Жемчужина Московии

— Non! Je te prie, mon amie, ma chérie …- растрепанной вороной хрипела Маргарита, прося не то судьбу, не то любимую фрейлину щадить ее. В начале пытались сохранять достоинство, приличествующее знатным особам. Но как тут останешься, если хлебца жалеют, грязи уже некуда липнуть. Трудно дотягивались до жестяной кружки, наполненной растопленным снегом. Анриетта сдавала тихо, не ругаясь, медленно водила тусклыми усталыми очами, которые искали что-то, но не находили. Валуа перстами гладила, отдавая всю заботу. С юности не имея лучшего, кроме нее, убивалась, горько раскачивалась, слезы выплакала так, что ничего уж не осталось, а подруга все гибла, заходясь тугим кашлем. Зачем взяла с собой в эту варварскую Московию? Брак лишь ей чудовищный приговор, не герцогине! Утирала алые пятна, ходила, целуя тонкие запястья. Это случилось в конце седмицы. Невозможно изобразить того горя, которое охватило царевну. Она была окончательно подавлена тяжестью этой потери. По целым дням молчала и лежала, не шевелясь, слабая и изнуренная. В груди уже не горело обидою, только изредка вспыхивало, когда тормошила красивые воспоминания, будто тлеющие уголья в печи. А уж если воспламенялось, то до мутной пелены, до неистовых рыданий, похожих на стоны мучеников, помирающих от пыток на римских крестах. Сына лишилась, дочь не уберегла.… Зачем ей жить? В яме кто-то был. Кто-то посторонний. Узница с трудом приподняла голову. В дальнем углу стоял юноша, его белый плащ светился, выступая из тьмы. Не требовалось малейших усилий, чтобы отличить это совершенство, возводимое памятью в ранг античного божества. Она с криком закрылась.… Пусть уходит, лишь бы не видел ее позора, унижения. Кто теперь ? Драная старуха! Благородный и строгий профиль мягчился выражением, которое поражало ясностью душевной чистоты. Но в то же время, в этом лице было что-то, какая-то неуловимая черта, присутствие мысли и твердой воли, а былыми, теперь сказочно далекими временами, на нем мелькало известное ей отражение не то грусти, не то серьезной задумчивости. Через столько лет, в азиатском краю, не оставил Гиацинт свою возлюбленную, явился, понимая, что ей необходима помощь, что только единственный исцелить раны. Одолев легкое сопротивление, вовлек в блестящий мир грез. Хрусталем разливался их язык над ушком: — Тише, Жемчужина… С нежной тоской смотрела на его оборвавшуюся весну, кажущейся сейчас, в этой гнусной яме, еще более чарующей. Инстинктивно тянулась, желая ощутить упругость щеки. Она приподнялась, но не смогла и неподвижно сидела — только грудь поднималась. Как будто ослепительная вспышка ударила в нее... Потом наступило затишье. — Годы наградили морщинами, не затмили духа. Если бы я смел Вам приказывать, боритесь, Маргарита, королева русов! Его голос, такой родной, звучал, отгоняя красный туман, желающий поглотить истерзанную душу. Нельзя лежать, уткнувшись лицом в пропитанную рвотой солому, ей принцессе Франции, вдове Ивана молодого, Божьей милостью хозяйке двух царств! Нельзя! Тяжелые цепи натягивались струнами и гремели бесперебойно. Мрачные, темные облака в небе слагались, в громадные черные страшилища. Жутко было смотреть на них. В лощинах среди диких лесных зарослей начинает блестеть своею поверхностью, похожей на вороненую сталь, озеро, в которое некогда сходили жертвы грозного Иоанна. Волки любят это место, и нередко можно слышать их леденящий душу вой... А чего еще ждать, когда голод разъедает нутро? Сначала он не был сокрушительным, но казался все же достаточно явным и осязаемым, чтобы Москва потонула в тяжелой тишине, что нарушалась только воскресным звоном. Кошмар свирепствовал: хитрые обманшики скупали дешевый хлеб в житницах казенных, святительских, чтобы возвышать его цену и торговать им с прибытком. бедные, получая в день копейку серебряную, не могли питаться. Везде шатались полумертвые, падали, издыхали на площадях. Самое благодеяние обратилось во зло для столицы: из всех ближних и дальних мест земледельцы с женами и детьми стремились толпами за царскою милостынею, умножая тем число нищих. Лились проклятия недовольных: таков уж обычай: что ни делается – хорошее ли, плохое, все исходит от самого государя- батюшки. И то правда, насмотрелись за эти двадцать лет такого, чего ни в сказке сказать, ни пером описать. К весне делалось хуже давили, резали сонных для адской, отвратной ясному уму, трапезы! Но давно все были хищниками дикими. Только бы не отняли, только бы успеть. Мясо человеческое открыто продавалось на рынках. И среди этого смертного ужаса неслось одно имя, заветное для чуткого внимающего слуха. Небеса хранили отрока горемычного, сердце благородное. Дмитрия видели в литовских пределах и царственнее его нет и не было. Он щедр, милосерден, удал, плоть от плоти древних кесарей. Разве с его приходом не станут богато и счастливо жить люди? Бабы рыдали, мужики истово крестились. Петр нервно играл грамотой. Трудно представить какой путь одолела сия бумага! Увидев подпись, они с Еленой, чувствовали себя крошечными пылинками, ввергаемыми в неизмеримый хаос. О, судьбоносный, ревностный час! Из историй любви своей знал, как латинские попы торгуют чудесами. Так почему бы самим не ответить? Русскому не надо искать врага в иных землях — он сам себе первый враг. Постоянные удачи и лесть тешили самолюбие Басманова. А между тем в его естестве лежали источники такой силы, которая не могла удовлетвориться слишком узкой ареной.