Куда нам дальше идти

Михаил не привык к такому — к таким молитвам, — и чем больше он об этом думает, тем сильнее это его тяготит. Не потому что им не хватает убеждения. Да, он усомнился, когда оба охотника наотрез отказались выслушать его пожелания, взамен лишь согласившись упомянуть некоторые моменты и настояв, что сами подберут нужные слова. Он не был доволен тем, что позволил им действовать наугад. До тех пор, пока не услышал молитву и не осознал, что и сами охотники пошли на рискованный шаг — столь искренне целиком и полностью признать свою связь с ним и Люцифером (и, естественно, с Кастиэлем). Нет, тяжесть ложится на плечи из-за этой исключительной веры, доверия, сквозившего в словах. Из-за того, что они объяснили свои мотивы и предоставили ангелам Воинства самим решать. Михаил понимает, что сам бы так не поступил. Не настолько откровенно. Он бы только сообщил, что ему известно о мнении Господа, и попросил их ещё раз последовать за собой. Довериться его решениям, даже несмотря на то что теперь они не исходят напрямую от их Отца. Поначалу он скривился, уверенный, что это — не то, что ангелы желают услышать. Что с этим они не сумеют справиться. Что ответственность, возложенная на них, напугает их, и они прибьются к лидеру, который даст им чёткие приказы. Затем он вспомнил Ханну. Как она глядя ему в глаза без обиняков заявила, что он рассуждает неверно. И он понял: может, Винчестеры лучше понимают ангелов в этой ситуации, чем он, с его воспоминаниями о родных, которыми приходилось прямо и открыто руководить. Это не имеет значения. Такое послание Винчестеров призовёт к нему тех, кто больше всего похож на Ханну. Их, и ещё тех, кто до сих пор верен ему, потому что его они знают, он для них — надежда на возвращение мирно управляемых Небес прошлого. И ему придётся как-то привести к согласию эти две группы. Он не силён в поиске компромиссов. Именно поэтому они с Люцифером избегают говорить о прошлом, когда это возможно. Они не нашли золотой середины, а решили, что важнее друг для друга, нежели их собственная правда. То, что, скорее всего, никто из них не был полностью прав или неправ, остаётся невысказанным, но если бы им пришлось обсуждать детали, они бы вновь поссорились. Но сможет ли Воинство найти что-то столь же безгранично дорогое, если сама их миссия, цель их существования, должна быть переопределена? Конечно, старый завет любить человечество ещё в силе, но они больше не могут посвятить ему всех себя. Наступит Апокалипсис или нет, зависит лишь от самих людей. Ангелы стали часовыми и хранителями душ (А может, и это уже не их забота. Габриэль и Кевин настаивают, что Раю необходимо измениться, позволив душам больше свободы). Серьёзнейшую внешнюю угрозу для человечества сегодня представляют сами запутавшиеся, потерянные ангелы. Но может ли он быть тем лидером, в котором они нуждаются? На войне — да, без сомнений. Но хватит ли его одного, чтобы сплотить ангелов без авторитета Отца? Заставить их заглянуть в будущее, сквозь недавние военные конфликты и фракции, учитывая все неизбежно последующие предательства? Подойдёт ли он, если он даже не в курсе, скольких близких лично подвёл? Где есть один, о котором он не знал, могут быть и другие. Он даже не понимает, что делать с тем, о ком знает. Он скучает по тому времени, когда верил в себя. Однако жалеет о совершённых ошибках. Интересно, если постоянно сомневаться в принятии решений, это поможет меньше их совершать? Собравшись с духом, он выходит из комнаты (назначение которой, помимо символического, всё ещё не понимает, хотя Люциферу, похоже, нравится его собственная). Он не удивляется, найдя Гадриэля и Габриэля там, где покинул. Причём Гадриэль сидит всё в той же позе. Однако, если быть совсем откровенным, он не удивился бы и увидев, как бывший Страж нервно расхаживает по Бункеру, определяя границы своей новой темницы. Райская тюрьма — не Клетка, но и она предназначена для того, чтобы оставлять шрамы. Страхи, уроки, вписанные в ангельскую Благодать так, чтобы тот больше никогда не совершил подобных ошибок. В идеальном мире она не ранила бы невинных столь же сильно, но мир Михаила перестал быть идеальным давным-давно. — Сейчас моя очередь следить, — сообщает он. Гадриэль не обращает на него внимания, лишь бросает мимолётный взгляд, но Михаил не упускает из виду, как тот напрягся, едва он появился в дверях. Габриэль, напротив, приподняв бровь, некоторое время нагло изучает его. Затем пожимает плечами и легко и уверенно поднимается с места. — Не шали, — бросает он Михаилу, снова заставляя его жалеть, что он так плохо понимает такие человеческие выражения лица и голос его брата. Была ли это обычная для него в последнее время провокация — вести себя со старшим братом как с низшим по званию? Или же он действительно считает, что Михаил намерен угрожать Гадриэлю? Между ними что-то произошло, что сделало его таким опекающим? С другой стороны, необязательно. Михаил знает, что искреннее извинение и уважительное отношение могут смягчить и Люцифера, по крайней мере, когда они исходят от ангела. Габриэль, копия его во многом, заходил даже дальше, иногда от ярости переходя к беспокойству за считанные секунды, если кто-то из младших дрожал от страха перед ним. Никто в здравом уме не назвал бы Гадриэля дрожащим от страха, но его настороженность и раскаяние очевидны. Даже Михаил желал бы успокоить его, но он не может. Вместо этого он пытается переждать напряжённость, но это не помогает. Оба в своих темницах стали невероятно терпеливыми. Гадриэль ни на долю не расслабляется за всё то время, что Михаил наблюдает за ним. Подобрать подходящее начало для разговора — одна из самых сложных проблем, с которыми он сталкивался. — Тебя заключили в тюрьму по приказу Отца, — Страж никак не реагирует. Скорее всего, потому что ещё напряжённее он стать просто не может. — В то время большинство наших родных желали твоей казни. Из-за волнений, царивших тогда, кто-то попытался бы устроить её лично, убив тебя или заставив убить из самозащиты. Учитывая сегодняшние открытия, я думаю, что Бог намеревался защитить тебя, по крайней мере, до той поры, пока не выслушает. Но если Он кому и сообщал об этом, то не мне. Я посчитал это доказательством твоей вины. Он делает паузу, но Гадриэль продолжает молчать, не подаёт никаких знаков, что принял объяснение, хотя Михаил уверен, что тот внимает каждому слову. — К концу Первой войны каждый, кто выступал на стороне Люцифера, был мёртв. Отец… Отец ещё не ушёл, но Он отдалился от всех. Я умолял его указать путь, но Он лишь сказал поступать, как я считаю нужным. Что бы я ни спросил, я получал один и тот же ответ, — он делает паузу, поражённый тем, как ломанно звучит его голос из-за воспоминаний о тех временах. Он молчит до тех пор, пока не убеждается, что вновь может сделать его бесстрастным. — Я не знал, зачем Ему ещё хотеть оставлять тебя в живых, кроме как для того, чтобы ты раскаялся. Но ты этого не сделал. Поэтому я попытался тебя заставить. Больше нечего добавить. Ничего значительного. Ярость Михаила, ощущение предательства брата, которого он любил почти столь же сильно, сколь своих равных, архангелов, и кому, возможно, доверял даже больше — всё это не важно. Он должен был воздерживаться от необдуманных поступков. Это была его обязанность как лидера. Гадриэль всё ещё глядит в пустоту, словно статуя, но, в конце концов, произносит: — Я умолял их дать мне поговорить с тобой. С Богом, с Рафаэлем, с Габриэлем, с кем-нибудь, кто мог бы изменить мой приговор. Они всегда отвечали мне, что позволят, только если я признаю свою вину. Этого я сделать не мог. Вначале потому что я понимал, что моё слово будет против слова Люцифера. И если бы я соврал, то тут же потерял бы шанс убедить вас. А потом потому что моя правда — единственное, что у меня осталось. Михаил думает, что лучше бы Гадриэль молчал. Болело бы меньше. — Мне следовало тебя выслушать. — Это очевидно — и всё-таки невыносимо тяжело признать вслух. — Я должен был судить тебя, но я считал, что ты уже приговорён. Михаил пытается перехватить его взгляд, потому что Гадриэль заслуживает этого, но всё впустую. Спустя мгновение он заставляет себя продолжить:  — До этого ты не давал поводов в тебе сомневаться. Мне следовало дать тебе шанс высказаться. Но я слышал лишь, что ты утверждал, что Люцифер соврал тебе. Люцифер никогда не лгал. Даже тогда, когда ему это было так нужно. Когда это спасло бы его от гнева Отца. Даже если это сохранило бы Небеса такими, какими мы их знали. Он не мог заставить себя солгать. Я… Мне пришлось признать его предательство, но я знал, что он не лжец. Я не осознавал, что между правдой и ложью есть среднее звено. Гадриэль делает кивок, всего один. Мускул в его челюсти дёргается. — Ты бы… Если бы я мог пересказать его речь, слово в слово, ты бы понял, что он имел в виду? — Да, — и вновь голос предаёт его, звуча хриплым от сожаления, которому нет здесь места. Гадриэль хотел факты. Он делает вдох и возвращает над ним контроль. — Думаю, да. Не будучи на твоём месте в тот день в Садах. Но, зная, что случилось после — да. Я знал Люцифера лучше всех. Знал, что у него были… порывы, не такие, как у других ангелов. Он всегда хотел больше, чем нам было дозволено. На мгновение Гадриэль останавливает на нём свой взгляд. — И сейчас хочет. — Да. Даже несмотря на то что границы дозволенного, похоже, значительно расширились. И он стал лучше себя сдерживать. Он больше не поддаётся всякому импульсу так слепо, как прежде. На этот раз Гадриэль смотрит на него внимательным, изучающим взглядом. — Ты доверяешь ему. — Да. Михаил ожидал недоверия, возражений, споров — но они так и не прозвучали. Вместо этого комната опять погружается в тишину. Она не сильно приятнее, чем та, с которой они начали — по крайней мере, для Михаила. Гадриэль слегка расслабился. Теперь он, скорее, задумчив, нежели напряжён в ожидании атаки, словесной или какой-либо ещё. Михаил хотел бы остановиться на этом, но объяснение, которое он дал — лишь часть проблемы. — То, как я поступил с тобой, — произносит он неспеша, — не отменяет твоих недавних проступков. Гадриэль кивает и вновь спокойно смотрит ему в глаза, так, словно предыдущий разговор вернул ему способность естественно двигаться. — Я знаю. Он ничего не добавляет. Когда-то Михаил принял бы это за признание вины. Когда-то, как бессменный генерал небесных войск, он бы не засомневался в своём праве судить его. Но в данной ситуации он не уверен. Он не знает мотивов Гадриэля, не знает, он ли должен его судить, не знает, примет ли тот его вердикт или воспротивится — и эту неуверенность невозможно вынести. — Пророк, Гадриэль! Единственная связь Отца с человечеством, единственное доказательство, что Отец остаётся в этом мире после своего ухода с Небес. Из всех возможных преступлений, как мог ты убить Пророка? И, может, на этот раз печаль, на ряду с сомнением, вырвала из него эти слова. Потому что теперь осознание и раскаяние в ошибках не вернёт ему любимого брата. На этот раз приговор должен быть вынесен, пускай его и можно отложить. Михаилу слишком сложно понять что-либо по выражению лица Гадриэля, а его крылья остаются спрятанными. Проходит много времени, прежде чем Страж заговаривает. Его речь тверда, собранна — и богохульственна. — Я сожалею об убийстве Кевина Трэна больше, чем о любой другой жизни, которую я забрал, но не потому что он Пророк. Я сожалею, что убил его, потому что он — человек. Михаил вздрагивает от возмущения. Некоторая часть его праведного гнева прорывается вновь. — Как ты можешь такое говорить? Гадриэль презрительно усмехается, и как же неприятно видеть насмешку на его лице. — Твой Бог не хочет иметь со мной никаких дел, Михаил. Я сомневаюсь, что он хотел бы называться моим Отцом. Ты можешь считать, что Он хотел меня защитить, но одного Его слова было бы достаточно, чтобы очистить моё имя. Кто бы ослушался Его, если бы он действительно хотел меня уберечь? Нет. Я подвёл Его, и всё, что случилось со мной, случилось с Его благословения. Мне от Него нет ни любви, ни прощения, ни пощады. А теперь, когда я знаю, что мог понять замысел Люцифера, если бы только получше узнал его, возможно, я наконец-то понял, почему. — Он дерганно вдыхает, но напряжённые линии вокруг рта не разглаживаются. — Но я не понял, в то время. Я посчитал, что Он несправедливо покинул меня, и был готов принять нового Бога. Даже сейчас, хотя я знаю всё это, у меня нет желания беспокоиться о Слове Господа, что так жестоко судил меня. Я давно утратил его. Нечасто Михаила удаётся лишить дара речи, и ему совсем не нравится это состояние. Ещё больше ему не нравится идущий вдобавок к нему комок спутанных, чрезмерно сильных эмоций. Спустя мгновение Гадриэль вновь заговаривает, и теперь голос его пронизан сожалением, которого не хватало прошлой речи. — Но человечество… Я подвёл и их, а они даже не в курсе. Богу не нужно было приказывать мне любить людей, Михаил, я полюбил их с того самого момента, когда увидел, как Адам оглядел Рай с тем же восхищением, с каким мы созерцали Творение, и я никогда не переставал любить. Я не мог себе представить большей чести или большей радости — быть избранным защищать их. Я стыжусь того, что моя паника, мой эгоизм, заставили меня поднять руку на того, кого я поклялся защищать ценой своей жизни. Это было моё первое истинное преступление, и я лучше умру, чем совершу его вновь. — Его губы складываются в тень дрожащей улыбки, и он вдруг снова становится таким же мягким, каким когда-то был. — Что, как мы оба знаем, хорошо сочетается с тем приговором, который ты должен будешь исполнить, едва я перестану приносить пользу в этой кризисной ситуации. Неизвестно почему Михаилу хочется заплакать, но он понятия не имеет, как это сделать в человеческом теле. Что ещё более непостижимо, он не может заставить себя подтвердить несомненную правоту слов брата. Он знает, что должен сделать. Знает. Но в тот момент, если бы ему пришлось кивнуть, он бы рассыпался в прах.