всё, что касается

      Честно, я был уверен, что Хованский меня в тот вечер все же сдаст, потому что причин не делать этого у него явно не было, да и совесть Юру бы точно не мучила после такого поступка, ведь, считай, он бы отплатил бы мне той же монетой — подобное было вполне в его характере, и я готовился к расплате за свою неосторожность в первый день: был полностью уверен, что вот только проснусь, а на пороге Соболев стоит с ехидной ухмылочкой и объявляет, что меня вызывает к директору, а за спиной у него стоит сам Хованский со своими дружками и довольно кивает, мол, так этому петуху и надо. Я этого действительно ожидал и даже подготовил мысленно объяснительную речь, но шла вторая неделя моего пребывания в школе, а никакой Соболев меня не звал никуда, что уж там — даже слуха о том, что я пьянствую (громко сказано для одного раза, но это все же сплетни, они работают на преувеличении), не было, и мне становилось даже немного стыдно, что я был такого плохого мнения о Хованском, который свое слово сдержал и действительно про меня никому не рассказывал. Стоит признать, я не ожидал, что он настолько принципиален в этом плане, да и вообще было странно смотреть на то, как Юра, вечно издевающийся надо мной на уроках, ставящий, словно младшеклассник, мне подножки в коридорах, все еще хранил мой секрет. Когда я сказал об этом Ксюше, она лишь пожала плечами: — Юра не такой плохой, каким кажется, — вынесла она вердикт. — Конечно, — вздохнул я, — но это не мешает ему измываться надо мной все остальное время, травить свои идиотские шутки и обсуждать меня со своими прихвостнями. Он зовет меня Уткиным, потому что я по биологии сделал доклад по собственному желанию про этих несчастных птиц! — Ну, а что ты хотел? — возразила Ушакова, — он не будет с тобой миловаться после того, как ты его спалил. Радуйся, что он тебе стрелу не назначил. — Да уж спасибо! — грубовато отозвался я.       Несмотря на то, что я понимал, что Ксюша права, ведь я действительно не мог ждать к себе хорошего отношения со стороны Хованского, которого серьёзно подставил, ещё даже не познакомившись, — я даже слышал, что после этого Соболев потащил Юру к директору, и та долго отчитывала его, более сделала предупреждение, что исключит Хованского, если подобное еще раз повторится, но, к слову, это слабовато повлияло на Юру, который сбегал через день и возвращался со стойким запахом пива и с пьяной улыбкой, иногда ругался со мной, но лишь в полсилы. Так вот, хоть я и был в курсе, что Юре влетело, я все равно не признавался сам себе, что отчасти заслужил его враждебное отношение, мне было легче думать, что дело в том, что Хованский — мразь, и с этой мыслью я достаточно неплохо сжился, совершенно позабыв про то, что в первый день после происшествия хотел сохранять нейтралитет. Между нами с Юрой завязалась, если так можно сказать, небольшая война: мы то и дело обидно подкалывали друг друга на уроках, игнорировали с гордым видом один другого в коридорах, не упускали шанса, чтобы как-то поддеть, но в комнате все это превращалось в то, что мы совершенно не общались, а я даже частенько сбегал ночевать к Лиепе, так как тот жил один, в последнее время особенно зачастил так делать, ведь со Стасом было куда веселее, чем с Хованским.       В нашу комнату мы редко кого водили, гости почему-то стали негласным табу, потому что Юра к моей компании относился ровным счетом никак, ну кроме как к Ушаковой, с которой у них был какой-то непонятный секрет, который, как я ни пытался вызнать, Ксюша мне никак не раскрывала, говоря, что это личное, и все мои попытки все же узнать правду проваливались. Я же по отношению к друзьям Юры вел себя холодно и даже немного грубо, и это, надо сказать, было взаимно: с Черниковым мы не ладили из-за того, что тот как-то в столовой пролил кофе на мой реферат, с Гридиным, потому что он издевался над моей картавостью и стилем в одежде (конечно, мятые футболки в разы лучше, чем гладко выглаженные рубашки!), с Юликом я даже вроде общался, нас посадили вместе на математике и истории, но портило Онешко его же окружение, и я не мог рассчитывать на постоянное общение, что было довольно печально, ведь Юлик как человек мне был по душе. Наши компании с Хованским пересекались довольно редко, мы старались избегать друг друга, чтобы лишний раз не вступать в конфликт.       Наша комната была нейтральной территорией, но в один момент Юра нарушил это. В тот день я чувствовал себя с самого утра приболевшим, у меня болела голова, а горло немного першило, и я просто хотел вернуться в общежитие, укутаться в привезенный из дому теплый плед и поспать часок-другой, но стоило мне открыть дверь, как я увидел сидящих, немного пьяных дружков Хованского и его самого, громко рассказывающего какую-то историю. Моя мигрень ничуть от этого не спадала, и я, напоказ недовольно фыркнув, проследовал внутрь, бросая рюкзак на пол и садясь на постель, всем своим видом источая недовольство и раздражение, ну и, конечно, это не могло остаться незамеченным: на меня сразу уставились четыре пары глаз, я же сел поудобнее и скрестил руки на груди, нахмурился и немного склонил голову — все же, дьявол, он в мелочах, по моему лицу и дерганным движениям было все ясно, даже слов не требовалось. Я понимал, что говорить при любом раскладе придётся мне первому, поэтому, сделав предварительно вдох-выдох, я начал: — Можно проводить свои пьянки не у нас в комнате, Юрий? — я хотел звучать дерзко, но получалось устало, — или хотя бы предупреждать меня? Мы — все еще, к моему глубочайшему сожалению, сожители, если ты не забыл. — А что это тебе, пидору, не нравится? — тембр голоса Хованского повысился, и сам Юра смотрел на меня озлобленно, — давай, поведай нам, Уткин. — Во-первых, не называй меня так, — я закатил глаза от раздражения, — во-вторых, мне не нравится то, что ты завалился сюда с компанией и пьяный, забыв, видимо, что живешь не один. В третьих, я хочу просто спокойно поспать, а не слушать ваши пьяные визги и крики, поэтому, будьте так добры, идите в другое место. — Юр, может, действительно ко мне с Кузьмой пойдем? — робко вмешался Онешко, — Дима больным выглядит, пусть поспит, это же и его комната. — Да Ларин твой ночует три раза на неделе у своего дружка, — взвился Хованский, — а больной он хронически и на голову, поэтому пусть пиздует спать к Лиепе, а мне пусть мозги не ебет! Тоже мне, вспомнил он, что мы вместе живем, вот так новость! Что-то ты, видно, невольно забывал об этом все это время. — Да иди ты нахер, мразь, — у меня не было сил спорить, я взял плед под мышку и в ярости покинул комнату, направляясь к Стасу.       Мне было по-настоящему обидно тогда, да и голова заболела с новой силой после ссоры, я чувствовал себя отчего-то преданным, хотя мы с Юрой даже приятелями не были, но все равно я и не думал, что Хованский так поступит со мной: выгнать болеющего человека из комнаты было слишком, даже если вы немного враждуете, да и я никогда бы так не поступил с Юрой, я бы не привёл к нам своих друзей, когда ему бы было плохо, не стал бы глумиться или прогонять — от такой несправедливости мне делалось не по себе, в моем воспаленном от болезни уме возникало совсем детское чувство обиды, и я бы с удовольствием продумал месть Хованскому, но меня, к его счастью, слишком клонило в сон. Я быстрым шагом дошел до комнаты Стаса и постучал в дверь, но никто мне не открыл, я постучал еще раз, но реакция была такой же — это было непохоже на Лиепу, он всегда сразу пропускал меня, а тут вовсе не подавал признаков жизни. Я накинул плед на плечи и настойчиво забарабанил в дверь, мне ужасно хотелось уже лечь и отоспаться, но Стас никак не отреагировал.       Я решил позвонить ему, подумав, что мало ли он не слышит меня, потому что моется или сам уснул, но, как только Лиепа поднял трубку, я услышал шум на заднем фоне, а сам Стас сказал, что сейчас ненадолго уехал в Питер, чтобы встретиться с кем-то, и вернется только через часа два, на это я несдержанно и печально вздохнул: мне было некуда идти, а мигрень не спешила меня покидать, было так плохо, что хотелось лечь прямо в коридоре, но я пока не готов был пасть так низко. Конечно, я мог бы пойти к Ксюше и Ане, но они сегодня как раз ушли по магазинам, и вызванивать их и отрывать от отдыха было бы по-свински с моей стороны, поэтому я просто прислонился к двери лбом и прикрыл глаза, проклиная всех и вся, и в этот самый момент на мое плечо опустилась чья-то рука. Я глубоко выдохнул, ощущая слабость в ногах, и поспешил повернуться, чтобы понять, кто решил до меня докопаться сейчас — и увидел Хованского. Он смотрел как-то неуверенно и немного пристыженно, мялся с ноги на ногу и, видимо, не мог никак заговорить со мной. Мне было приятно думать, что он переживает из-за того, что выставил меня, хотя наверняка я знать не мог, ведь Юра все еще молчал и смотрел куда-то мимо меня, словно бы боялся встретиться со мной взглядом, и это было почти мило, если бы Хованский был кем угодно, кроме самого себя, потому что игра в молчанку с ним начинала меня бесить. — Я тебя слушаю, — я решил заговорить первым, потому что терпеть общество Юры было сомнительным удовольствием, да и, возможно, у меня был шанс подождать Стаса, обещавшего завести мне лекарства, у себя в комнате, и это меня очень бодрило и обнадеживало. — Не жди, что я буду извиняться, — проворчал Хованский, скрестив руки на груди, и я бессознательно повторил этот жест, чем вызвал легкую усмешку, — и не думай, что мне тебя, гниду, жалко, просто Юлик мне мозг весь выебет, если я тебя обратно не пущу. Поэтому пиздуй в комнату и отсыпайся.       В ответ я только неопределенно кивнул и решил, что обязательно поблагодарю Онешко за то, что тот вправил Юре мозги, ведь в противном случае мне бы пришлось спать в коридоре или ждать Стаса под дверью, и я был от этого точно не в восторге, ну, а сейчас, зная, что я могу забраться в теплую постель и пролежать там несколько часов, я буквально готов был плясать от радости, только вот сил у меня для танцев не было вовсе, поэтому я просто лениво поплелся за Юрой, который решительно направился к нашей комнате и даже ни разу не оглянулся на меня, видимо, чувствуя себя немного неудобно передо мной — я же этим упивался, можно сказать, это была моя своеобразная месть за то, что Хованский выгнал меня. Мне нравилось думать об этом, пока мы шли, но, войдя внутрь комнаты, мои мысли сосредоточились только на желании поспать, и я не мог им сопротивляться: наскоро скинул одежду, укутался плотно в одеяло и завернулся в плед, предварительно написал Лиепе, чтобы тот заскочил за мной, когда вернется и привезет лекарства.       Спать было хорошо и комфортно, мне даже показалось, что я снова в родном селе у себя дома на чердаке, где я любил отсыпаться, когда раньше болел, там было так уютно и тепло, что я не хотел, проснувшись, вставать и уходить, а просто лежал, читая книги и временами гладя шныряющего мимо кота, — ради такого зыбкого ощущения того, что я снова дома, я почти был готов простить Хованскому нашу ссору, если тот заведет о ней разговор, но Юра ожидаемо не делал это и упрямо молчал. С одной стороны я был рад, что он так поступает, ведь сам не особенно хотел обсуждать произошедшее, хоть на душе остался неприятный осадок; с другой стороны я был не прочь еще раз надавить на чувство вины Юры, ведь тот так часто умышленно вредил мне, а теперь мог достаточно пострадать за содеянное. С такими размышлениями я окончательно провалился в царство Морфея и проспал бы, наверное, до самого утра, так удобно я устроился и так крепко спал, но в определённый момент меня разбудило то, что кто-то весьма настойчиво тыкал в мое плечо. Я думал, что это пришел Стас, но голос, который позвал меня, принадлежал вовсе не ему. — Спишь? — вопрос не требовал ответа, Хованский прошептал его будто самому себе, — вот и спи, придурок. Я тебе ужин принёс, лекарства твои забрал, вот проснешься и будешь лечиться. И никуда не пойдешь спать в другое место, а то мне снова будет стремно одному.       Я еле сдержал улыбку, чтобы не выдавать себя, и сильнее укутался в плед. Возможно, Ксюша в чем-то и права.