Миллион порезов от бумаги

      Солнце светит ярче, чем вчера, и это говорит о том, что весна совсем близко, хотя уже почти вечер. Дазай не подозревает, что Чуя надеется на отсутствие смерти в его списке «Успеть до весны». Осаму выглядит хорошо, он уже без серых линий под глазами и лопнувших капилляров в мутных белках.       Они стоят на улице, буквально в центре города, где людей больше, чем транспортных средств. Ждут Акутагаву с отчётом о слежке за недавно появившимися дилерами оружия в порту.       Чуя жмётся к плечу Осаму, ведь вокруг прохожих сотни тысяч, а он к тому же снова мёрзнет, хотя перчатки надел. Дазаю даже всё равно, что напарник отвернулся в другую сторону, рассматривает (делает вид) рекламные плакаты на стенах, прямоугольники кирпичей и второй этаж кафе, рядом с которым они находятся.       Его глаза голубые и сверкают, светлая радужка напоминает небо на картинах Ван Гога и в ней оттенков так же много. Накахара ужасно щурится, веки подрагивают от прямых лучей солнца, а веснушки на носу снова кажутся заметнее. Дазай ловит себя на мысли, что осложнение на мозг он все-таки заполучил. Везунчик.       Чуя вдруг вздрагивает всеми конечностями и шапкой-бини. — Что ты делаешь? — Спрашивает неторопливо, а ответ желает получить немедленно.       Дазай теперь держит ладонь над глазами парня и выглядит при этом, будто ничего не происходит, и всё в порядке. — Я читал, что светлые глаза более чувствительны к солнечному свету.       Чуя по-детски отрицает. — Бред всё это. — Это научно доказано.       Накахара смотрит в сторону, обводит взглядом машины и витрины магазинов, неоновые вывески которых выключены и кажутся необъяснимо грустными. Про них забыли, оставили умирать под слоями инея и снега. Он больше не поворачивает лицо к Осаму, продолжая размышлять о сиреневых светодиодах. — Ты так и собираешься стоять? — Тебя это беспокоит? — Не то чтобы очень.       Разговор так и остается незавершённым, как и большинство из начатых ими. Они словно в игру играют, кто больше скроет, кто кого сильнее оставит в неведении. У Дазая уже челюсть сводит от этого, от ледяного, покрытого снегом Чуи. Он снежинки ловит кончиком носа и жмётся сильнее.       Осаму не вовремя вспоминает, что не поздравлял парня с Рождеством.       Когда появляется Акутагава, Накахара становится более напряжённым, сосредоточенным. Расспрашивает без эмоций, без иронии и сарказма. В словах и вопросах лишь собственный голос без перепадов и ударений. Осаму смотрит внимательно по сторонам, изучает проходящих мимо людей на случай засады или слежки. Все чисто, но руки тёплой водой он бы помыл.       После того как Рюноске сливается с толпой, они стоят ещё восемь секунд, обдумывая полученную информацию. Вероятно, только Чуя её анализирует, а Дазай мечется между «за» и «против», останавливаясь где-то на «возможно». — Ты торопишься? Чуя выныривает из мыслей. — Нет. Нет, не тороплюсь, — повторяет отрицание несколько раз и выглядит ещё более замёрзшим, хотя на улице не настолько низкая температура. — Тогда пошли.       Дазай не говорит куда именно, а Чуя не спрашивает. Они проходят пару кварталов в тишине, и один раз Осаму стряхивает снег с плеч напарника — его совсем замело. Девять минут пешком, и перед ними бар «Люпин», напоминающий своим местоположением подпольный бордель.       Друг «Люпин» принимает их по-старому для Дазая и по-странному — для Чуи. Внутри барная стойка и несколько свободных квадратных метров. Один из стульев занимает кот, а другой — ещё один посетитель. Кот ведёт себя доброжелательнее, а Осаму называет его Сэнсэем и приветственно наклоняет голову.       Накахара абсолютно, на все сто двадцать четыре процента не хочет знать, какого чёрта происходит.       Они сидят за барной стойкой. Деревянная поверхность гладкая, отражает все блики от приглушённого света ламп. Чуя царапает её ногтем и не притрагивается к алкоголю в стеклянном стакане, только задаёт вопрос: — Ты часто здесь бываешь? — Думаю, не настолько, как хотелось бы. — Я только что начал подозревать тебя в алкоголизме.       Дазай улыбается по-мягкому тепло, но сухо. Накахара убеждает себя, что это из-за хлипкого жёлтого освещения здесь. На лице биполярного напарника тени от света; линии носа, губ и скул ярко выражены. — Мы с тобой, как Бонни и Клайд, — произносит-шепчет Дазай в стену с рядами стеклянных бутылок. Не мыслит, зачем это сказал. Просто понял, что так и есть, и захотел оформить в звуки. — Тогда ты Бонни.       Осаму согласно кивает. Делает глоток неразбавленного виски безо льда, сглатывает жжение, проталкивая его внутрь, к желудку. За каждым его движением следит Чуя и выглядит при этом очаровательно. — Тебя это… не обижает? — интересуется Накахара, двигая мизинцем собственный стакан куда-то в сторону. — Быть девчонкой явно не оскорбление. К тому же быть девчонкой, которая может надрать тебе зад? Это скорее комплимент.       Теперь Чуя кивает. Кивает медленно, потом более уверенно, будто осознавал суть слов напарника в замедленной съёмке.       Осаму не поворачивается, но чувствует, как парень не сводит с него глаз. Исследует лицо, шею, кисти рук, и ему становится немного душно и совсем чуть-чуть нечем дышать.       Ножки стула громко царапают пол, когда Чуя резко отодвигается, спрыгивая (именно спрыгивает, потому что совершенно не достает даже до дуги, предназначенной для стоп) с него. Он прочищает горло, стоит секунду на месте, пытаясь понять, что собирается делать, и бросает: — Скоро вернусь.       Дазай бы откинулся на спинку стула, но её, к сожалению, нет. Запускает пальцы в волосы, трёт заднюю часть шеи и внутренне гибнет. Он понятия не имеет, как поступить. Однако одну вещь знает наверняка. — Простите? — Бармен вопросительно приподнимает бровь. — У вас есть зажигалка?

***

— Так и думал, что ты пошёл курить.       Дазай не выглядит удивлённым, а Чуя — да, поэтому, когда он поворачивается от неожиданности на сто восемьдесят градусов, почти утыкаясь зажатой в губах сигаретой в зажигалку, сразу отскакивает назад.       Накахара спрашивает тоном чуть выше привычного. — Знаешь что-нибудь о личном пространстве?       Осаму разбирается лишь в том, что Чуя — антоним этой фразы.       Они стоят в уборной бара, и это выглядит убого и никчёмно тривиально. Свет здесь ещё хуже, чем в основном помещении, в воздухе хлорка и разлитый алкоголь. Осаму закрывает за собой дверь, видит, как в узком пространстве напарнику становится неуютно, неудобно, и он хочет сбежать на другой конец страны.       Дазай снова поднимает руку с зажигалкой, выгибает бровь и ждёт. Ожидание затягивается на долгие два удара сердца, пока Накахара не сглатывает и не приближается медленно и очень осторожно, не сводя взгляд с парня.       Край сигареты вспыхивает спустя мгновение после появившегося тонкого огня. Чуя прикуривает и отодвигается назад. Неконтролируемая паника в глазах сменяется на мнительность, он забавно морщит лоб и не убирает упавшие на глаза рыжие пряди. — Ты же знаешь, что здесь запрещено курить.       Чуя наклоняется спиной на стену. Осаму теперь видит лишь его профиль и думает, что никогда не отучит парня от этой привычки. — Можешь сдать меня тому бармену, если хочешь. — Накахара выпускает в сторону облако грязно-серого дыма. Дазай видит, как вспыхивает и тлеет белый край сигареты, он сам — смесь табака и чего-то, что пахнет смертью. — Это он одолжил мне зажигалку.       Напарник издает смешок, и Осаму поражён, что тот не давится дымом. Собственные лёгкие уже пропитались ядом, одежда наполовину состоит из невидимой табачной сажи.       Дазай говорит себе, что пожалеет об этом и что ему лечиться надо, требуется медицинская помощь и документ из психиатрической клиники. Делает шесть небольших шагов, меньших, чем обычно, и более неспешных. Встаёт перед Накахарой и по-глупому тонет.       У Чуи на губах никотин, и они кажутся горячими от сигаретного фильтра.       Осаму вынимает сигарету из руки парня, зажимает её между основаниями пальцев и опирается на кисть немного выше плеча напарника. Дазаю приходится сделать полшага назад, чтобы наклониться к лицу Чуи, а тот смотрит ровно, но вжимается в стену всем телом.       Время останавливается.       Дазай легонько касается верхней губы парня и местечка под носом. Делает это несдержанно и неуклюже, будто впервые. Вздох Чуи кажется невозможно громким в этом крохотном помещении, но от него у Осаму плывёт перед глазами, под кожей расщепляются планеты и целые галактики. Он чувствует себя живым.       В ту секунду, когда Чуя неловко проводит кончиком языка по нижней губе парня, Дазай одной рукой дёргает его бёдра на себя, прижимается ближе напряженным телом к Накахаре и ощущает, как тот ломается в его руках. Острые, худые коленки напарника подгибаются; пальцы влажные, но абсолютно холодные и цепляются за пальто Дазая, пытаясь держаться вертикально.       Поцелуй смущающе мокрый, неправдоподобно настоящий и до чёртиков хороший.       Дазай отступает всего на пару сантиметров, держит ладони на скулах Чуи — они розовые и горячие, — а Осаму боится, что асфиксия в конец добьёт его.       Дазай поднимает к своему рту сигарету напарника. Видит, как Чуя сглатывает, как нервно дёргается его шея, когда Осаму делает затяжку, вспоминая забытое обволакивающее чувство. Бумажный край сигареты светится жёлто-красным и тлеет медленно, убивающе тихо. Дазай падает своим лбом на лоб парня. Между ними температура накаляется до вулканической или до взрыва Новой звезды. Осаму ощущает, как бешено бьётся собственное сердце, и выдыхает дым на приоткрытые влажные губы Накахары.       Чуя выпадает из реальности.       Осаму прикрывает глаза. Считает, возможно, до трёх, и, не отодвигаясь назад, тушит сигарету о внутреннюю сторону собственной ладони. Прижимает быстро, давит болезненно долго, но на лице эмоций ноль, в то время как Чуя испугано кашляет-давится нагретым воздухом.       Окурок падает на пол, на потёртую керамическую плитку. Дазай дышит едва тяжелее обычного, а пальцы очень заметно дрожат. Он смотрит вниз, осторожно дотрагивается до левой руки парня, который на долю секунды решает слабо сжать её в кулак. Однако расслабляет почти сразу, когда Осаму поворачивает его ладонь вверх.       Дазай злится на Чую, но больше ненавидит самого себя, и устало, слишком истощённо цедит: — Чёрт бы тебя побрал, Накахара.