Счастье.

Встать на табуретку и рассказать стихотворение, что может быть проще, Правильно, ничего. Просто никто не говорил про петлю, что болтается над... – Тим, а чем ты занимаешься кроме того как пьёшь и выступаешь по барам сомнительного качества? – Особо ничем. Кстати, это было первым и надеюсь последним выступлением. В свободное время пишу рассказы, иногда стихи. Не так давно взялся за книгу. Назову её «Смерть». Ты только представь, люди смогут купить «Смерть» в любой книжной лавке и спрятать в дальний угол шкафа, чтобы больше не бояться её. Больше не нужно будет биться над панацеей. Я подарю им иллюзию того, что они могут управлять своей жизнью. Потом я напишу «Старость», и подарю им иллюзию вечной молодости. – Но ведь от этого они не перестанут стареть и умирать. – Это уже не будет так важно. Главное то, в чём человек уверен. Они ведь все считают, что нужны кому-то, что кто-то переживает за них и ждёт. Они верят в любовь, бога, честность, доброту, милосердие. Они верят в то, что когда-то было написано в книгах. Скажи, хоть что-то из этого существует на самом деле? – Если всё так просто, тогда напиши про счастье, создай иллюзию… – Увы, я не всемогущ. Надо пережить хотя бы часть того, о чём пишешь. Со смертью и старостью легче. Я старею с каждым вздохом и выпитым глотком вина, я умираю не по разу в сутки, а счастье, это что-то эфемерное. Это то, чем обладают другие, а не ты. И так по отношению к каждому человеку. Каждый считает кого-то счастливее себя. В этом и заключается проблема – несчастливы все. – Как знаешь, мое дело предложить, твоё, я думаю, ты и сам в курсе. Я, кстати, архитектор. – Кто? – Я с удивлением взглянул на Славу. Уж слишком не вязался его образ с такой профессией. Грузчик, вышибала - пожалуйста, автомеханик в конце концов, но не… – Ар-хи-тек-тор. Если хочешь знать, с красным дипломом. Сейчас я пару раз в месяц делаю проекты пригородных дач, домов чиновников и далее по списку. На жизнь хватает, кроме того, именно я положил тебе три тысячи в шляпу сегодня в баре. – Она была не моя, я вообще не ношу шляпы. – Ха, тогда какому-то пропойце повезло аж на тридцать кружек. – А диплом? Разве диплом с отличием не даёт пропуск в богатую жизнь или хотя бы перспективы? – После окончания института я подтёр им задницу. Ощущения, я скажу тебе, не сильно отличаются от тех, которые возникают, когда подтираешь задницу школьным аттестатом. Главное - знание, а не бумажка с печатями, не так ли? – По-моему, при устройстве на работу знания требуют в последнею очередь. Хотя чего ожидать от людей, которые верят в то, что когда-то написали в книгах!? За разговором я не заметил, как серый город за окном плавно сменился на серые поля, серые перелески, серые реки. Я не заметил, как безжизненное солнце выползло на мокрое, как покрывало ребёнка, страдающим недержанием, небо. Я не заметил, как прекратился дождь. Иногда я думаю, что за подобными разговорами люди не замечают, как проходит жизнь. Вот у женщины сидящей на два сидения от меня выпал эклер из накренившегося из-за неровной езды пакета, а мальчуган, сидящий напротив, незаметно пододвинул его ногой к себе и через пару минут его счастье выдавало себя только белым кремом на губах. Думаете кто-то кроме меня заметил счастье? Хотя бы у кого-то хватило смелости видеть это самое счастье, а не на ворованный эклер толстой женщины в нелепом берете? – Слушай, я могу остановиться на пару дней у тебя, пока не сниму комнату? – Без проблем, я и сам хотел предложить тебе остаться до завтра. Мы приедем в город около полудня, а там в это время делать совершенно нечего, ну я думаю, ты и сам всё увидишь. Остальные десять часов мы ехали молча. Автобус делал остановки для перерывов на туалет и перекур пассажиров. К последнему часу езды я не мог адекватно оценить своё состояние. Мало того, что все внутренности были стрясены на кочках, так ещё и похмелье начало подавать признаки жизни. К горлу подкатил жгучий ком, а от жары в салоне мутило так, что я с трудом сдерживал в себе содержимое желудка. Сигареты закончились на половине пути, и всё оставшиеся время я пытался элементарно не сойти с ума. – Уважаемые пассажиры, наш автобус прибывает на конечную станцию, просим не забывать свои вещи и не оставлять за собой мусор…– Дребезжащий голос в динамиках разбудил добрую половину пассажиров, на миг мне показалось, что проснулся даже водитель, хотя это было бы слишком. Я не поверил себе. Выложив из внутреннего кармана пальто, пустую бутылку, я встал и направился за Славой. Дорогу до его дома я помнил плохо. Он жил в глухом районе, где дома не превышали трёх этажей – самая окраина города. Трудно было не запутаться в сплетении переулков и узких проходов. Меня радовал тот факт, что мне не придётся селиться в многоэтажке. Иногда я представлял, как кирпичная кладка, вдруг для меня становится прозрачной, и квартиры превращаются в огромные соты в разрезе. Сотни человек, находясь друг над другом, на разном уровне от земли, готовили завтрак, собирались на работу, трахались, совершали самоубийства, рыдали в подушку, брили гениталии, кормили домашних животных, принимали наркотики. Мне было страшно представлять то, как в каком-нибудь доме, клейменном цифрой, иногда с приписанной через тире буквой, на расстоянии полуметра друг от друга разделённые тонкой стенкой люди могли смотреть жёсткое порно, насиловать, убивать, привязывать петлю к люстре или нагревать порошок на ложке, как в то время за той же самой стенкой, ничего не подозревающий семилетний мальчик рисовал портрет одноклассницы с высунутым от напряжения языком и подрисовывал сердечки вместо подписи. Я боялся, что когда я буду заваривать чай, кто-то от скуки воткнёт кому-то нож в горло и провернёт по часовой стрелке пару раз, тоже от скуки. Боялся узнать себя не в семилетнем мальчике, а в сторчавшемся ублюдке в обнимку с корчившейся от ломки шлюхой на полу. Меня радовало, что в трёхэтажном здании шансов на это было значительно меньше. – Мы пришли. Видишь пластиковые окна с трещиной на третьем? Нам туда. Квартира прямо от лестницы. Ты поднимайся, я пока сгоняю до магазина. – Слава бросил мне связку ключей и свернул за угол. У подъезда мне посчастливилось встретить подростка и взять пару сигарет. Пока я курил, без движения тело быстро начало замерзать, грела лишь мысль, что сегодняшний вечер я встречу в помещении. Устав ждать Славика я поднялся на этаж, с третей попытки подобрал ключ от квартиры из внушительной связки и отпёр замок. В помещение было свежо. На стенах коридора висели картины и фотографии вплотную к друг другу. Отодвинув одну из них, с искажённым изображением человека затыкающего уши и замершего в немом крике, я понял, что изобилие искусства закрывало собой отсутствие обоев. – Эдвард Мунк "Крик". Видел когда-нибудь подобное? – Слава незаметно зашёл в квартиру и захлопнул дверь. – В метро меня уверяли в подлинности больше получаса, и мне пришлось купить её за сумму, превышающую три моих зарплаты. – Ты веришь, что она настоящая? – Конечно нет! Настоящая стоит больше ста миллионов. Мне бы не хватило и десяти моих зарплат, даже если бы на выпускном я не подтёр задницу дипломом, а подал резюме на высокооплачиваемую работу. Мне было жалко того старика в переходе, поэтому я и заплатил столько, тем более я не из тех скрупулезных ценителей которые ведутся на подлинность. Для меня важнее красота, смысл что ли. Мне плевать кто и когда нарисовал картину. – И в чём же суть этой? – Мнение разделяются. Одни считают, что человека выворачивает наизнанку из-за шума окружающей среды, другие, что человек кричит сам, разливая вокруг себя безысходность и одиночество. Эдвард Мунк же выразился по поводу картины так: «Я шёл по тропинке с двумя друзьями – солнце садилось – неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор – я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-черным фьордом и городом – мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу.» – А ты? Что считаешь ты? – Слава задумался на несколько мгновений и невнятно пробормотал: – Загляни внутрь, там всегда что-то кричит безысходностью. Меня наконец стошнило! *** В остальном двухкомнатная квартира не отличалась ни чем от таких же двухкомнатных квартир. Раздельный с ванной санузел, маленькая кухня со стандартным набором вещей и кладовка заваленная хламом доверху. – Твоя комната та, что слева. Я в душ, на кухне пять банок консервы, три из них оставь на утро, в остальном чувствуй себя как дома. Дома… Я не знал, что значит чувствовать себя дома. С раннего детства, где бы я не находился, я ловил себя на ужасной мысли: «Я хочу домой». Я ощущал чувство чужеродности постоянно, я не мог назвать домом даже ту квартиру, где я родился и вырос. Когда я находился в одном месте больше суток, появлялось невыносимое желание сбежать, сбежать хоть куда, подальше и побыстрее. Автобусами, поездами, электричками, такси, в конце концов, просто уйти пешком, но главное исчезнуть и оказаться в другом месте. Уехав, примерно через сутки я начинал чувствовать схожее ощущение на новом месте. Жизнь полна перебежек. – Да, конечно! Буду как дома. Пройдя на кухню, я открыл банку гречневой каши с тушёнкой и поставил на плиту. Запах с противным шипением химического жира растёкся по квартире, как воды Нила, и убил собой остатки изголодавшегося разума. Я накинулся на пищу и давясь, обеими руками впихивал содержимое банки в рот, ронял слипшиеся комки ещё не разогретой каши на пол и бессовестно не замечал этого. Своего рода безобразный секс. Вторую банку я даже не ставил разогреваться. Закурив принесённые Славой сигареты, предварительно вынув фильтр, я вытряхнул остатки каши со дна банки на руку и довольный, не торопясь пережёвывая, направился в комнату. Не раздеваясь, рухнул на застеленный вышарканной накидкой бежевого цвета диван и провалился в мимолётную кому. Мне снова снилась она. Где-то середина лета, я хрустел снегом под ногами, ломая снежинкам крылья, наслаждался их стонами и как в детстве с разбегу катался на застывших лужах. Июльское солнце спаяло наши руки как паяльник, стоило нам только соприкоснуться и казалось, что её ладошка лежала где-то на сердце, а не в моей. Для уверенности, что так будет всегда, я облил левую часть груди оловом и сорвав с тополя яблоко попросил её быть аккуратней. На улице было слишком скользко, можно упасть и сломать жизнь. Я всегда беспокоился за неё излишне. – Ну ведь она срастётся, правда? – Изумлением карих глаз спрашивала она. – Конечно, но ты долгое время не сможешь пошевелить ею. А ещё в больницах очереди больше, чем людей в них. – Это как? – Это когда при падении вместо жизни ломают человечность. Она очень часто срастается неправильно. Вообще, зима очень опасное время года. – Хорошо, что сейчас лето. – Разве? Я огляделся и понял, что снег лежал только под моими ногами, а вокруг распускались цветы из которых вылетали бабочки! Внутри чувствовалось что-то неестественное. Я взглянул на себя и увидел перелом, более того, она увидела его тоже и испугавшись отдёрнула руку. Левую часть груди пронзило болью, а запаянная оловом грудная клетка осталось разорванной болтаться как деревянные ставни на ветру. – Молодой человек, ваша очередь, пройдите в кабинет, пожалуйста! – Урод, ты обманывал меня, ты такой же как и люди в очередях – НЕ ЧЕЛОВЕК. Мир вокруг съежился в маленький комочек, чтобы резко разорваться на тысячи фрагментов из цветов, снега, июльского солнца, переплетений рук и боли. Я вынырнул из сна, как неудачливый пловец, нырнувший за красивой рыбкой и не заметивший, что уже не сможет выплыть. Я вынырнул подталкиваемый чем-то снизу меня. Большим и добрым, как никому не нужный кит. – Доброе утро! – Доброе. Я всегда желал себе доброго утра сам и вежливо отвечал себе. Если не я, то кто? В квартире была тишина нарушаемая, мирным храпом из соседней комнаты. Четыре часа утра, что ж, иногда лучше проснуться раньше, чем закончится твой сон. Иногда сон это обезболивающее, а иногда он страшнее реальности. Во сне нельзя умереть. Можно проснуться и оказаться в реальности, но какой смысл, если реальность настолько страшна, что от неё ты пытался убежать в сон? Пошатываясь, я дошёл до кухни, бросил чайный пакетик в кружку и залил тёплой водой из-под крана. Окно кухни упиралось во двор и я имел несчастье увидеть первых людей идущих с ночных смен или из закрывающихся баров. Глядя на очередного прохожего идущего по тротуару, я даже не удивился тому, что за ним оставались следы копыт. Сплюнув тонкой струйкой чай обратно в кружку сквозь передние зубы, я взял со стола чёрный маркер с надписью «Не пишет» и нарисовал белым цветом виселицу на стекле. Я рисовал так долго и скрупулезно, что успело пройти порядка пяти человек, но зато результат художества превзошёл все мои ожидания. На веревочной петле, казалось, можно было разглядеть каждое волокно, жаждущее натянуться от тяжести тела. Вокруг эшафота, и на нём, остались отпечатки копыт. Это чтобы было сразу понятно – здесь не люди вешали не людей. Я поймал взглядом очередного зазевавшегося прохожего и медленно начал перемещаться в противоположную сторону его движения, так, что бы его голова постоянно находилась в петле. Я проводил их взглядом от одного конца двора до другого, перемещаясь параллельно окну. За этим занятием меня и застал Слава. – Ты в порядке? – А? что? Да, я просто… Смотри. – Я показал ему эту забавную игру, помог нарисовать виселицу, и мы больше получаса «ловили» и «провожали» прохожих. Каждый из них, не подозревая, находился в петле. Я говорю сейчас не про нарисованную петлю на оконном стекле, а про настоящую. Мы все с рождения заведомо привязаны за шею верёвкой толщиной с большой палец и болтаем ногами от удовольствия. Жизнь - это промежуток падения со стула до вечного, парящего полёта над уже лежащим стулом. Мы. Продлевали этот полёт.