Испорченные небеса

В детстве это было глупо. Прибегать со школы и прятать синяки за рубашкой, лишь бы не увидела мама — но она все равно умудрялась замечать. Пропускать уроки ради того, чтобы не возвращаться домой снова грязным и обозленным на сплетников-одноклассников, которые выплескивают на нем стресс — но на следующий день получать вдвое и, стыдливо жмурясь, в тайне от мамы позволять бабушке обрабатывать какими-то мазями царапины и синяки. Неумело учиться драться, заниматься всем, чем вздумается и припечет: хоть лыжами, хоть кендо, хоть теннисом. Какая разница. Только бы подольше продлить собственное одиночество, позволить матери понять, что Нобучика делает то, чего сам хочет, и что ему от этого намного легче и лучше. Пускай и матери от этого будет так же. Она ведь понимала. Но легче и лучше ей самой не становилось никогда, а Гиноза слишком поздно это понял. Осознание собственного бессилия и того, что любые попытки помочь маме бесполезны, неприятно мусолило и порой почти жгло. Так что главное — просто не думать об этом. А продолжать стараться. Упрямо, непоколебимо, до конца. Теперь Гиноза Сае прикована к постели. Теперь Гиноза Нобучика — уже инспектор Бюро Общественной Безопасности. — Прости, что так редко захожу в последнее время, — Нобучика садится рядом с больничной койкой. — Дело в Бюро попалось трудное... но мы точно быстро раскроем. ...И тогда он сможет приходить чаще. Прямо как раньше — четыре раза в неделю. А не один раз в целых две. Сае улыбается. Светло, искренне, счастливо — и Гиноза сначала даже с несколько секунд непонимающе моргает, не веря глазам. Такой он маму не видел уже очень, очень давно. — Главное не спеши, — говорит она. — И не забивай голову лишним. Сконцентрируйся на расследовании сегодня, завтра... и вот увидишь — само по себе пойдет. Гинозу даже тянет усмехнуться — а мама просто продолжает лучиться теплом и гладить его по руке. — Откуда тебе знать, когда мы это раскроем? — Потому что ты хороший инспектор, Нобу, — она даже тянется вперед и легко треплет по щеке. — И Шинья тебе — хороший друг и не менее хороший инспектор. Вы со всем на свете справитесь. Вообще-то врачи утверждают, что Сае только становится хуже. Вообще-то Нобучика считает, что это полная чушь, потому что радостное лицо матери говорит ему об обратном. И заставляет улыбаться самому — мама идет на поправку, он в этом уверен. — И чтобы без раскрытого дела сюда не являлся, — говорит мать напоследок. В шутку, видимо, потому что тон у нее веселый, но в глубине, если прислушаться — самый серьезный в мире. Гиноза принимает это за обещание, которое дает без раздумий. И бежит в Бюро так, будто "дело о пропавших дронах" куда-то от него уйдет. Расследование поглощает всех без исключения. Вечером они уже проводят параллели с другими делами, ночью пытаются составить план. Под утро сирена о повышенном уровне стресса заставляет их, так и не спавших ни часа, вскочить со своих мест и мчатся на место преступления. Любые планы проваливаются с треском. Они ловят нарушителей на горячем. Гиноза и Масаока — одного, Когами и Сасаяма — оставшихся двух. И пускай выводы делать рано, а впереди допрос только в связи с тем, что преступный индекс нарушителей не дотягивет до "смертельного элиминатора", Нобучика уже чувствует: они вот-вот будут писать последние отчеты об этом деле. Теперь многое зависит от него — Когами признает, что в допросах его друг даже лучше. Нужен последний, финальный рывок. А Гиноза думает, чтобы поскорее выпутаться из всего этого. Рассказать маме, что они наконец-то раскрыли дело и все наконец-то в порядке. Услышать, как она вновь говорит так же, как днем. ...Нобучика считает минуты до начала допроса и почти засыпает едва ли не стоя, прислушиваясь к тому, как стучит по клавиатуре Шинья. Звон коммуникатора заставляет встряхнуться и кое-как прийти в себя. Спустя секунд десять до Гино, правда, доходит, что звонят ему, оказывается, на мобильный, на экране которого отображается имя лечащего врача Гинозы Сае. Хорошее предчувствие внезапно меняет свои полюса в обратную сторону. — Я слушаю. Гиноза Нобучика вдруг застывает на месте. Молчит. Невыносимо долго и мучительно. Напряжение, отображающееся сейчас на лице инспектора, заставляет отвлечься даже Когами. Он ощущает, что что-то не так, хотя тишина до этого не угнетала совсем. А сейчас он даже прекращает печатать. — Ясно. Благодарю. Этот ледяной тон Гинозы всегда бил наотмашь — но главное в нем то, что он никогда не становился таковым просто так. — Что случилось? Еще одна длительная пауза. А потом Гиноза, смотря в одну точку, какими-то титаническими усилиями заставляет себя сказать: — У меня... умерла мать. Похороны завтра утром. Он никогда не относился к тем, кто стал бы убиваться горем из-за чьей-то смерти, ведь это естественно, все когда-то умрут. И все же инспектор уже заранее жалеет, что озвучил новость вслух. Приходится на всякий случай повернуться к другу спиной, устремив взгляд в окно. — Гино... — Когами, — он перебивает прежде, чем успевает понять, что Шинья хочет сказать. Словно боится, что сейчас начнет выслушивать тонны соболезнований и в душе ожидает, что они будут звучать неискренне. — У тебя выходной завтра. — Тебя подменить на день, — роняет Когами, перебив в ответ своим утверждением, изначально походившим на вопрос. Но о таком не спрашивают. — Нет, — качает головой Гиноза. — На вторую смену сходить хочешь? Я могу... — Нет, Когами. Не надо. Шинья умолкает. Нобучика не видит его лица, но в красках представляет, как сейчас на него могут смотреть. — Я хотел сказать... не вздумай со мной меняться. Не приходи завтра. Отдыхай. Как тебе положено. Понял? Витающее в воздухе чужое беспокойство настолько концентрированное, что Гинозу самого начинает потряхивать. Если бы не это, он бы не подал ни одного признака. Он умеет держаться. Он научился всему — у отца и у матери по очереди. Напускное равнодушие — это отдельное искусство. Когами нужно что-то ответить, чтобы он в самом деле не пытался ничего делать. — Понял. Но... Это неловкое, такое наивное и до жути раздражающее "но", к которому так и не находится продолжения, вызывает острое желание хорошенько стукнуть кулаком в стену. Или разбить окно. А еще лучше — броситься парой осколков сразу: острых и прямых. — Я не пойду на похороны. Теперь Шинья молчит, и это уже не раздражает. Но когда Гиноза запоздало понимает, что голос сейчас задрожит, то думает, что лучше бы его друг что-то говорил. — Не хочу... видеть ее такой. И... она тоже... н-не хотела, чтобы я... — Гиноза сейчас ненавидит свой дрожащий голос, свои глаза — потому что они всю жизнь предают его. Они заставляют его чувствовать себя жалким. Как Сае Гиноза умела иначе? Как она всегда так твердо держалась, так умела плакать, чтобы Нобучика этого не видел? Мать, оказывается, знала. Все рассчитала, как обычно. Они с отцом всегда были похожи в подобном. Но Сае продумала даже собственную смерть. Она прощалась с ним сегодня днем. Улыбалась, потому что хотела, чтобы Нобучика видел это. Сказала, чтобы он занимался делом, потому что желала, чтобы он не шел на ее похороны. Чтобы он навсегда запомнил только ее счастливое лицо. Живое. Чтобы больше никогда не увидел ее другой... и не подводил Бюро Общественной Безопасности. И сама она, пожалуй, нуждалась только в одном: видеть, что сын наконец-то улыбается снова. Наверное, Когами этого не поймет. Лучше бы он исчез сейчас и не заставлял Гинозу объясняться, когда глаза заволакивает влажным туманом, когда по щекам катятся горячие капли, когда руки нужно прятать в карманы, чтобы скрыть, как дрожат пальцы, когда приходится едва ли не переставать дышать, будто это может чем-то помочь. Но Гиноза допускает ошибку. Когами понимает все. Ведь в следующую минуту просто приобнимает за плечи.