Счастье.

Старость это тот возраст, когда ты не уверен, встанет у тебя член или сердце. Дома смотрели запотевшими окнами прямо в сердца людей, или в то, что было вместо них. Мы направлялись в спальный район на окраине города. Его одинаковые кирпичные домики чем-то напоминали кукольные. Домики для игр избалованных детей, домики для пластиковых человечков. Пластиковые человечки, мне кажется, переживают больше в жестоких детских играх, чем живые люди за всю свою жизнь. – Тут есть один дом с открытым выходом на чердак, в детстве с его крыши я подглядывал за переодевающимися женщинами в окнах дома напротив, курил с пацанами травку, пил джин и медицинский спирт, который втихаря брал в мамином шкафчике. Когда она узнала, я пару дней жил на чердаке. Карлсон двадцать первого века так сказать. Кстати из-за этого ко мне на пару-тройку лет привязалась эта кличка. В общем, у крыши было интересное прошлое. Слава ещё какое-то время рассказывал про своё детство, обнажённых женщин, девочек не по годам лишённых девственности, алкоголь, пакеты с клеем, прожженные бутылки и звёзды. Звёздам он уделил особое внимание. – Это чёртов наркотик, понимаешь? Жёлтая смерть. Я могу часами смотреть на горящие во тьме точки, я могу забыть дышать, но наизусть помню созвездия и места, в которых звёзды мерцают. Как будто подмигивают. Моей первой книгой была детская брошюрка «Видеть звёзды». Первая антиутопия. Впечатления были лучше, чем от первого секса. До сих пор где-то валяется. Там писали о том, что младенцам в первую очередь делали вакцинацию, после которой они звёзд не видели, а тех, кто видел, убивали. Главному герою посчастливилось выглядеть сумасшедшим в глазах сверстников по причине того, что он вечно смотрел в ночное небо и рассказывал о никому не известных светлячках. Мне кажется, что нам на генетическом уровне заложено не восхищаться ими. Люди слепы, на них нужно не смотреть, а видеть. – Выпей! – Я протянул славе бутылку вина. У тебя талант говорить про то, что я люблю в то время, когда меня будет тошнить от этого. К Славе подошёл человек и попросил закурить. В этом мире всё к чему-нибудь подходит. Кола прекрасно сочетается с виски, обнажённая девушка с мужской рубашкой, кофе и молоко, музыка и танцы, туалет и туалетный ёршик. Для каждого создано то, что сочетается с этим каждым. К Паланику, вот например, не плохо подходит горячий шоколад и сигареты, а я уже несколько месяцев подряд читал на вывесках и газетных заголовках вместо «Повеселиться» - «Повеситься», вместо «Старание» - «Страдание». Вот и сейчас человек прошёл мимо, как будто не заметив меня. Парадокс нашего века заключался в том, что почти каждый имел квартиру, но не имел дома. Нам было где спать, есть, жить, но считать домом место жительства - это как с испорченного сыра срезать плесень и подавать к столу. Люди с удовольствием едят испорченный сыр. Стрелка на моих наручных часах зашла за полночь в то время, как мы вышли на крышу. Ровная площадка с пятью нефункционирующими дымоходами, осколками битых бутылок и неразборчивыми граффити. На пути к крыше, на каждом этаже начиная с первого, была написана фамилия и чуть мельче подписано: "Люблю". На самой же крыше рядом с этой же фамилией красовалось жирным шрифтом "Ненавижу!!!". – Пройдя по надписи, я подошёл, слегка пошатываясь, к краю и расстегнул ширинку. Струя несколько мгновений была ровной, как из крана, который починили пару дней назад, потом под действием законов физики распылилась на большие и не очень капли. – Если я сделаю шаг, то достигну земли раньше, чем моя струя, и буду уже мёртв, когда последняя капля упадёт вниз. – Что мешает? – Слава не отводил взгляд от падающего с крыши окурка. – Не хочу умирать с высунутым членом из ширинки. Где, чёрт её побери, эстетика? – Мы оба разошлись громким смехом. Я сел на краю, спустив ноги вниз, дал возможность серому городу обгладывать мои подошвы и увидел как из подъезда выбежала женщина в домашних розовых тапочках, ночнушке с синими васильками и наспех накинутой поверх изящных плеч курткой. – Максим! Максим! – Кричала женщина, захлёбываясь слезами. Машина со шлифами выехала из двора, чуть не сбив женщину. Простояв ещё пару минут, всхлипывая, она пошла к подъезду, громко шепча: "ненавижу". – Не задумывался раньше, что люди представляют собой будильники? – Что? – Да! Точно! Именно будильники. Они делают то, что мы просим, а мы их ненавидим за это. Каждое утро начинается с ненависти, каждая встреча в конце концов закончится и останется лишь ненависть. В детстве, когда все спрашивали про цвет неба и травы, я задавался вопросом "Как можно прожить больше десяти лет?". Должно быть старые люди либо обладают чудовищной силой воли, либо по своей природе мазохисты, раз до сих не встали на стул с подпиленной ножкой. Ну, именно организм, а не люди являлся мазохистом. Именно он сращивал переломы, зарубцовывал раны, восстанавливал повреждённые участки тела. Именно он давал возможность сломать сломанное, разрезать разрезанное, уничтожить то, что было уничтожено. Он давал возможность чувствовать боль бесконечно долго, не давал умереть. С самого рождения организм нас ненавидел. Наверное, именно поэтому старость стоило уважать. Мы живём в мире ненависти, это единственное, что остаётся неизменным. Каждый день на нас выливается поток дерьма из лести и алчности. Трудно не сойти с ума. Кто-то принимает всё это как норму. И поток дерьма ему заменяет завтрак, который с таким наслаждением лопают маленькие дети, ещё не успевшие понять, что их обманули сразу и во всём, когда они появились на свет. Кто-то ищет выход в наркотиках. Кстати, наркоманов понять не трудно. Мы живём ради эмоций. Нет, не ради семьи, друзей. Ради эмоций, которые мы получаем от наличия у нас семьи и друзей, наличия у нас хоть кого-то. Тот, кто одинок, берётся за шприц - мы все в какой-то мере одиноки. Нет, не физически, эмоционально. Нет того человека, который бы понимал нас полностью. Хотя бы вообще понимал. Нет, не шутки, фразы, настроение. Понимал именно нас самих. И шприц, кстати говоря, у каждого разный. Я присасываюсь намертво к горлышку бутылки и горблюсь. Тяжесть внутри заставляет плечи сворачиваться вовнутрь, голова накреняется вперед. Слышу стук сердца, нет не мой. Моего сердца уже давно нет. Отдалённый стук её сердца. Размеренный и взволнованный, как будто она снова увидела во мне человека. Туман медленно навис перед глазами, жгутиками проковыривая себе путь, залез внутрь, внутрь моей головы, внутрь меня. Я нечто аморфное, я сама нестабильность растекающаяся по кафельному полу ванной в поисках щели счастья. Я превращаюсь в стук. Опережаю ход времени. Я бесконечная запятая. Туман приобрёл более осмысленную форму. – Привет, Тим. Ну как ты? Как твоя жизнь? – Срослась... Правда иногда чешется под рёбрами. Ну, ничего страшного, доктор прописал принимать по два часа звёзд перед сном, и разбавлять по возможности тёплым ливнем. Холодным, говорит нельзя, простудишься. А вот тёплый должен помочь. – Тогда почему ты грустный? Почему улыбаешься вовнутрь, раздув щёки. – Я? Я просто потерял сознание. Ещё неделю назад. Доктор сказал, что это из-за передозировки звёзд. Я ответил, что они были слишком красивы. Я просто не мог остановится. – А сознание? – Он посоветовал искать под диваном. Говорит оно часто теряется между детскими страхами и взрослой жизнью. Но прежде я должен найти диван. Где теряются диваны доктор, увы, не знал. – Держи. – Она протянула на изуродованной нежностью руке бездействие. – Всего одно? Мне бы пожалуй пять и таблетку аспирина. Ту, от которой Брюс Ли по слухам умер, ту в которой аллергия прячется. – Она улыбнулась. – Ты всегда был наивнее, чем я полагала. – Ты слишком мало полагаешь, для человека, у которого есть бездействие. – Тим, Тим. – Кто-то грубо тряс меня за воротник куртки и бил по щекам. Лицо было холодным и липким. Я облизал верхнюю губу насколко мне позволяла это длина языка. – Никогда не любил белое вино! Перед глазами маячило расплывчатое лицо славы. Оно почему-то решило жить отдельно от его тела и выглядело на удивление беспокойно. – Ты выпил девять бутылок, придурок. Если бы ещё одно мгновение ты бы упал с десятого этажа. ПОНИМАЕШЬ? – Надрываясь кричало обеспокоенное лицо. Ещё одно мгновение и ты труп. Ты потерял сознание, сидя на краю! – У тебя есть диван? Оно там, между детскими страхами и взрослой жизнью. – Булькающий смех, перемешанный с кашлем, разнесся над крышей напугав сонных ворон. – Ты бредишь. Под руками возникло давление и меня поволокло в сторону входа на чердак. Дальнейшую дорогу я помнил плохо. Удары конечностями об углы подъезда, окровавленные об асфальт колени, сырость ног, туман, приближающийся и удаляющийся стук сердца. Чужого сердца, или чужих? Я не разбирал ничего, кроме ударов. Очнулся я в половине пятого на полу, засунув руку чуть дальше, чем по локоть, под диван. В кулаке было что-то зажато, но расстояние между диваном и полом не позволяло вынуть руку, не разжав кулак, и ко всему драматизму деревянные ножки были прикручены к доскам. – Видимо, сознание мне не вернуть. Я встал. Отряхиваться не было смысла, сплюнул в пепельницу в надежде избавиться от привкуса железа во рту, но моё утро распорядилось по этому поводу иначе. Славы дома не было. Открыв банку тушенки я закурил последнею сигарету и улыбнулся. Когда что-то последнее, оно всегда доставляет удовольствия больше, чем в иные разы. Я разделся. Похудевшее дрожащее тело было осыпано синяками и ссадинами. Клочки грязных запутанных волос вполне сходили за вылезшие из пробитой головы мысли. Встав в ржавую ванную я открыл одновременно два крана, из которых хлынула ледяная вода струями озноба, заставляя нервными спазмами сокращаться подрёберные мышцы, и делать неуверенные вдохи. Для полной иллюзии рождения не хватало только акушерки, больно бьющей по ягодицам, ещё ни в чём не повинного мальчугана. Сейчас я был не прочь отомстить за всех отшлёпанных ею детей. Именно сейчас, стоя по щиколотку в грязной воде, пахнущей чем-то омерзительным. Смыв вчерашнего себя со своего тела, я со скрипом до упора завернул каждый из вентилей и не вытираясь одел рубашку в красную клеточку, мятые джинсы и туфли на босую ногу. В завершение примял мокрой пятерней волосы и вышел на лестничную клетку. Я был готов для поиска работы в городе Л. *** Это был пятый адрес, по которому я пришёл, чтобы предложить свою кандидатуру. – Итак, давно вы пишете? – Сколько себя помню. – Не соврав ответил я. Проблема в том, что я практически не помнил своей прошлой жизни. Благополучно оставив в памяти цены на алкоголь, адреса круглосуточных магазинов и дорогу до дома, я выкинул всё остальное, не нужное мне. – Ваш первый рассказ? Он имел популярность в своих кругах? – "Хер". Он состоит из одного слова. Популярность? Да, возможно. Он выцарапан на каждой парте в моей бывшей школе. – Любимая книга? – Буковски, "Женщины". – Хм. Вам нравится читать мерзкое и пошлое? – А разве о женщинах по-другому можно? – Хорошо, спасибо. Мы позвоним вам. Наташа, проводите Тимофея к выходу. – Собеседование закончилось так и не начавшись Город Л. меня поразил количеством в нём экстрасенсов, они обещали позвонить, не взяв моего номера. На седьмом собеседование мне повезло. Маломальское газетное издание, в котором я должен писать по десять-пятнадцать поздравлений в день и раз в неделю отдавать их в печать. Работать разрешалось на дому. Зарплаты мне будет хватать на дешёвое виски и яичные макароны. Прекрасно! – Распишитесь под галочкой. – Я поставил крест в указанном месте. Шлепок печати был похож на звук удара мокрой ладошкой по не менее мокрой вагине. – Приняты! В мою руку легла влажная и неприятная на ощупь чужая рука. – Чувствую мы сработаемся с вами. – Не сомневаюсь. – С сомнением ответил я. Я вернулся домой после обеда. Слава рисовал в детской раскраске и смотрел какой-то индийский боевик. – Помнишь, что учудил вчера? – Плохо. Прошу, не нужно рассказывать. Я сегодня нашёл работу в местной редакции. Кинув заключённый договор на стол, я закурил Славину самокрутку из газеты. По-моему, в них было что-то кроме табака. Моя рука потянулась за раскраской. Прошла неделя с момента моего трудоустройства. Проснувшись к обеду, мы оба решили, что суббота - наилучший день, чтобы пропивать мой аванс. – Твой образ жизни всегда был таковым? – До переезда? Нет, я бы не дожил до двадцати пяти. Я начал пить после расставания с мечтой. По-моему, это самая большая утрата, которая может вообще быть. Человек, не имеющий мечты, становится мной. Сколько ещё меня бродит по свету!? Бокал издал стук отчаянья, ударяясь об пол, и разлетелся вдребезги. – Сколько ещё меня родится, чтобы умереть? Бокал ещё подавал признаки жизни, покачиваясь осколками на полу. – Сколько ещё меня будет так невыносимо сильно ждать весну, что не заметит, как наступила осень...? Осколки бокала замерли, поблёскивая отражением энергосберегающей лампочки. – Сколько ещё меня...? Издав звук отчаянья, тело, не выдержав тяжести сердца, опустилось на колени перед разбитым стеклом. Мы – разбитые насмерть бокалы, в нервном порыве брошенные руками, чьи ногти взяли за привычку ломаться. Мы - поколение людей жалующихся на интернет в интернете, кричащих про голод с набитыми до неприличия щеками, проклинающие Бога в церквях. Мы больше не экономим на хлеб для голубей. Мы скидываемся мелочью на вино, а те, кому повезло чуть больше, скидываются с крыш. Мы больше не выбираем: пустить бумажный самолётик или пустить дерьмо по венам. Мы есть деструкция. Мы - революция идей в наших головах. – Тело содрогается в рвотных позывах, имитирую всхлипы души. Мы не достойны носить имён, вместо них мы называем одиннадцать цифр и выбираем тарифы, выгодные для звонков. Мы храним в телефонных книжках номера сотен людей, которым никогда не позвоним. Наши номера записаны у сотен людей, которые никогда не позвонят нам. Запишите моё, пожалуйста, "плюс семь, девятьсот двадцать два...". Запишите, чтобы никогда не позвонить. Мы... – Как её звали?