Жемчужина Московии

Просыпаясь, Элен лениво вытянулась. Жар обдавал щеки, свидетельствуя о дивной ночи. Искуситель, освободил от шелестящего платья, и то комом упало к царственным стопам... Нет, не в родных стенах она, в тереме друга милого. Пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики — вот каково ее бытие. Цеплялась, зубами рвалась, истово билась, когда в черный монастырский возок по лжи гнусной пихали. Ее, наследную дофину! Львицей отбивалась от цепких рук, норовила врагов уничтожить "Не поеду! Я законная государыня московская! Подите вон, холопы!" Адски увязали руки и ноги, в рот затолкали кляп. Телега вязла в грязи, и охранники, спешившись в вязкую жижу, едва ли не на плечах выволакивали ее на твердый грунт. Дорога уводила в лес, который в этот час выглядел особенно угрюмым, а темнота была и вовсе лютой. Прокричит зловеще филин, взбудоражив ночной покой. Их развернули бородатые, числом превосходящим. Ее извлекли из колымаги, сняли с головы мешок, срезали на веревки. У самых глаз видела блеск оружия, тщетных усилия государевых мужей или убить противника, или как-нибудь от него отвязаться. Битва перешла в самую глубь, наполнилась отчаянными криками, проклятья... Все смешалось. Кони всадников ржали и метались. Она продиралась через хрустящие сучья, но рухнула в бессилии. Ах, страшные черти тянутся к ней со всех сторон, острые когти впиваются в тело! Ощущала, как поднимали в седло, уткнулась, рыдая, в белую, холеную шею: — Петя... Глупый, что же ты наделал... — Как иначе? Ты — мать моего чада, душа, владычица сердца! И дорого заплатил Басманов, выставляя казну разбойным людям. Охальником несчастным слывет, что боярыню чужую увел. Много ли Елен на Руси? Веселилась, когда злобной ханже Голицыной дал ответ, шибко целуя ее "То жизнь и смерть мои...". Пусть говорит, что хочет, старая карга. Вот его рот у самой гортани, извлекал из растревоженного нутра колдуньи всплеск чувственного безумства. Умилялась, что всегда прозорливый Годунов нелепо творил ошибку за ошибкой. Имея вражду с древней знатью, мучили, терзали слуг их безжалостно и бесполезно: верные рабы умирали, свидетельствуя единственно о невинности господ своих пред царем и богом. Но судии не дерзали сомневаться в истине преступления, столь грубо вымышленного. Приблизил новых, обиженных Иоанном, чинами благодаря, не ведая, что стороны уже определены. Ха-ха! Не златом, кровью рода увязалась с Петром. Ее существо жаждало мести, отдающей язычеством, когда не теснились в выражениях и поступках. Интерес являло французское наследие – рецептуры сложные, зато ни один лекарь не догадается, отходит бедняга и все тут. Дочери-малышке вместо колыбельных рассказывала истории: — Случалось, что дама получала в подарок от королевы, царицы по-нашему, пару тончайших перчаток, кои составили бы предмет гордости самой вредной щеголихи. Однако стоило их надеть хоть раз, и ничто не могло избавить от мук! Есть средства разные… Федор неловко топтался, думая как успокоить горемычного. Шло к тому, что не на радостную свадьбу, а на собственные похороны приехал датский королевич. Вопрос с замужеством Ксюши, сестры любимой, решился, казалось, хорошо: встречали будущего родича. Это был хрупкий молодой человек в шляпе с пером, в черном бархатном камзоле с широченным белым кружевным воротом, на который спускались светлые длинные вьющиеся волосы. Нежное лицо, словно у отрока, и то и дело покрывалось застенчивым румянцем. Чистенький, беленький, славный Иоганн принялся за изучение русских традиций. Грустил, что нельзя увидеть ему невесту, но соглашался. Всему, как дитя малое, учил его Федя. Осень провели в забавах и ласке, надеялся, что друзьями великими будут. Робкая, чуть тоскливая, улыбка красила юношу. Подчивали гостя дорогого лакомствами, так что по двести блюд менялось. А 16 октября внезапно заболел. Царский дом, все придворные и свита иноземная лишь немного встревожились, но уже через день-другой тревога эта сделалась нешуточной. Иоагана поразила горячка, которая усиливалась уже не по дням, а по часам. Батюшка-царь испугался и послал к королевичу своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть неотлучно днем и ночью.… Да тщетно все! Не жену добрую, а землю холодную готовила ему Москва. — Еще обойдется! Возьмете удел, счастья ковшом хватите, голубки – утешал больного, давя в себе отчаяние тяжкое. Принц забился в судороге — слуги попридержали его, опуская немощного на ложе. Глотал как сухая рыба воздух, — и тут же его выгнуло дугою на постели, посинело бледное, изможденное лицо. — Молю, передай Ее Высочеству, что искренне… хотел составить ее счастье… Господь позволит… увижу ее красоту с небес… Отпрянул царевич в ужасе. Страшно, кончается душа христианская! Закатились очи светлые, яхонтовые... Ой, горюшко, прахом все надежды на крепкую семью. Шмыгал носом, головой ощущая тяжелые дождевые капли, и понимал нежданно для себя, что впереди сгущается нечто темное, неизмеримо худшее. И шепот мерзкий летит со всех сторон. — Что русскому добро, то немцу смерть, — открыто говаривали на улицах. — Слыхали? Государь его с золотой посуды угощал, еретика, латинянина! А нам есть нечего! Рты бы заткнуть, да не получится — их правда! Глас Отечества уже не слышался в хвале частной, они уже не так любили державника. Среди благословений долговременного мира пала казнь: хлеб не родился. Еще в житницах и в гумнах находилось немало старого хлеба; но трудолюбцы, к несчастию, засеяли поля худым, гнилым — все истлело. Близился, вея морозами, народный голод.