Жемчужина Московии

Боярин Захарьин устало хлопал глазами. Коренья, ворожба, измена в доме хорошем ? Да помилуйте, на что оно родичам царским ? Ужели супротив венчанного государя шли бы ? Откуда, закутанные в мешки, средства для искусств темных ? Ведь это по части басурман римских — делать хорошую мину при плохой игре и изображать свою непричастность к загадочным смертям. Какие яды не изобретали : случалось, проходило довольно длительное время, иной раз до полугода, прежде чем человек сходил в могилу. Ах, Вседержители! Донос, оговорили изуверски, подклад сотворили. Распоясали как холопа, сорвали с него шапку и, взяв за руки, поволокли из терема. Жена любимая, Ксюша, птицей вилась, покрывала уста его поцелуями, и мочила слезами горькими. Он плевался выбитыми зубами, изрыгал проклятия, упирался как мог, но стрельцы с настойчивостью муравьев, волокущих бревно, доставляли в тюремную избу. Романов наследник орал, просил пощады, а дьяк, наклонившись к изможденному лицу, ласково вопрошал: – Назови, с кем зло хотел государю учинить. Христос, помилосердствуй над своим рабом, облегчи его страдания, яви милость! Шея синела, ошметки плоти явят безумство и ужас. Ревет, как зверь, в кровь искусал себе губы. Отчаянно захотелось жизни -- хоть день один, хоть час. Лишь сказать... — Есть что рассказать, про Маргариту Федоровну, колдовку латиняскую. Трое суток держали в подвале, залитом ядовитой, грязной жижей. О том, что уже наступило утро, понял по колокольному звону, который сумел достучаться даже до глубин колодца, преодолев аршинную толщу стен. Изрекая моления, ждал худшего. Если не себя, так хоть голубку нежную да деток малых спасти! Распахнулась дверь, и солнце ударило в непроглядную темень золотым лучом. Подхватили дюжие молодцы и утащили из гноища. Звучат речи скоробные. Через оконце братьев изломанных видать. Ох, горюшко, Ивана хворого не пожалели! И ведь лелеют безталантные какие-то надежды на то, что вывернуться. Он простился с ними сдержанно, стараясь не остудить этой надежды, хотя умом прекрасно понимал ее нелепость. Бориска, лукавый черт, поганец этакий! А потому московская знать для него едва ли не сама трава, которая годилась ровно для того, чтобы отереть об нее запачканные сапоги. Черные фигуры вышли на середину храма, окружили несчастного. Епископ из глубины, по собственной ли воле отрекается от мира, добровольно ли дает она обет строго соблюдать правила иночества. Болело, болело, нутро теперь уже Филарета, лютая тоска к самому горлу подступала, душила — а слез нет, не вылились они, не выплакались. Ксенюшка... И ее? А как же Мишутка, сынок родненький ? Знаток роскоши ,и некогда не помышлял посвятить себя Богу. Не чувствовалось в том у него призвания. Однако дорога, по которой пробегала его история, на редкость ухабиста, могла расходиться на многие тропинки, чтобы потом сойтись вновь. Не прошли без следа полуночные ревностные молитвы, усох Федор Иоаннович. Ломоту испытывал, часами слабыми коленами упирался в пол. Рубаху чистую едва одел, заходясь натужно. Покладистый, он не кричит, не стонет, только водянистые глаза уткнет ниже и сердце Ирины пропустит удар. Любил радовать супругу шитьем , всегда это усмиряло, завлекало. Погруженный в свои думы, царь быстро шел знакомыми путями, и никто не осмеливался нарушить его молчание. Поэтому оброненное Годуновым крепкое словцо прозвучало так громко и внезапно, что ахнул. – Беда, в твоем доме, Государь Великий! Аспид, Маргарита, дочь твою, горемычною отравила! Так видаки указали... Рана, оставленная нелепой и обидной кончиной, никак не заживала. Самому то себе мог признаться, что царевна, хоть и обрадовала его своим появлением на свет несказанно, все же не заполнила пустоты в душе, не изгнала из памяти жутких снов. Он – закат Юрьевичей, лист, что падает с мертвеющего древа… И кто, сестрица названная! Ни святость Венценосца, ни благо детства не могли остановить черную гадюку, видевшую в бренной крошке явную жертву. Ужели столько хранила дикость и коварство под фатой шустрого очарования? А целовалась, христовалась так ласково. Убила, всех убила, отродье дьявола... Федор вдруг остановился, потом сделал шаг, ступил другой раз, ноги искосились, и он свалился к ногам шурина .Лицо сделалось белым, руки спущены на живот, и если бы не выдох, больше напоминающий стон, можно было бы подумать о том, что царство осталось без главы.