вылизывая его, — открытый, ласковый, вкусный. Лапа моя домашняя.
Все его. Со всем шипением и злобностью и такой вот ласковой открытостью.
Только его, с привычками, вкусами, характером и теперь — шрамами. Изуна рад доставить ему удовольствие, ему самому приятно, но то, что что-то идёт не так, он ловит.
Сенджу ерзает, зажимается и никак не может расслабиться. Это первый его раз после плена, и Изуну обдает холодком предчувствия.
— Что-то не так? — он совсем в клубок сворачивается у ног Тобирамы, смотрит осторожно, гладит ещё нежнее. Может, он причиняет ему боль неосторожным движением?
— Я… я следил за тобой. Со своих пятнадцати лет, — выдыхает Тобирама и складывается пополам, пряча лицо в ладонях, — за Мадарой следил, по просьбе брата, но и за тобой, и за вашим отцом. До сих пор следил.
Изуна обнимает его, гибко разворачиваясь и укутывая в себя всего Тобираму.
— Я знаю, хороший мой, — и целует в висок, прижимает к себе. — Я тоже следил, собирал информацию о вас и для себя, и для брата. Не так долго, но все же. Но это же ты, Торью.
— Переписка, записи с камер, иногда распечатка звонков. Я знал, всегда знал, кто ты и в чём замешан. Какой ты. Что любишь, — выдыхает и вцепляется в Изуну Тобирама, вдыхая запах не больницы, а так непривычно — дома
— Все знал и все равно остался. Мой Торью, — совсем счастливо мурлычет тот. — Меня не смущает слежка. Уж не мне, живущем под камерами, стесняться. И я тоже знаю о тебе. Нашел, вызнал и собрал все. Разве ж плохо — знать, м?
— Я знал, — выдыхает Тобирама, — я достаточно неплохой хакер, уже тогда был. И я про тебя уже знал столько, что тогда, на своём столе мог только наслаждаться твоими прикосновениями, знать кто и что и ничего не делать, Изуна, — вздрагивает почти на каждое слово Тобирама, — Изуна, прости...
Изуна прижимает его к себе ближе, все равно осторожничает, чтобы не причинить боли и не навредить. Ловит за подбородок и целует долго и ласково.
А после негромко рассказывает в ответ.
— Я пришел к тебе тогда потому, что заподозрил обман, который упустил брат. Его штатные психологи не чета мне. Я смотрел на тебя и понимал, что ты где-то лжешь, а после нашел старые школьные фотографии и вспомнил тебя. И понял, что такой человек не мог вырасти в то, что ты демонстрировал на работе и что было написано в психопрофиле. И все три месяца я продолжал собирать информацию. И я тогда, в день теракта, задержался на работе потому, что картинка сложилась до конца. Поверь, Торью, у меня было достаточно времени подумать... О нас. Я не хочу тебя терять, а это всё — мелочи.
Во время рассказа Тобирама смотрит пристально, внимательно, слишком тяжело для человека, который только что слёзно просил прощения. В то же время Сенджу жался ближе, ласково, стремился за теплом. Изуна гладит его по волосам, молчит, пока Тобирама не сгребает его в объятия, столь же нежные, как и у самого Изуны до этого.
— Я следил за тобой большую часть жизни, — снова повторяет, но уже спокойнее, гладит Учиху по хвосту.
— И будешь следить, — невозмутимо реагирует тот. — Что это меняет для нас? Я... — Изуна на мгновение опускает взгляд, резко серьезнеет. — Я тебя люблю, Тобирама.
— Любовь — не всё что нужно, — пришибленный отзывается Тобирама и нежно даже не целует, а просто касается губ Изуны, — я тоже тебя люблю. Это нормально? Не чувства, а следить?
— Я прощаюсь с братом в камеру слежения каждый вечер и не верю, что ты их не замечал по всей квартире, ношу в шее чип, отслеживающий мое местоположение и состояние здоровья, — пожимает плечами Изуна. — Лет так с четырнадцати. С первого покушения. Хочешь легальный доступ к сигналу?
— Хочу, — признаёт Тобирама, — а ты откуда знаешь, что нелегальный у меня уже есть? Я вроде хорошо следы замел, не найти..
— А зачем мне следы, у меня есть психопрофиль и сведения о навыках, — улыбается Изуна, — из которых прямо следует, что ты непременно попытался бы расшифровать попавший в поле зрения сигнал, а шифрование братика тебе вполне по зубам.
— Угадал... охуеть, Учиха, — фыркает Тобирама, медленно перекатываясь и наваливаясь на Изуну, обнимая его и ногами, — но одно дело расшифровать и проверить, что это, а другое перехватывать и следить...
— А вот следы перехвата сигнала камер братик заметил, хотя и косвенные, причем не только в моменты, когда ты мог бы скрывать что-то своё собственное, — лукаво улыбнулся Изуна, — так что логично предположить, что ты тоже следишь за мной, а значит озаботился и перехватом сигнала датчика. Просто логика. Если понимаешь, как человек мыслит, можешь предсказывать его действия с неплохой, хотя конечно не стопроцентной точностью.
— Коварная, мелкая, злобная тварюшка, наслаждающаяся собственным превосходством, — ласково и нежно треплет хвост Изуны Сенджу, устраивая голову у него на плече, — ты даже не заметишь, что я наблюдаю...
Трахаться не хотелось. Хотелось лежать вот так же, лениво наслаждаясь теплом и не боясь Изуну сейчас спугнуть. Даже синяки и кости уже не ныли с такой настойчивостью, как когда его сняли с обезболивающих
Учиха смеется, ласково гладит его по спине, почесывает затылок.
— Лапа моя. Белая и пушистая! Мне приятно знать, что ты следишь за мной.
— Лёгкий эксгибиционизм? — тихо смеётся с ним вместе Тобирама, но вздыхает и договаривает, — только я теперь ещё и за… остальными делами твоими слежу иногда. Ну… регулярно. С тех пор как переехал к тебе и стало очевидно, что всё это серьёзно
— Это называется «отсутствие в лексиконе слова личное пространство», — с серьезным видом кивает Учиха. — И да, ты же понимаешь, что за тобой тоже будут следить тщательно и бдительно?
— Какие умные выражения ты строишь, — пыхтит Тобирама, — и вообще, не вижу в этом ничего плохого. Потому что тут вопрос исключительно в компетенции того кто следит. Моральной, так сказать подоплёке. При моём желании всё знать, у меня нет желания этим воспользоваться. Я подозреваю, примерно так же и у Мадары, слишком много знает, но при этом ничего не скажет и не использует. Потому что это невозможно в его картине мира. Такая... специфическая этика.
— Вот и хорошо, — умиленно улыбается Изуна, — а вы с Мадарой вообще похожи во многом, это и твой брат отмечал.
И он доволен, аж светится и мурлычет на ухо. Его Сенджу, совсем-совсем его, и от чипа не отвертится, будет под присмотром.
А сам Изуна под его присмотром.
— Если похожи, то как думаешь, старшие сойдутся? — всё-таки решается поделиться наболевшим Тобирама. — Он за Мадарой следит с того момента, как отец чуть начал нас выпускать. И регулярно — как доказал своё право на самостоятельность. У него даже архив есть вытащенного мной про Учиху Мадару, и хоть он и встречается с другими людьми… Это видно, — тихо делится Тобирама и только сильнее обнимает Изуну. Его Учиха.
— А они уже, — просвещает его Изуна, — дурной пример заразителен, так что братик притащил его к себе, а утром швырнул ключами от квартиры, пообещав придушить нахуй, если не найдет его дома хотя бы следующим утром. Так что у них всё хорошо, Торью.
— Что, так и швырнул? — заржал Тобирама, — а брат потом в шарфе ходил, ибо как всегда проебал все сроки в связи с авралом на работе?
— Под шарфом он след от имплантации чипа прячет и новую татуировку, — хихикает Изуна. — С кандзи «пятно». Довольные оба ходят, аж лимон сожрать хочется. Самому, убедиться, что несладкий.
— Не смей этого делать! — мигом всполошился Тобирама. — Брат разводит дома лимоны. Сладкие, сука, как апельсины!
— Циничненько! — рассмеялся Изуна. — Коварный какой. Попросить росточек, что ли? Держать на столе в офисе и троллить каждого, кому не нравится моя улыбка!
Тобирама только кусает его за ухо и тихо шипит, щекоча бока.
— А ты тоже выживешь, если я тебе татушку сделаю, м? И да, с учётом того, что Хаширама дал бы набить татушку только самому Мадаре, а мне её править, когда заживёт...
— Если лично — делай, — благостно улыбается Изуна, — ме-е-еточка! — и урчит довольно. — А у тебя на хну аллергия есть? На обычную краску точно есть, я в курсе...
— Смотря какая хна и краска, — хмыкает Тобирама, — и да, сразу говорю, можно, развлекайся, мне приятно. А откуда ты как всегда в курсе? — снова целует его в то же ухо Сенджу. Внутри — пузырьки шампанского и полная радость.
— Ну-у, — тянет Учиха, — у пары сослуживцев твоей мамы есть передо мной должок... Примерно оттуда, — он чуть смущенно улыбается.
— Ты за мной тоже следишь? — улыбается Тобирама, целуя подбородок манерно мявкнувшего Изуны, — и когда успел до мамы-то добраться? И да, с ней тебе придётся познакомиться. Теперь уж точно.
— Слежу, — признался Изуна, — и да, у тебя замечательная мама, яркая личность. Я буду рад с ней познакомиться, но и на тебя с Хаширамой моя мама хочет посмотреть.
— Ээээ… а Маюри-сама это обязательно? — мигом строит из себя мокрого холодного котёнка Тобирама, благо, после нескольких месяцев с Изуной это у него получается даже правдоподобно.
— Да ладно тебе, мама добрая и хорошая! — смеётся Изуна и тепло треплет Тобираму по волосам. — Не надо так её бояться!
— Мне страшно, — фыркает Тобирама и лезет под футболку Учихи руками, — спрячь меня, желательно — под одеяло. И сам… рядом. Ненавижу спать один, — глухо признаётся Тобирама, но не вздрагивает. Это были долгие дни.
Изуна чуть вздрагивает, крепче прижимает к себе Тобираму, укрывает и укутывает их обоих в одеяло.
— Торью...
— Пошли в кровать, а? — просит тот, — прости, я сегодня, — краснеет сильно, густо, — не смогу ничего. И казалось бы, его только из больницы выписали, и ничего удивительного нет в этом, но стыдно, и Сенджу частит, — но если хочешь, я могу... ртом, м? Или...
Глупости несёт, сам это понимает, но накрыло, потряхивает, а в голове «кому ты нужен будешь, отмечу — моим будешь...»
— Глупый, — ерошит его волосы Изуна, — тебе отдыхать надо, восстанавливаться. Хочешь, можем тут спать остаться, чтобы не ходить никуда?
— Не хочу. Хочу в кровать. И тебя. В пижамных штанах... если мы перешли таки к моим эротическим фантазиям, — вздыхает Тобирама в шею Изуны, — только полежим тут чуть чуть, ладно? Хорошо-то как...
— Отдыхай, — мягко повторяет Изуна, ласково прижимает его к себе. И страшно, что мог не выжить, не вернуться, пострадать сильнее. А так всего-то подождать. — Я видел, как тебя поймали, — признается. — Боялся... Что не найдем, не успеем, не сможем вытащить вовремя. Я знаю, что такие подонки могут сделать с попавшим к ним человеком. Какое счастье, что ты вернулся. Живой...
Только теперь все напряжение последних месяцев, забитое химией, начало понемногу отпускать.
Тобирама вздрагивает, и весь гонор, гордость и кураж, на которых он вытянул плен, лечение и разговоры, уходит. Ломается с тихим хрустом, пробивается тщательно забитый ужас. Он не боевик, не проходил этих тренингов, он просто человек, он не хотел умирать, не хотел молчать и отбрехиваться на все вопросы, строить из себя терминатора. А потом ехидничать и шутить, что ничего не произошло. Потому что иначе — психиатры, диагнозы и куча всякого дерьма, о котором сам Сенджу знает, но узнай чужие — могут сломать. Жизнь, карьеру, отстранить, запустить разбирательство или «лечение».
Оно наконец уходит, он больше не должен держаться, он вздрагивает и тихо скулит, цепляясь за Изуну.
— Стра-ашно... думал убьют, был уверен, что там всё и кончится, что оставят, разберут по кусочкам.. Изуна-а-а..
Изуна обнимает его крепче, прижимает к себе, кутает в одеяло и мерно гладит по спине.
— Ты здесь, со мной, в безопасности. Торью, хороший мой, пушистый мой, теперь все будет хорошо, тебе никто больше не навредит, — шепчет мантрой, не зная, кого больше пытается успокоить.
— Я… я слабак, да? Компьютерная крыса, — вздрагивает Тобирама, вжимается в Изуну. Всё прошло, всё кончено, и теперь можно перепаниковать. Можно вспомнить… и пережить это.
— Ты сильный, Торью, ты всё выдержал, выжил и вернулся. Я знаю, каково это. Но ты справился, выдержал, ты живой и в безопасности.
Учиха знает, насколько ему сейчас страшно. Это надо пережить, не забивать лекарствами и не прятать, но отпустить себя и пережить, чтобы стало легче.
— Страшно, Изуна… как ты не боишься? Эти покушения, похищения… а потом сидишь, сука, связанный, а тебя медленно режут. И дрочат на это. И снова режут. И нет ни дня ни ночи, и дальше — только то же. И не кончится...пока не убьют. И смеёшься, а хочешь — сдохнуть, чтоб хоть что-то прекратилось, — вспоминает Тобирама, прячется под одеяло, вжимается в Изуну. Он снова маленький мальчик, прячущийся в шкафу. Только теперь в шкафу безопасно, там — улыбчивый котик-убийца, котик-Изуна.
— Мне тоже страшно, — честно признается Учиха, — я знаю, что брат придёт за мной, но знаю, что он может не успеть и тогда всё. И остаётся только смеяться и обещать, что они не сильно переживут меня.
Тобирама гладит Изуну. Он много раз видел на нём шрамы, был в курсе случившегося с ним, но всё равно, стоило испытать это на себе, чтобы понять. Насколько на самом деле этот улыбчивый человек сильный. Как он идёт дальше.
Тобирама притихает, склубочиваясь вокруг Изуны, трётся щекой.
— Всё будет хорошо. Такого больше не должно повториться, — с тихой, мрачной уверенностью просвещает Изуну Сенджу
— Все будет хорошо, — подтверждает Изуна, гладит Тобираму по волосам, прижимает к себе. — И с тобой, и со мной.
— И всё-таки пошли в кровать, а? Наше одеялко... и я посплю на тебе, можно? — тихо мурчит Сенджу. Ну вот, совсем учишачьи привычки перенимает
— Пойдем, — соглашается Изуна, и они лениво встают, чтобы перебраться в соседнюю комнату, где им будет удобнее. — И спи.
Чтобы рядом был, чтобы чувствовать, что все в порядке.
— Ещё долго-долго, — бурчит засыпающий Сенджу, уже перебравшись в постель.
Изуна поправляет на нём одеяло и с теплом думает, что хоть всегда.
***
Рабочий день давно закончился, но Буцума не спешил уходить из рабочего кабинета. Поднял только взгляд от документов, потер лицо, уставился на надпись над входом.
«Служить и защищать», слова, что стали девизом всей его жизни. Он служил своей стране и защищал её — всегда, презрев все чувства и эмоции. В основном — от внутренних врагов, но не только.
Когда-то, ребёнком, стоя над телом убитого в собственном доме отца, он обещал себе, что искоренит преступность. Сейчас ему за пятьдесят, и те мечты кажутся по-детски глупыми. Но его намерения по-прежнему чисты.
Но на этот раз он просто передаст дела сыну. Он слишком устал от всего этого.
Вся его жизнь, от начала и до конца, была отдана своей стране. С оружием, с честью, со всеми силами. Ради того, чтоб делать всё правильно, по закону, не заставляя страдать невиновных. Чтоб защищать тех, кто не мог защититься сам. И кто бы знал, какой ценой встанет ему самому не пойти по кривой дорожке.
Сенджу Буцума почти стар, он смертельно устал, десятки раз хотел опустить руки, но каждый раз вставал, и продолжал. Если не он, то кто? Устало трущий виски мужчина не был идеально-хорошим или правильным человеком, не совершающим ошибки или неправильные поступки, он не оправдывал себя. Он был живым человеком, а хорошим его делала готовность отвечать за свои проступки. Раскаиваться, и не повторять.
Впрочем, до воровства, подлости, насилия, убийств и лжи-подстав он не опускался.
Никогда не опускался, даже мыслей не было. Это не его методы и, по правде сказать, он всегда хотел доказать, что можно и без этого. Что можно быть честным, можно соблюдать закон — и добиваться справедливости по закону.
Ему осталось закончить одно дело. Он собрал информацию, он довёл дело до конца. Осталось одно — предъявить обвинение, разбить в пух и прах любую защиту — он собрал достаточно, обвиняемый не сумеет оправдаться — и наконец с уверенностью сказать, что он был прав в давней и до сих пор ранящей ссоре.
Господин премьер-министр не уйдёт от заслуженного наказания, и бесчестные методы его не спасут.
Не всё честно в большой политике, нельзя быть там, не измазав руки по локоть в дерьме. Но если кровь врагов Буцума ещё мог понять, то обмазываться дерьмом ему в голову не приходило. Он не был наивным простаком, прекрасно видел, кто где ворует, как примазаться, как сделать по знакомству и в обход закона. Претило его натуре такое. Нельзя добиться успеха честными методами? Он уже министр.
И это ему не сдалось бы — он когда-то мечтал о карьере полицейского целого района, чтоб знать, кто чем живёт, чтобы защитить на самом деле всех жителей, стать для них синонимом безопасности, а не возглавлять министерство всей страны. Вот только только равный может предъявить и достать объявление равному, а он, ни много, ни мало нацелился на самого премьер-министра.
Господин Ооцуцуки Хагоромо — вор и убийца, и, будто этого мало — обладатель одного из девяти ключей к оружию, что может с лёгкостью погубить страну.
Оружие, созданное предыдущим премьером, девять ключей, необходимых для активации, колоссальные возможности. Предыдущий премьер, Кагуя-сама, держала их все у себя. С её смертью от руки своего же сына ключи были утрачены.
Один, Буцума знал, у самого Хагоромо. Ещё один у него. Минимум один у Учиха. Кагуя-сама доверяла отцу Таджимы. Остальные утрачены. А отчёт Тобирамы может ничего не говорить многим, но самому Буцуме ясно — те же враги, что когда-то помогли Хагоромо убить родную мать во имя нестабильности, распада государства и войны, не добившись своих целей решили попробовать снова — и кто знает, сколько ключей уже у них? Точно не все. Но это будет уже не его война. Его — закончится с отставкой Хагоромо.
Сыновьям он доверял. Они справятся, про то, что было когда-то давно, ещё когда он был ребёнком, расскажет им даже если не он — то громкий судебный процесс, в котором будет место всему. _Всей_ правде, как бы подсудимые и судьи этого не любили. Хаширама и Тобирама справятся, а чудовищу с лицом матереубийцы он сможет отсечь голову. И принести её пусть на условном, но блюде. Вот она, его правда. Его натура, и его честность. Не мечты, не детские фантазии — просто грустная реальность. Где усталый полицейский побеждает зло. Не один, со своим отделом и отрядом, в кооперации пусть, но без юлений.
Буцума допускал, что что-то сыновья уже могли понять. Ключи... слишком сложно это скрыть. Инновационная для своего, да что уж там, и для этого времени разработка, редкостной паранойи меры безопасности — оправдавшиеся. И неподкупная честность Сенджу Ашуры, которому доверили. И в то же время страшнейший цинизм — убили Ашуру-то-сана не за государственную тайну, а так, мимоходом.
Он своей неподкупностью даже не мешал — а просто заставил Хагоромо заподозрить, что тот будет заинтересован в честных расследованиях его дел. Хагоромо видел свою страну, и честные ему в ней были не нужны.
Кагуя-сама всегда хотела лишь мира. Снаружи и внутри страны, пусть внутренний мир и достигался ею сговором с криминальными структурами. Хагоромо хотел именно личной власти.
Зачем она ему, Буцума на самом деле так и не понял. Чужда ему была эта логика от слова совсем. Он представлял, что немалая часть людей в этом мире стремится к власти как к самоцели, уверенно, решительно, не оглядываясь на цену и соразмерность. Понять их так и не смог. Мотивы Оцуцуки Хагоромо ставили его в тупик, чем дальше тем больше. Но он был, и с этим приходилось считаться. Послушно кланятся, сжав зубы выполнять его распоряжения, какими бы глупыми и абсурдными они не казались.
Ждать малейшего шанса объявить его приказы преступными и погнать пинками под трибунал. Но не случилось. Хагоромо-сан конечно был мразью, но не идиотом.
И более того, когда тот понял, что Сенджу Буцума для него не менее опасен, чем когда-то был его отец, он постарался от него избавиться. Покушения на него самого, на жену, на детей...
Они расследовались тайно, подшивались в папочку большого дела Ооцуцуки Хагоромо. Дела, что вот-вот будет передано в суд.
Расследование убийства Учиха Индры там тоже есть. С которого всё началось лично для него.
Страшно смотреть, как хотят убить. Не тебя, что с самого Буцумы взять, а жену, верную и честную, пусть временами ещё более прямую чем он сам «Шпалу» Аканэ. Как детей пытаются то подставить, то поймать. И не двинуться самому, не бросить всё. Это его дети, какими бы ни были, но любимые. Его семья, его жизнь. И его идеалы.
То, против чего он не пойдёт. Он не скотина — он просто не хочет, чтоб его дети жили в худшем мире.
Меняя его — начни с себя. И покажи пример.
Таким примером он и был всю жизнь. Жаль, дети не разделили его идеалов, но такова жизнь. Он завершит своё дело и уйдет в отставку. Свой путь дети выбирают сами, как и каждый из них. Буцума не будет их менять, он просто даст им выбор. Покажет, что так тоже можно. Остаётся надеяться, что это будет не зря, ведь он сделал всё, что было в его силах.
А дальше будь что будет.
